— Ну, Воробьева же была от кого-то беременна, — сказал Никита, рассматривая цепочку, — повар Поляков говорил мне об этом так, что я подумал, не он ли, часом…
— А Анфиса мне сказала, что Воробьева встречалась с Симоновым — любовником хозяйки ресторана Потехиной. Они тайно встречались. А он, этот Симонов, кажется, пьяница.
— А мне Мохов сказал, что Воробьева нравилась повару Сайко, — Никита вздохнул. — Вот и разберись тут… Надо же, гильза… От «Макарова» гильза, точно..; А Георгий этот святой, он кому покровительствует, ну, кроме москвичей?
— Солдатам, путешественникам, еще Англии и потом ещё всем…
— Поварам на кухне особо не с кем воевать, а вот насчет путешественников… Занятная штучка. К делу приобщим, — Колосов презрительно оглянулся. — Тоже мне кухня! Я тут остатки пищи хотел хоть какие-нибудь найти, изъять, а тут хоть шаром покати.
Катя осмотрелась: на кухне тоже все было старое, обшарпанное; Из новых вещей лишь электрический чайник и тостер на столе. Правда, на старой, заляпанной жиром, веками не чищенной плите — новенькая сковородка и сотейник от «Тефаль». Катя заглянула под крышки — пусто, на мойке — пачка мюсли «орех с медом» и банка растворимого кофе. В раковине немытые тарелки и две чашки.
— Посуду всю немытую изымаем. — Колосов начал осторожно все упаковывать в мешки.
Катя открыла холодильник. Он натужно гудел и дребезжал от пустоты — пять яиц в мисочке, упаковка йогурта, два банана, зеленое яблоко, пакет майонеза, упаковка сока. Кати вздохнула — до боли знакомая картина.
— Никита, — сказала она, — ты по утрам, когда встаешь, что пьешь?
— Воду, — Колосов грохотал сковородками в духовке плиты, отчаянно чертыхался — оттуда выскакивали быстрые, резвые тараканы, — чай, кофе. Иногда это еще… ну, знаешь… в банке из-под маринованных огурцов маринад остается. Кисленький такой.
— Это утром-то? — ужаснулась Катя.
— Ну, бывают в жизни моменты, когда мужчине хочется рассола.
— Понятно. А вот сок грейпфрут-апельсин ты любишь? — спросила Катя, извлекая из холодильника упаковку сока.
— Нет, грейпфрутовый? Бр-р-р, гадость, у него привкус, как хина, горький.
— Привкус? — Катя осторожно поставила упаковку на стол. — Уголок срезан. Сок пили, выпили примерно стакан. Посмотри в мусорном ведре — отрезанный уголок от пакета там?
— Тут, — Колосов заглянул в мусорное ведро под раковиной.
— Значит, сок открыли здесь. Я, например, тоже часто по утрам сок пью. Особенно в такую жару.
— Что ты мне этим хочешь сказать?
— Я звонила Заварзиной. Она назвала время: 7 — 7.30 утра, когда яд попал в желудок Воробьевой. Остальные продукты в холодильнике не тронуты. И потом, кроме сока, тут больше нет ничего открытого.
— Значит, изымаем сок, бутылку из-под вина и немытую посуду, особенно чашки. — Колосов внимательно осмотрел коробку сока, затем нагнулся и начал ощупывать пальцами глянцевую картонную поверхность. — Вроде что-то шершавое, но без экспертизы… Я сейчас это упакую. Сегодня же отвезу все это Заварзиной, она допоздна в лаборатории сидит. Слушай, Катя, а правда про нее говорят, что она старая дева?
— Это тебе лучше знать, вы такими делами все особенно интересуетесь, — ядовито сказала Катя, — я Заварзиной утром позвоню.
Утром она первым делом позвонила в экспертно-криминалистическое управление.
— Следы таллиума сульфата в соке, — сухо сказала Заварзина, — а на коробке обнаружен след от укола шприца. Место укола затем смазано клеем «Момент».
— А отпечатки пальцев на коробке? — быстро спросила Катя.
