Однажды сволочной старичок из Орла, работавший на немцев среди интеллигенции в качестве секретного сотрудника гестапо, говорил Вихрю и двум молоденьким чекистам, допрашивавшим его: "О голодные, истеричные, пронизанные слухами и надеждами рынки войны! Как быстро люди в дни мира забывают вид этих трагичных рынков! Единственная гарантия против войны это людская память. Но ее, людской памяти, нет. Есть память человеческая у каждого своя, и притом, как правило, плохая. Если бы заменить память иным чувством, например завистью, тогда войн не было бы вовсе. Память как погода, она меняется в зависимости от настроения человека. Хорошо ему - он вспоминает хорошее или же о плохом говорит с улыбкой: оно, это плохое, уже миновало и в настоящее время ему, этому человеку, не угрожает. А коли человеку плохо, так все зависит от характера: он или на другого за это "плохо" вину навесит, или будет биться насмерть, чтоб плохое поменять на хорошее, или запьет горькую, или плюнет на все и заглянет в лицо старухе с косой - когда нет выхода. Вспоминают вообще редко. Чаще думают о будущем. Потому и воюют..."
"От старый черт! - как-то удивленно подумал Вихрь, вспомнив старика. Про трагизм базаров он верно говорил. Я почти никогда не вспоминал голод двадцать девятого года, а ведь я его помню... Про зависть и остальное надо было б поспорить. Спор - это вроде точильного камня в поисках истины".
Слепец толкнул Вихря в бок.
Вихрь неторопливо обернулся. Слепец кивнул головой на молодого парня в черной вельветовой куртке, в серых брюках, заправленных в сапоги. Парень держал в руках кульки с кормом для голубей.
ОЧНАЯ СТАВКА
Старик в военной форме теперь был не один. Рядом сидел человек в сером штатском костюме. Коля понял, что этот - из гестапо. Он не ошибся. Старик офицер сказал:
- С вами будет беседовать господин из отдела по перемещению иностранной рабочей силы.
"Знаю я эту рабочую силу, - усмехнулся про себя Коля. - Рожа - кирпича просит".
- Очень приятно, - сказал он, - а то я сижу, уж волноваться начал.
- Волноваться вредно, - сказал штатский, - особенно такому здоровому молодому человеку, как вы.
- Я волнуюсь не по своей воле, - улыбнулся Коля.
- По нашей? - тоже улыбнулся штатский.
- Да уж не по своей.
- Ну, хорошо... Оставим это. Где бы вы хотели работать? В какой отрасли хозяйства нашего народного государства?
- Видите ли, я получил много профессий за последние три года. Я уже их перечислял.
- Да, я в курсе. Вы оборвали цикл занятий на физическом факультете ближе к завершению или в середине?
- В середине. Да, пожалуй, в самой середине.
- А как у вас с языком?
- Скорее плохо, чем хорошо. Я и в школе получал посредственные оценки по немецкому языку.
- Да?
- Теперь жалею. Но у нас плохо учили немецкому.
- Совершенно верно. Мне рассказывали, что в ваших школах вообще не изучают произношение. А ведь у нас есть и берлинское, и баварское, и северное, и швейцарское, и австрийское произношение.
- В том-то и дело. А самому заниматься было трудно: времени не хватало, есть хотелось, а не подхалтуришь - не пошамаешь.
- Пошамаешь? Это что такое?
- Шамать - значит есть, жевать, как говорится, от пуза.
- Вы веселый молодой человек. Вас зовут...
- Андрей...
- Андрей, - повторил немец.
- А отчество?
- Яковлевич. Андрей Яковлевич.
-Яковлевич, - задумчиво протянул немец. - Вообще-то весьма еврейское отчество.
- Яков? Ну что вы... У вас самих много Яковов. У меня был знакомый немец Якоб Ройн, фельдфебель.
- Откуда этот Ройн?
- По-моему, из Берлина.
- А отчество вашего отца?
- Иванович. Яков Иванович.
- Где родились?
- Потомственный москвич.
