Колосов пожаловал ровнехонько в десять ноль-ноль. Чинно, как жених, поднялся в квартиру, чинно позвонил, чинно поздоровался.
— Привет, завтракать будешь? — спросила Катя. — Я еще не успела собраться.
Он посмотрел на часы. Командирским или того хуже — инспекторским взглядом.
— Времени достаточно. А что у тебя на завтрак?
— Овсянка, сэр, — ответила Катя ядовито. Колосов ненавидел овсянку. Но стоически ел. Катя, в конце концов, сжалилась и сделала яичницу-глазунью.
В машине на заднем сиденье Катя обнаружила большой букет красных георгинов. Гордость не позволила сразу протянуть к ним хищную руку с возгласом: «Какие миленькие! Это мне?» Машина тронулась, а Колосов так ничего и не сказал ей насчет цветов. Катя разозлилась.
— Куда же это мы все-таки едем? — спросила она.
— На похороны, — ответил Никита, — сегодня в Пироговском хоронят Елену Воробьеву.
— И ты пригласил меня в субботу, в выходной день, на похороны?
— Катя, я не хотел тебя вчера раньше времени беспокоить. Мероприятие грустное, малоприятное, понимаю. Но мне нужно на нем побывать, самому посмотреть.
— Можно было, как всегда, послать кого-то из твоих сделать оперативную съемку.
— Да сделаем, не волнуйся… Она, эта самая Воробьева из семьи попа, понимаешь? А работала в ресторане. И сам хочу посмотреть на… Ну, в общем, кто будет на этих похоронах, что за люди, что за семья?
— А георгины, значит, на могилу? — спросила Катя, отодвигаясь от букета в хрустящем целлофане. — А я для чего тебе потребовалась?
— Я хочу, чтобы и ты составила свое мнение об этой семье.
— Не понимаю, отчего тебя так интересует эта семья. Ну и что с того, что Воробьева — дочь священника? Сама-то она не монашка!
— Зато у нее старший брат в монахи постригся — ответил Никита, — но я не только об их семье с тобой хотел посоветоваться. Я хочу твои соображения послушать по поводу фактов, которыми мы располагаем.
— Мы располагаем пока только двумя убийствами, — ответила Катя. — И следи, ради бога, за дорогой, а то ты так едешь, что нам уже дважды гаишники свистели… За эти дни что мы установили по убийству Воробьевой? Только то, что она получила тот же самый яд, что и Студнев. Получила его в соке, который мог быть как куплен ею в ближайшем магазине, так и принесен из ресторана. Фактически это мало что проясняет. Если она принесла коробку сока из ресторана, то это означает, что операция со шприцем была проделана убийцей непосредственно в «Аль-Магрибе». Если же она купила сок в магазине, то впрыснуть раствор таллиума сульфата в коробку мог тот, кто приходил к ней на квартиру. Сок она пила на завтрак в начале восьмого утра — это установлено экспертизой. Значит, эта коробка .с соком попала к ней в холодильник гораздо раньше.
— Мне покоя не дает, что убили именно ее. Официантку, — сказал Никита. — Ну, положим, для убийства Студнева у кого-то и были причины. Но официантка! С точки зрения простой логики, а ты знаешь, что я больше всего ей доверяю, кому из тех, кого мы проверяем по убийству Студнева, могла помешать Воробьева? Почему ее убили? Причем обставили все такими сложностями, предосторожностями — шприц с ядом, клей, смытые мылом отпечатки?
— С точки зрения простой логики на все твое «почему» есть ответы, — сказала Катя. — Почему такой способ отравления выбрали — так он же удобен, Никита. В этой операции ничего сложного как раз и нет, управиться за две минуты можно — проколол коробку, мазнул «Моментом», смыл под краном — все. А насчет самого убийства… Ты когда допрашивав Воробьеву? Утром в среду. Сказала она тебе что-нибудь существенное?
— Нет, пустая была беседа, малополезная.