— Ваши с Колосовым и самой Воробьевой. И еще следы мыла.
— Мыла?
— Думаю, что после того как была проделана операция со шприцем — только так концентрат таллиума мог попасть в запечатанный пакет, коробку тщательно вымыли с мылом. Кто-то пытался уничтожить все следы. А уж потом до нее дотрагивалась Воробьева. Катя, — Заварзина явно нервничала, что бывало с ней очень редко, — как же поступили с этим рестораном? Его закрыли или нет?
— Колосов сказал: временно закрыли до выяснения. Там будет опергруппа работать. Опрашивать персонал — поступал ли в ресторан грейпфрутовый сок и какой марки. Принесла ли его Воробьева домой из ресторана или в магазине где-то купила. Если окажется, что она приобрела его в магазине и в ресторан такой сок не поступал, не останется оснований держать это заведение закрытым, потому что…
— Я бы у них вообще лицензию отобрала, — жестко сказала Заварзина. — Ну а мотив? Мотивы всех этих убийств Колосов прояснил?
Глава 16 ПРОШЛОГОДНИЙ ЖУРНАЛ МОД НА ФУТБОЛЬНОМ ПОЛЕ
Была суббота. Солнечный тихий день.
— Я должна бороться. Мне ничего не останется — только бороться, — сказала Марья Захаровна Потехина.
Они с Иваном Григорьевичем Поляковым сидели на пустой трибуне стадиона на спортивно-тренировочной базе в подмосковном Новогорске. Перед ними расстилалось футбольное поле. Трава на нем была желтой, сожженной солнцем. На поле бегали футболисты. Кто-то гонял мяч, кто-то отжимался лежа, кто-то отдыхал, вытирая пот махровым полотенцем. Потехина напряженно и нежно следила только за одной фигурой на поле — за своим старшим сыном Глебом. В паре с Другим игроком он отрабатывал пас мячом.
— Вот ради него и ради Борьки должна бороться, — сказала Потехина, — только начались все, а сил словно уж и нет.
— Тебе это так кажется, Маша, — мягко сказал Поляков. Он был одет по-спортивному — в белые джинсы и черную футболку «Пума», но молодежная эта одежда — кроссовки, бейсболка — только подчеркивала его морщины и возраст, — мы все будем бороться, это наше общее дело. И мы, Маша, все на твоей стороне — ты это знай. Будем вместе ходить по инстанциям, будем добиваться. Сейчас не то время, чтобы вот так просто, безнаказанно можно было порушить чужой бизнес из-за каких-то сомнительных подозрений.
— Но они вчера привезли и показали мне оба заключения экспертизы, — тревожно сказала Потехина, — и по Студневу, и по Лене. Иван, они ведь были действительно отравлены! Милиция в этом нисколько не сомневается.
— Но у них нет и не было никаких доказательств, чтобы утверждать, что это произошло именно у нас в ресторане, — возразил Поляков. — Как у них язык повернулся такое заявить, как они выдумать такое могли? Маша, дорогая, это, конечно, ужасная трагедия, и мы все скорбим, особенно о Лене Воробьевой, но ведь это… это могло произойти с ними где угодно. Почему же они взялись за нас? За что же они хотят уничтожить ресторан?
— А что насчет этого проклятого сока? — спросила Потехина.
— Ну что? Милиция снова приезжала, допрашивала нас. Что мы им могли ответить, кроме правды? Все ведь в ресторане знали — Воробьева действительно предпочитала всем другим грейпфрутовый сок. Сколько раз Льва Львовича просила выжать ей на соковыжималке свежий. Иногда брала упаковки из нашего холодильника на кухне, уносила домой. Особенно когда в ночную работала.
— Ты видел, что она у меня ворует, и молчал?