- Место жительства?
- Мое?
- Отцово.
- Вместе с нами жил.
- Это вы уже написали. Меня интересует, где он жил до того, как вы приехали на вашу квартиру?
- Я не помню... Где-то на Палихе, а точно не помню, не интересовался.
- Скажите мне вот что, - растягивая гласные, сказал гестаповец, - где вы работали в Минске?
- В парикмахерской.
- Их там было много. В какой именно?
- В парикмахерской Ереминского.
- Опишите мне подробно внутренний вид парикмахерской.
- Ну как... Длинная комната, в ней кресла - вот и все.
- Сколько было у вас кресел?
"Они мотали Степку, теперь проверяют на мне. Но Степка говорил, что мотал его один старик, почему пришел штатский? Степка наверняка сидит в темной комнате, они его выдерживают - психологи чертовы. Но почему пришел гестаповец? Неужели Степка погорел? Или погорел я? Не может быть! Он не мог продать меня, не мог!" - быстро думал Коля, машинально отвечая:
- У нас было три кресла.
- Три кресла, - задумчиво повторил гестаповец, - это хорошо, что три кресла... Это отлично, что у вас было именно три кресла...
Он открыл толстую папку, на корешке которой было выведено по-немецки "Минск", и стал рассеянно рыться в бумагах.
"Такие номера у нас не проходят, - подумал Коля, - так пугают только дошкольников..."
- Это просто совершенно великолепно, что у вас было три кресла, - снова повторил гестаповец, - а за каким креслом работали вы?
- Когда как...
- Определенного, своего кресла у вас не было?
- Чаще всего я устраивался возле большого окна: была видна улица... Интересно, знаете ли...
- Девочки, ножки, юбочки...
- В том-то и дело.
- Сколько вам платили в месяц?
- У нас была понедельная оплата. Хозяин платил нам каждую субботу. Это приказ бургомистрата - платить понедельно, разве вы не слыхали?
Гестаповец чуть улыбнулся уголком рта, и Коля понял, что он ведет себя верно: его ловили с разных сторон, и не в лоб, а издалека, через детали.
- Скажите, пожалуйста, - спросил гестаповец, по-прежнему длинно растягивая гласные, - а какой-нибудь рисунок у вас на окнах был?
- Было два рисунка, - сухо ответил Коля. - Вы что, не верите моим документам?
- Какие были рисунки?
- Как всегда на паримахерских. Мужчина и женщина. С фасонными прическами.
- Хорошо... Какой машинкой вы работали? Русской или немецкой?
- Сначала русской, а потом достал немецкую, золингенской стали.
- Какая лучше?
- Конечно, немецкая.
- Почему "конечно"?
- Потому что фирма солидней.
Гестаповец распахнул свой черный портфель и достал оттуда ножницы, гребенку и машинку для стрижки волос.
- Сейчас вы покажете нам свое искусство, - сказал гестаповец.
- Согласны?
И, не дожидаясь ответа Коли, он сухо приказал:
- Пригласите Торопова.
- Сейчас же приглашу, господин Шульц, - ответил старик офицер и вышел из кабинета.
В голову Коли словно ударило: Шульц! Сначала он не понял, отчего его так ударило. А потом ясно услышал Степку, его рассказ про следователя гестапо Шульца - красномордого и здорового, который уговаривал его выступить на процессе как чекиста-связника.
А ГДЕ РАЦИЯ?
Аня проснулась через час. Ей казалось, что она только на минуту закрыла глаза. Аня увидела незнакомый потолок над головой (она всегда запоминала карнизы потолков и могла по ним безошибочно определить высоту комнаты), и все в ней закружилось, заметалось, напряглось. Но так было только одно мгновение, пока она не увидела возле окна Муху. Он сидел в той же позе, что и час назад, - опершись рукой на подоконник, выкрашенный жирной белой краской.
Он сидел, закинув ногу на ногу, - уютно, по-довоенному, нисколько не скованно, будто он вовсе не в тылу у немцев, а в штабном домике после возвращения с задания - сидит себе и отдыхает бездумно.