— Пустая… Это ты один знал. А кое-кто мог предположить, что… Яд в сок впрыснули фактически через несколько часов после вашей с ней «пустой» беседы. Возможно, кто-то очень боялся ее показаний, Никита.
— Каких показания?
— Ну, мало ли каких? Официантки народ умный, наблюдательный. Она же работала в тот вечер, когда отравили Студнева.
— А в среду она как раз утром и не должна была работать. Но зачем-то в приехала в ресторан, — сказал Колосов, — мне сказала — якобы мобильник забыла, но это была явная ложь, я еще тогда почувствовал. А Потехина — хозяйка, — кажется, недовольна была ее появлением. Мне так показалось, возможно, она не хотела, чтобы я допрашивала Воробьеву?
— Возможно, — сказала Катя, — все у нас возможно. А скажи… Симонов Серафим в то утро был в ресторане?
— Был. Причем хороший уже, теплый. Потом он, правда, куда-то делся, я толком даже и не понял — куда, я ведь и с ним тоже хотел поговорить.
— А Воробьева после вашей с ней беседы из ресторана тоже уехала?
— Да, уехала. Она мне сказала, что в среду работает вечером. С шести.
— С шести и до каких? — уточнила Катя.
— До половины второго ночи, ресторан в два закрывается.
— Так поздно? А как же она домой потом добралась, вы установили?
— У них в ресторане договор на аренду частного такси. Таксист развозит персонал вечерней смены по домам. Он отвез домой и Воробьеву. А на следующее утро она приехала к половине десятого, потому что работала в дневную. А потом в пятницу и в субботу у нее должны были быть выходные.
— Только она ими уже не воспользовалась, — сказала Катя, — не успела. Смотри, что же у нас получается? В два ночи она приезжает домой, в семь уже встает, выпивает стакан сока на завтрак, едет снова на работу и начале второго умирает. По крайней мере мы хоть знаем теперь, где она находилась утром в среду, вечером в среду и . утром в четверг. А вот что она делала днем в среду после вашей с ней беседы, когда уехала из ресторана, где была, с кем встречалась? Кто к ней приходил? Кому принадлежит тот странный медальон с гильзой от «Макарова»? Ты во сколько точно в тот день ресторан покинул?
— Где-то в районе часа дня, — сказал Никита, — тебе, значит, кажется, что ее могли убрать потому, что она что-то знала или видела и могла рассказать нам?
— Очень уж быстро произошло новое убийство в этом «Аль-Магрибе». А у тебя есть другая версия?
— Ну, пожалуй, что и нет. Меня знаешь что сейчас больше всего интересует? — Колосов помолчал. — Механизм убийства официантки мы хоть и с трудом, но выяснили. А вот как дали яд Студневу? То, что оба эти отравления связаны, — факт. Но что мы знаем по первой жертве? Отравление произошло во время ужина. Что конкретно ел Студнев, мы не знаем. Знаем лишь в общих чертах, что происходило в зале ресторана: Потехина, Аврора, Симонов, Студнев, Мохов и подружка твоя Берг сидели за одним общим столом. Мне тут схему маленькую набросали, кто где сидел…
— Студнев, конечно, сидел рядом с Авророй,-сказала Катя, — я это и без твоей схемы знаю.
— Да, точно. Они все сидели за одним столом. Примерно шагах в десяти от них…
— Ты как в лесу прямо расстояние меряешь — компасом не пользовался?
— Перестань насмешничать… В общем, тут же в зале печь-гриль, там работали оба повара — Сайко и Поляков. Готовили мясо на углях, на открытом огне на глазах клиентов. Стол обслуживали в свободные минуты в основном. Каждый подавал то блюдо, которое готовил. Из зала за все время ужина не отлучались. А вот Воробьева отлучалась. Она же официантка: то принести надо, это подать. Мне, правда, она сказала, что тоже из зала не выходила. Но это профессиональное заблуждение. Ты же сама видела, как она работает.