— Маша, милая, это же такая мелочь! О чем ты говоришь? — Поляков сунул в рот сухую травинку. — И потом, девочка была в том возрасте, когда всегда что-то хочется — есть, пить, покупать. Это время желаний, Маша. Я, когда молодой был, еще когда до училища грузчиком работал, — я ведь вечно голодный был как троглодит, А потом, насчет этого сока — они, милиция, при мне ходили в соседний с нашим рестораном продуктовый магазин. Ну, который «24 часа» называется, круглосуточный. Так там тот же самый сок, в такой же точно упаковке на полке стоит. Воробьева могла его и там купить, и в каком-нибудь еще магазине у своего дома. Поэтому вот так безапелляционно говорить, что ее отравили этим злосчастным соком именно в нашем ресторане, они не могут. Не вправе. Это же немыслимо, наконец! При чем тут мы? Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств.
— Иван, она… Воробьева ждала ребенка? Она тебе сказала,.чей он, от кого, кто отец?
— Про отца она ничего не сказала.
— Как это все ужасно, нелепо. Иван, за что же нам все это? Чем мы провинились?
— Ну, не надо, успокойся… перестань, Маша, не плачь, ну что ты… Мы все сейчас в одной лодке. Мы все будем бороться, отстаивать свои права. Я тебе всем, чем могу, помогу, можешь на меня рассчитывать, — Поляков обнял Потехину за полные плечи. — Ну, не переживай. Знаешь, мне кажется, нет, ты меня послушай: мне кажется, что все не так уж безнадежно для нас. Ну потеряем мы эти выходные, ну, пусть еще несколько дней потеряем. Но потом они все равно вынуждены будут дать нам разрешение работать.
— Ты правда так думаешь? — спросила Потехина.
— Я уверен. Они ведь все проверили у нас — и врачи, и эксперты — и ничего не нашли. И найти не могли, потому что и не было ничего такого у нас. А тогда, простите, на каком же оснований закрывать ресторан, отбирать лицензию?
Потехина вздохнула, прижалась щекой к плечу Полякова.
Потехина вздохнула, прижалась щекой к плечу Полякова.
— Вот поговорила с тобой минутку, и мне сразу легче стало, — сказала она тихо, — палочка ты моя выручалочка, Ванечка… Я вот иногда думаю: зачем я тогда за Федора вышла, а не за тебя? Дура была, ох, дура набитая…
— Федор ухаживал за тобой шикарно. Умел он это — цветы, «Волга» к подъезду, театр, ипподром. Куда мне до него тогда было? Я тогда на тебя и глаз-то поднять не смел, боялся, — Поляков печально усмехнулся.
— Но все же глядел?
— Конечно, глядел. А как же? Я до сих пор, все эти годы, на тебя гляжу, любуюсь. Ты красавица, Маша.
— А, брось заливать, — Потехина шлепнула его по руке и одновременно еще теснее прижалась к его плечу, — старая я, Иван, кляча… Дни рождения свои уже начала тихо ненавидеть. Не справляю их, даже здесь, когда кто-то вспоминает, поздравляет. А раньше-то, раньше, помнишь? Как танцевали-то у меня до утра, в Прохоровку-то как на дачу на шашлыки ездили, помнишь? А сейчас утром как проснусь, и сразу — шмыг к зеркалу. И начинаю сама себя изводить ревизией. А что сделаешь? Ботокс вон колоть в клинике начала. Докатилась, называется…
— Для меня ты навсегда красавицей останешься, Маша, — сказал Поляков. — Я ведь до сих пор тот день помню, когда мы с тобой познакомились. Когда я в холодный цех работать перешел. Как ты мне сказала-то: «Молодой человек, вам так идет сей головной убор». Это про колпак-то мой поварской… На тебе, помню, сарафанчик такой замшевый был мини и водолазка черная.
— Ой, ой, вспомнил, старый, что на мне двадцать пять лет назад было!
— А что? Я все помню, Ты и сейчас как картинка из
модного журнала. Всегда на тебе что-нибудь этакое, со вкусом надето — браслет, шарфик, кольцо, туфли-лодочки.