- Ну, - улыбнулся он, - отдохнула?
- Хорошо отдохнула.
- Я на тебя глядел: красивая ты. Зачем таких посылать? Можно кого поплоше...
- Это почему?
- Так... Если поплоше какая попадется - не жаль.
- Каждый человек - человек... Да и потом, не в вывеске дело.
- Ты про душу-то не заводи, не надо, - сказал Муха, - это мы в школе проходили. Рация где? Надо выходить к нашим, в лесу у местных партизан питание кончилось, они теперь немые.
- За рацией надо идти.
- У верных людей спрятала?
- Я ее закопала.
Муха присвистнул.
- Теперь черта с два найдешь!
Аня улыбнулась:
- Найду. Завтра же найду. Вдвоем пойдем?
- Нет, втроем. Я еще одного местного с собой прихвачу.
- Кто такой?
- Один... парень... Из моей группы.
- Он не наш?
- Раз мне помогает, значит, наш.
- Это понятно. Я спрашиваю: его тоже забросили или он местный?
- Местный. Я его тут вербанул.
- Как мне называть тебя? Мухой как-то неудобно звать.
- Я - Андрей. А ты?
- Аня.
- А по-настоящему?
- Я же не спрашиваю, как тебя звать по-настоящему...
- По-настоящему меня зовут Андрий, вот и вся разница.
Аня быстро глянула на Муху и подумала: "Что он, с ума сошел - настоящее имя говорит?" Она ничего не сказала ему, села к столику и, достав зеркало, стала причесываться.
- А ты чего незавитая? - спросил он. - Сейчас модно, чтоб с шестимесячной.
- Мне не идет.
- Каждый человек - человек... Да и потом, не в вывеске дело.
- Ты про душу-то не заводи, не надо, - сказал Муха, - это мы в школе проходили. Рация где? Надо выходить к нашим, в лесу у местных партизан питание кончилось, они теперь немые.
- За рацией надо идти.
- У верных людей спрятала?
- Я ее закопала.
Муха присвистнул.
- Теперь черта с два найдешь!
Аня улыбнулась:
- Найду. Завтра же найду. Вдвоем пойдем?
- Нет, втроем. Я еще одного местного с собой прихвачу.
- Кто такой?
- Один... парень... Из моей группы.
- Он не наш?
- Раз мне помогает, значит, наш.
- Это понятно. Я спрашиваю: его тоже забросили или он местный?
- Местный. Я его тут вербанул.
- Как мне называть тебя? Мухой как-то неудобно звать.
- Я - Андрей. А ты?
- Аня.
- А по-настоящему?
- Я же не спрашиваю, как тебя звать по-настоящему...
- По-настоящему меня зовут Андрий, вот и вся разница.
Аня быстро глянула на Муху и подумала: "Что он, с ума сошел - настоящее имя говорит?" Она ничего не сказала ему, села к столику и, достав зеркало, стала причесываться.
- А ты чего незавитая? - спросил он. - Сейчас модно, чтоб с шестимесячной.
- Мне не идет.
- Одели тебя ничего, - продолжал Муха, - похоже... А остальные как? В трофеях или шили по заказу?
- Кто в чем...
- Резидент в синем костюме прыгал?
- Он прыгал в комбинезоне.
- А штиблеты на нем какие были? Не помнишь, какого цвета?
- Не помню...
- Ты на карте пометила место, где спрятана рация?
- Я карту закопала.
- Где?
- Здесь недалеко.
- Пошли за картой.
- Лучше вечером. Спокойней. Я ее хоть ночью найду, я заметины в лесу оставила.
- Какие заметины?
- Ну, следы... Кору надрезала, линию прочертила от тропки, валеги накидала... Это сибирское, я это умею.
- Сибирячка?
- Почти.
- Ишь какая осторожная, - улыбнулся Муха, - все намеками да намеками. Слышь, Ань, а второй как одет? На всякий случай, чтоб знать, если резидент сгинул...