— Да, когда она нас с Анфисой обслуживала, она не все время была в зале, — сказала Катя, — уходила, потом появлялась € сервировочным столом, с заказом.
— Вот именно! Так было и на том ужине. А теперь давай пофантазируем. Это нас пока ни к чему не обязывает — просто сочинение на вольную тему. Шестеро гостей сидят за столом, два повара работают в зале у них на глазах. Официантка курсирует между залом и кухней. Кому из этих девяти фигурантов легче и незаметнее с точки зрения простейшей логики положить в порционное блюдо, предназначенное для Студнева, яд? Конечно, той, кто не всегда маячит на глазах. Официантке.
— Ну, это только исходя из простейшей, одноклеточной логики, — заметила Катя, — и это совершенно вольная, ничем пока не подкрепленная гипотеза. Скажи, ну зачем Воробьевой убивать Студнева? Какие могут быть между ними счеты? И потом, где она могла достать таллиум сульфат? А ты что же… вот из-за этого так и семьей ее заинтересовался?
— Возможно, и поэтому. В рамки логики то, что я тебе изложил, вписывается. Не вписывается лишь то, что дочь священника могла стать хладнокровной отравительницей.
— Но яд в тарелку Студнева легко мог положить любой из сидящих с ним за столом! — возразила Катя. — Ну ты же бывал на вечеринках, банкетах — там такой шум-гам всегда, тосты произносят, пьют, кто-то говорит, его перебивают… В такой неразберихе кто-то мог просто сделать вид, что посолил блюдо, и все. И никто ничего не заметил бы. А если бы и увидел, не запомнил. Ты что, следишь в нашей столовой, кто и как себе отбивную перчит? И повара это могли сделать. Не забывай — были использованы какие-то специи, чтобы привкус отбить. Так что с Воробьевой не надо спешить, голословно обвиняя ее в том, чего она, возможно, и не делала. Это грех, Никита, особенно в отношении дочки священника и сестры монаха. Значит, ты хочешь, чтобы я наблюдала эту семью… ; А ты думаешь, такие краткие наблюдения на кладбище нам что-то дадут?
— Я хочу посмотреть, кто придет на ее похороны.
— Думаешь, придет тот, от кого Воробьева ждала ребенка?
— Я хочу посмотреть, кто придет из «Аль-Магриба».
— Думаю, что Мохов приедет, раз он был дружен с ее семьей, — предположила Катя.
— Мохов? — Колосов вдруг словно что-то вспомнил. —Заварзина, помнишь, говорила, что для того, чтобы правильно использовать таллиум сульфат в качестве яда, нужны специальные познания в химии.
— И пока никто из тех, кто попал в поле нашего зрения, такими познаниями не располагает.
— Ты в этом уверена? Лесоповалов Костя для меня кое-какие данные собрал. Справки навел. Например, насчет Мохова Петра. Он с родителями живет, маменькин ынок. Дом академии наук, профессорская квартира. Его мать и отец работают в Институте имени Штернберга. Отец возглавляет техническую лабораторию службы времени.
— Я в этом совсем не разбираюсь, Никита, объясни.
— Это астрономическая обсерватория, — сказал Никита, — она непосредственно связана с использованием и эксплуатацией высокоточных оптических и фотоэлектрических приборов.
— Насчет телескопов я как сердцем чувствую, — сказала Катя со вздохом, — когда Заварзина про оптику упомянула. Не очки же в этом таллиуме сульфате промывают! Это какой-то ужас, Никита. Что мы смыслим во всем этом?
— Достаточно смыслим, чтобы установить, был ли вхож профессорский сынок Петюня Мохов к отцу в лабораторию и располагает ли эта лаборатория препаратом таллиум. Но это не все сведения Лесоповалова. Он получил предварительную информацию по Гусарову Дмитрию — бывшему мужу Авроры. Я ему поручил начать по нему проверку.
— Он же продюсер, эстрадник!