— А, брось. Одно мне теперь и осталось в жизни удовольствие — шмотье покупать. По магазинам проедешься, наберешь всего — одни пакеты фирменные, потом нацепишь на себя, нарядишься по журналу и сидишь… сидишь на футбольном поле. Чужой юности завидуешь. — Потехина откинула со лба челку. — Эх, Ванечка, что ты… Вон они, смотри, какие мальчики-то подросли. Им жить, а мы с тобой уже в тираж выходим. Сидишь и чувствуешь себя каким-то манекеном. Эх, Иван, журнал мод ты вспомнил. Да, может, он и стильный, и дорогой. Только вот беда — уже прошлогодний. А кому он нужен-то — прошлогодний журнал мод?
— Где Серафим? — тихо, многозначительно спросил Поляков. — Почему не поехал сюда с тобой?
— Не поехал, как видишь. — Потехина достала из сумки сигареты, зажигалку, закурила. — А где он — не знаю. Утром куда-то сорвался, слова не сказал.
— Это на твоей-то машине уехал?
— Ага, на моей машине. Ну что ты так на меня смотришь, Ваня? '
— А ты как же сюда? На чем добралась?
— На такси.
— Так я тебя домой отвезу.
— Спасибо. Так ты хорошо сделал, что сюда ко мне приехал. Я Глебу-то не говорю ничего — зачем ему знать? У них тут режим, тренировки. На первенство скоро будут играть мальчики…
— Глеб у тебя молодец. Во-он как раз сюда, на нас смотрит. Помаши ему. — Поляков сам приветливо помахал сыну Потехиной. — С отцом-то он хоть видится?
— Да, отец его не забывает. И с Борькой они тоже часто перезваниваются.
— А может, он еще вернется к тебе, Федор-то? — сказал Поляков. — Знаешь, бывает это, потом проходит. Покрутится, покрутится там, устанет. Может, бросит эту свою, и домой его сердце позовет, к вам?
— Нет, — Потехина покачала головой, — не будет этого. Не вернется он. И ту не бросит. Молодая она. Все у нее впереди. Дети еще будут, наверное. А у меня… И ты сам, Ваня, это знаешь. Ты вот разве бросишь свою Сашеньку ненаглядную? А? То-то, не сумеешь.
— Я бросил, — глухо ответил Поляков, — между нами все кончено.
Потехина смотрела на него нежно и печально. Пухлое, напудренное лицо ее в этот момент преобразилось — смягчилось, похорошело.
— Эх ты, рыцарь ты мой, — она погладила Полякова по смуглой, гладко выбритой щеке, — не смей, слышишь? Нельзя так. Надо бороться.
— Бороться можно, когда есть цель. Вот ты говоришь — у тебя дети, Борька с Глебом — цель. Ты им дело хочешь оставить, жизнь их устроить, обеспечить. А я… Мне, Маша, не за что беспокоиться и не с кем теперь уж.
—. Не с кем? — тихо спросила Потехина. Поляков сумрачно молчал.
— Хорошо, что ты сегодня сюда ко мне приехал, — повторила Потехина, — рада я тебя видеть, Ванечка.
Она медленно поднялась со скамьи и начала спускаться вниз, на поле. Поляков последовал за ней. Две фигуры — мужская и женская — одиноко и странно смотрелись на пустых тихих трибунах, окружавших стадион.
Глеб Потехин через все футбольное поле спешил к матери. Он был высоким, долговязым подростком. Темные от природы волосы его сейчас были выкрашены в желто-соломенный цвет. Но когда он подбежал к Потехиной, стало видно, что, несмотря на весь этот блондинистый прикид, он очень похож на мать — те же широкие скулы, тот же монгольский разрез глаз.
— Что, загонял вас тренер-то сегодня? — засмеялся Поляков, здороваясь с ним за руку. — Ничего, терпите. Красиво вратарь-то ваш мяч принимает. Это всегда так или только от своих?
— Всегда, — ответил Глеб Потехин юношеским глуховатым баском.
— Вспотел весь, совсем мокрый, майку хоть выжми! Ну, не стой так, продует, накройся полотенцем. — Потехина (она была ниже сына на целую голову) заботливо укутала его плечи в широкое махровое полотенце. — И давай-ка в душ. Мы тебя с Иваном Григорьевичем у ворот подождем.