- Тоже в комбинезоне, - ответила Аня. - По паролю узнаешь.
- Ты что, не веришь мне?
- Почему? - удивилась Аня. - Как же я могу тебе не верить?
- Я тут один - три месяца! Сколотил группу! Передаю сведения, вам базу приготовил! Не сплю, не жру! Эх, чего там!
- Не сердись, Андрюша, ну что ты... Если ты волнуешься, не ходи на явку. Теперь могу пойти я. Я-то ведь знаю их в лицо...
- Ладно, там решим... Извини, что сорвался: нервы на пределе. Но за картой пошли сейчас.
- А почему сейчас? Вечером надежней. Давай вечером, а?
Вечером у Мухи была назначена встреча с Бергом. Поэтому он сказал:
- Нет, Анечка, вечером мы не пойдем: патрулей до черта, напоремся еще, не ровен час.
А карту он обязан был показать полковнику Бергу - тот велел. И еще он хотел показать карту гестаповцам: после очной ставки с разведчиком он чувствовал себя оплеванным - ему явно не верили. Покажет карту - поверят.
- Ну, хорошо, - сказала Аня, - если ты считаешь, что надо идти сейчас, пошли, я готова.
- Погоди, - сказал Муха, - я тебе приготовил поесть.
- Спасибо, - улыбнулась Аня, - а то я голодная как волк.
Муха вышел в сени и вернулся с тарелкой, в которой лежала вареная картошка, желтая крупная соль и молодой, видно прямо с грядки, зеленый лук.
- Ой, спасибо, - сказала Аня, - красота какая!
- Погоди, - сказал Муха, - я тебе еще кринку простокваши приготовил.
- Спасибо, Андрюша, только я ее не ем.
- Это почему? Самое вкусное, что есть, - простокваша.
- Не могу. Меня в детстве мать напугала. Сказала, что в нее лягушек кладут - для холода. С тех пор не могу, лучше голодной ходить.
- Вот женщины! - сказал Муха. - А еще туда же - воевать... Ну, лопай как следует. А завтра я молочка тебе раздобуду. У них тут молочко жирное, хорошее молочко...
Через десять минут они вышли из дому.
- Слушай, Ань, - спросил Муха, - а какое у нас задание теперь будет, не знаешь?
- Знаю, - ответила Аня, - задание специальное, особой важности, детали тебе Вихрь объяснит. Только не сердись, ладно? Я ж тебя не спрашиваю о твоих связях и явках. Придет Вихрь - с ним разберетесь.
- Да я и не сержусь, что ты... Он длинный такой, Вихрь, да? Глаза голубые-голубые?
Аня оглянулась. По дороге следом за ними ехала девочка на велосипеде. Больше никого не было. Аня оглянулась еще раз: велосипед показался ей знакомым - точно такой же, как у мальчишки, что приехал за парнем в крагах.
- Тут велосипедов много? - спросила Аня.
- В каждом доме. А что?
- Ничего. Интересуюсь.
И они свернули в лес.
СТАРЫЙ РЫНОК
"Липа, - подумал Вихрь, - это липа, они меня берут на пушку. Это их человек. Они хотят меня пощупать еще раз: стану кричать "Беги!" или подойду к нему? Дурачки! Они же мне так помогают. Сами себя убеждают в моей им преданности. Стоп! А что, если это случайное совпадение? Погубят парня, зря погубят. Вряд ли... Это не случайность. Это не может быть случайностью - слишком точно все сыграно".
Он медленно шел следом за парнем, который ходил мимо остальных торговцев - пять шагов вперед, пять назад.
- У вас нет хорошего корма для индеек? - склонившись к человеку в вельветовой куртке, спросил Вихрь.
Тот быстро обернулся, мгновение разглядывая Вихря и слепца, стоявшего за спиной, а потом ответил, словно выдавливая из себя слова:
- Теперь корма для индеек крайне дороги... Видимо, вы имеет в виду индюшат...
И первым протянул руку Вихрю. Вихрь пожал протянутую ему руку.