— Между прочим, как выяснилось, он закончил химико-технологический институт. Менделеевский… Он химик по образованию, Катя, инженер-химик. А на эстраду попал через КВН. Он был капитаном институтской команды в середине восьмидесятых. Так потом и пошел по этой линии и в шоу-бизнес затесался. Но в химии он все же сечет, его этому пять лет в Менделеевском учили.
— Ты планируешь его допросить?
— Да, — сказал Колосов, — нам давно пора познакомиться с человеком за кадром. Особенно после устранения официантки…
— Так тебе Гусаров и прибежит по повестке. Жди-дожидайся, — усмехнулась Катя.
— По повестке не явится, Костика Лесоповалова за ним отправим. Милое дело. Он сразу группу захвата подключит, он это любит. Для него, знаешь, авторитетов нет. Он однажды на допрос знаешь кого выдернул?
— Ну, кого?
— Нет, не буду говорить, это информация не для женских ушей. Но крутая шишка была! Лесоповалова едва не разжаловали за инициативу. Он в Чечню махнул. Только этим и спасся — Кавказом, как разжалованный Долохов.
— А он сам-то по Студневу и по Воробьевой что-нибудь делает? Это ведь его работа.
— Он не большой спец по отравлениям, — заметил Колосов великодушно, — потом, надо войти в его положение, у него на плечах — отдел, район, проверка министерская. Информацию он нам по любому отдельному поручению из-под земли добудет, такой уж у него характер. Ну, а большего я от него не требую. Бесполезно, Катя.
— Скажи лучше, тебя самого это дело интересует, — улыбнулась Катя, — все сам хочешь сделать. Славы вы ищете, сыщики. Я тоже сначала заинтересовалась, но… Честно признаюсь, с тех пор как мы с Анфисой тогда пообедали в этом «Аль-Магрибе» и как у нас на глазах Воробьева бухнулась на пол в конвульсиях, я что-то… аппетит потеряла. Ты не заметил за завтраком?
— Нет, — Никита тоже улыбнулся, — по-моему, у тебя с аппетитом все в порядке. Ажур, как Костик Лесоповалов выражается. Слушай, я спросить хотел… Ты голубей в ресторане видела?
— Каких голубей?
— Ну в клетке под потолком. Белые, почтовые. Такие забавные — глазки красные, клювики тоже, а лапки в перьях. Я когда в школе учился, у нас пацан был — у него голубятня была на Соколе, так вот мы…
Катя посмотрела на Колосова, на траурные георгины, на пейзаж за окном машины. Вздохнула.
Поселок Пироговское был старым дачным местом, а до революции богатым торговым селом на берегу Клязьмы. Церковь стояла на холме, над рекой. Такие церкви строились в подмосковных селах богатыми купцами-старообрядцами перед Первой мировой войной — приземистые, крепкие. Зеленые купола-луковки, беленые стены пушкой не прошибешь. Кладбище было поодаль — за поселком в березовой роще.
У чугунной церковной ограды, когда они подъехали, Катя увидела два пустых похоронных автобуса, старенькие, потрепанные «жигульки» и «Москвичи». Среди этих невзрачных машин по-королевски великолепно смотрелся новый черный «БМВ» с тонированными стеклами. Из его салона сквозь темное стекло пялился на белый свет пегий бульдог в широком ошейнике.
Похоронная служба уже закончилась. Из церкви выходили люди. Появился, поплыл над головами провожающих в последний путь уже закрытый гроб. Его несли четверо мужчин. Катя увидела Мохова, В паре с ним гроб поддерживал плотный круглолицый крепыш-блондин, облаченный в дорогой черный костюм, сидевший на его квадратной фигуре несколько нелепо и мешковато. Колосов наклонился к Кате (они стояли у ограды), шепнул:
— Это Лев Сайко, второй повар «Аль-Магриба».