— Я быстро, — Глеб широко улыбнулся. — Мама?
— Что?
— Ничего, так просто. Люблю тебя, соскучился, — он нагнулся и поцеловал Потехину в щеку. — Ну, я полетел в душ.
Потехина смотрела, как он «летит» к реабилитационному корпусу, где находились душевые и сауна. Потом взяла Полякова под руку, и они чинно, как супружеская пара, направились по широкой тенистой липовой аллее, ведущей от стадиона к воротам.
Глава 17 ПЕЙЗАЖ С ПОХОРОНАМИ В СЕМЬЕ СВЯЩЕННИКА
Была суббота. Солнечный тихий день. Катя даже представить себе не могла, сколько народа с утра отправляется в выходные за город. Подальше от задушенного гарью и дымом города.
Они с Никитой тоже ехали. Впрочем, куда несла их нелегкая утром в субботу, для Кати сначала было загадкой.
В пятницу под вечер, Колосов зашел к ней в кабинет и спросил самым равнодушным и деловым тоном:
— А что, кстати, ты делаешь завтра?
— А, кстати, твой синяк как? Ого, почти прошел, надо же, — чутко среагировала Катя, — все рассасывается когда-нибудь…
— Вот что. Есть одно дело; Хочу, чтобы завтра ты поехала со мной.
— Куда же это?
— На природу, — ответил Колосов, — мне необходимы твои личные впечатления.
— От чего? — Катя удивлялась такой потрясающей решительностй. — От шашлыков?
— Нет, на шашлыки времени не хватит. Да и не то будет настроение, — невразумительно изрек Колосов, чем привел Катю в окончательное замешательство. — Так я заеду за тобой завтра ровно в десять, договорились?
Он покинул кабинет так стремительно, что Катя не успела даже сказать: «Нет, что ты, в субботу я никак не могу!»
В пятницу совсем уж поздно вечером (точнее, в половине первого ночи) объявился наконец по телефону загулявший на черноморском курорте муж — «драгоценный B.A.». Так в домашнем лексиконе именовался Вадим Андреевич Кравченко. Он тоже был с Катей по-мужски лаконичен, но нежен: «Здоров, да здоров я! Все нормально. Купаюсь, загораю, все тик-так у нас с Серегой… Нет, это не простуда, это голос просто немного осип. От ветра, от чего же еще — тут море второй день штормит, бушует… Да нормально все, говорю! Нет, далеко не заплываю. Все хорошо, мой зайчик. И я тоже очень, очень скучаю. Моя куколка… Нет, обратный билет еще не брали. Да успеется! Звездочка моя, Катенька… Нет, ну почему же… почему это мы только водку тут глушим? Мы и сухое тоже пьем с Серегой, и белое столовое…»
Мещерский на том конце света трубку не брал, но Катя слышала его тревожные возгласы: «Поласковей! Что ты все рычишь, как медведь! Про тренажерный зал ей скажи, про спартанский образ жизни…»
Что было делать с «драгоценным» и его закадычным дружком детства? Послать им телеграммой громы и молнии? Пригрозить разводом и девичьей фамилией? Но Катя сама настояла, чтобы они с мужем ехали отдыхать в Сочи. И не его вина была в том, что его отпуск оказался гораздо длиннее Катаного. Катя смирилась, махнула на гуляк рукой. Пожелала мужу всего-всего. Сказала, что безумно скучает. Безумно ждет, орошая слезами их свадебную фотографию.
В субботу она проснулась чуть свет, лежала в постели, разглядывала косые лучи солнца, сочившиеся в щель задернутых штор, и размышляла, теряясь в догадках насчет начальника отдела убийств. У этого человека явно вырастали, оперялись орлиные крылья. И с этим невольно приходилось считаться.
Колосов пожаловал ровнехонько в десять ноль-ноль. Чинно, как жених, поднялся в квартиру, чинно позвонил, чинно поздоровался.