"Это уже становится глупо. Видимо, он поведет меня на их явку, - думал Вихрь. - Бежать с дороги? Нельзя. Если будет облава на рынке, у меня девяносто шансов из ста. Бежать сейчас - один из ста. А если других больше не представится? Если облавы не будет? Если... Тысяча если... Тысяча проклятых если..."
Все это пронеслось у него в голове, когда он, обернувшись, сказал слепцу:
- Знакомься, это наш друг.
А после они шли по улице Святого Анджея, повернули к университету, вышли на сквер Плянты - кольцо тополей, издревле окружающее старый город, - и двинулись вдоль трамвайных путей - к реке.
Народу было немного. На скамейках сидели женщины с детьми. Лица у детей были землистые, кожа возле висков морщинистая, старческая. Дети войны. Они не бегали наперегонки, не кричали, играя, не рылись с лопатками на газонах. Они сидели возле женщин тихо - ручки сложены на коленях, колени громадные, раздутые. а ножки тоненькие, как спички.
"Здесь все простреливается. Они меня возьмут здесь, - думал Вихрь, нет смысла. Зря погибнуть - всегда легче легкого".
- Спотыкайся немножко, - шепнул он слепцу, когда парень в вельветке отвернулся.
Слепой кивнул, но продолжал идти, как зрячий - по-солдатски выбрасывая ноги, ступая уверенно, будто на параде.
Возле высокого дома, соседнего с гостиницей "Варшавской", вельветовый парень остановился, посмотрел на белую табличку, где были обозначены номера квартир, чуть заметно кивнул головой и отворил дверь. Вихрь и слепой вошли в подъезд следом.
"А если ринуться назад! - подумал Вихрь. - Нет. Там их люди. Наверняка там хвост. Все проиграю. Нельзя".
Около пятой квартиры на третьем этаже они остановились. Вельветовый парень долго прислушивался, потом замер, приложившись ухом к замочной скважине, и ловко, одним поворотом, отпер дверь.
В большой комнате, почти совершенно пустой - маленький стол и два кресла, в углу широкая смятая тахта, - возле громадного, чуть не во всю стену, итальянского окна стоял шеф отдела 111-А. Он улыбался.
- Простите меня, но в нашей работе приходится порой разыгрывать спектакли.
Вихрь был готов к этому; он сыграл такое изумление, что гестаповцы сначала шеф, потом слепец, прятавший очки в футляр, а потом вельветовый парень - громко расхохотались.
ВКУС ШНАПСА
Шульц оказался однофамильцем. Коля понял это, как только ввели Богданова. Степан разыграл все правильно - как они репетировали в бараке. Коля подстриг его артистически. Он яростно щелкал ножницами вокруг головы Богданова, все время повторяя дурацкие вопросы:
- Не беспокоит? Не тревожит? Не беспокоит?
Вечером им выдали по пятьсот марок: каждому уходившему вместе с немецкими войсками от красных выдавалась компенсация перед окончательным трудоустройством.
Коля получил направление на работу в офицерскую парикмахерскую, а Степана направили в автомастерскую танковой части, дислоцировавшейся в семи километрах от Кракова.
Получив деньги, Коля с Богдановым зашли в солдатский распределитель. Там по записке старичка офицера им продали банку свиных консервов, булку, сто граммов маргарина и бутылку шнапса. Они завернули все это в газету и пошли в лесок. Там разложили костер и начали пировать. Степан после первого же стаканчика опьянел и стал плакать. Он плакал, всхлипывая, слезы катились по его желтым щекам, он не вытирал их, и они заливались к нему в рот, и только тогда он вытирал губы ладонью и виновато улыбался.
- Знаешь, что самое страшное? - говорил он. - Самое страшное - это какими мы можем стать потом. Сможем ли мы победить в себе эту ненависть, которая в нас родилась? Сможем ли мы побороть в себе страх, который теперь живет в нас вместе с отчаянием и храбростью? Сможем ли мы сломать в себе ненависть к людям, которые говорят на немецком языке?