Двух других мужчин, несших гроб, ни Катя, ни Колосов не знали. Один был пожилой, видимо родственник Воробьевой, второй совсем молодой — паренек лет двадцати — высокий, худенький, с длинными темно-русыми волосами, собранными сзади в хвост. Одет в черные джинсы, синюю футболку и серый пиджак, который был ему явно велик. Лицо парня было бледно и заплаканно. Поддерживая гроб, он то и дело спотыкался, словно не видел, куда наступает.
За гробом шел молодой бородатый священник-щеголь в торжественном траурном облачении, дьякон — тоже молодой и громогласный. Две старушки в черном несли большую икону в полотенцах и бумажных цветах. Катя увидела родных Воробьевой: полная бледная женщина в черном костюме и черной кружевной шали медленно брела, поддерживаемая двумя молодыми девушками. Они тоже были в темных траурных костюмах, обе покрыты платочками, похожие лицом друг на друга и на женщину, которую вели под руки. Это была мать Воробьевой и две ее младших сестры. За ними шли еще какие-то мужчины и женщины, в основном пожилые, родственники, соседи, знакомые. Вели какую-то скрюченную старушку в черном, она суетливо тыкала перед собой палочкой, семенила и голосила: «Да горе-то, горе какое… Да как же теперь нам быть без тебя, деточка… Леночка, внученька, на кого ж ты нас оставила…»
Молодой священник размеренно кадил и пел молитву. Процессия направлялась к кладбищу пешком. Катя и Колосов пристроились в хвост, Катя чувствовала себя скверно. День был такой ясный, праздничный, летний. И здесь за городом, на Клязьме, не чувствовалось ни га-риг ни смога. Березки вдоль дороги к кладбищу выглядели карнавально-пестрыми, радуя глаз. С водохранилища долетал гул скутеров и моторок, обрывки музыки — там веселились, купались, отдыхали люди. А тут в роще люди шли скорбно и молчаливо, шаркая подошвами, всхлипывая, сморкаясь в носовые платки.
Колосов тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Глухо кашлял, теребил букет георгинов. Потом взял Катю под руку, точно обрел в ней некую опору.
— Не вздумай сейчас приставать с расспросами к ее матери и сестрам, — шепнула ему Катя, — потом приедешь, через несколько дней.
— Да знаю я: А старшего брата-монаха что-то не видно. Наверное, не очень-то и уедешь из монастыря.
— Мне кажется — вон ее брат, младший, — сказала Катя, — тот, что рядом с Моховым идет, гроб несет. И плачет. Он на мать с девочками лицом очень похож. С ним можно будет познакомиться, соболезнования выразить.
Венков и цветов несли много. Дело было в августе, и цветы — первые астры, георгины, яркие гладиолусы, левкои, настурции и турецкие гвоздики — были в избытке. Среди пестрого вороха выделялся огромный роскошный венок из пурпурных роз и можжевельника, перевитый траурной лентой с надписью: «Дорогой Елене от друзей и коллег». Венок этот уже на кладбище вместе с большой фотографией Воробьевой поставил на могилу Лев Сайко.
Похороны шли своим чередом. Священник прочел молитвы, гроб опустили в могилу, родные и близкие начали бросать горсти земли и цветы на дубовую крышку. Могильщики резво взялись за лопаты. И вот вырос песчаный невысокий холмик, покрытый цветами и венками.
В кронах берез прошумел ветерок с реки. Где-то в лесу за кладбищем стрекотали сороки. Со стороны дороги послышался шум мощного мотора. Катя присела на деревянную скамейку у ограды какой-то могилы. Вот и все. Как быстро… Жила-была Лена Воробьева — дочь священника, официантка и красавица, и вот уже ее похоронили. Зарыли в песок.
Колосов подошел к Мохову. Тот тихо разговаривал с пареньком, которого Катя посчитала братом Воробьевой. Катя видела, как с ним поздоровался и заговорил Никита. Молодой священник бережно подвел к могиле мать Воробьевой. Уговаривал ее, утешал, призывал крепиться, мужаться, терпеть, молиться за упокой.