Он зарывается лицом в ее волосы, жадно втягивает их запах в себя. И еще поцелуи. Он целует ее так же жадно, как и вдыхает ее запах. Его тело тянется к ее телу. Его чувства тянутся к ее чувствам. Он влюблен в Раду. Но еще больше он влюблен в свой гнев. Поэтому сейчас он не может признаться себе, что был влюблен в одну из тварей, которая убила его родителей. И он заберет ее жизнь так же, как забрала жизнь Мэйтал его сестра. Есть лишь небольшая грань, которая сдерживает его. Но он уже почти перешел эту грань. И сцены интимной близости с Радой, сцены нежности и страсти, скоро сменятся сценами насилия и жестокости.
Он убьет ее, чтобы угодить сестре. Они отрежут ей голову и будут смеяться, как дети, которые прятались от убийцы их родителей много лет назад и мечтали о мести. Залитые кровью, с безумными глазами они будут хохотать над своими жертвами. Они будут упиваться этой радостью…
А кровь с ножа для разделки мяса, кровь Мэйтал, все капает и капает на пол. Друг мертв. Лежит на полу. Отрубленная голова Мэйтал откатилась в сторону к стене. Яркие, выразительные глаза стали какими-то неестественно бледными, словно вместе с кровью из головы вытекла вся краска глаз. И сейчас, здесь, перед Радой, Вильда и ее брат не люди, которые борются с исчадиями ада. Это такие же убийцы, как и Рада, как Мэйтал. Возможно и хуже. Особенно Вильда. Особенно эта тридцатилетняя девственница, которая ревнует своего брата к каждой женщине, с которой у него начинаются отношения. И будь Рада не слугой, а самой обыкновенной, Вильда все равно бы пришла за ней. Она спятила. Спятила уже давно. Рада видит это безумие – оно лежит перед ней обезглавленным телом подруги. И взрывоопасный коктейль в ее голове вспыхивает.
Ярость Вильды наполняет руки силой. Все тело горит огнем. Кажется, что горят даже глаза. Теперь ударить Монсона, отбросив его к стене, уклониться от удара ножом его сестры. Широкое тяжелое лезвие, нацеленное в горло, чтобы отсечь голову, вгрызается в предплечье, разрубает мышцы, вены, застревает в кости. Боль обжигает сознание. Вспышка перед глазами. Яркая, белая. Вильда хрипит, пытаясь высвободить нож. Ружье, из которого она раздробила Мэйтал грудь, все еще в ее левой руке. Она выпускает рукоять ножа. Правая ладонь на прикладе ружья. Безумие придает Вильде сил. Но это же безумие сейчас горит в голове Рады. Горит весь мир. Весь этот безумный мир.
Рада сжимает здоровой рукой горло Вильды. Тридцатилетняя девственница хрипит. Теперь сжать пальцы, вырвать гортань – Рада знает, что сил хватит, но в голову предательски проникают мысли и страхи Вильды. Она не настолько безумна, чтобы не бояться смерти. Этот страх сейчас заполняет все ее мысли. Страх за мгновение до смерти. Страх и желание жить. Дикое желание, сильное. Рада видит это в ее глазах, чувствует, как это проникает в ее сознание. Этот страх подобен вышедшей из берегов реке, которую не может остановить уже ни одна дамба. Кажется, еще мгновение, и река этого страха хлынет из ее глаз, из ее тела. И пальцы, которые еще мгновение назад были как сталь, готовые разорвать жертве горло, слабеют, становятся ватными.
Возвращается боль в разрубленной руке. Кровь из раны черными ручьями скатывается по коже, стекает по пальцам на пол. В застывшем мгновении слышны удары капель о старый паркет викторианского дома. Где-то далеко, в воспоминаниях Вильды, Рада видит, как они с братом бродили по Бруклину, выбирая место для казни. Аллан хорошо разбирался в архитектуре, но Вильде было плевать. Лишь бы в доме никого не было. Но сейчас она не вспомнит об этом, даже если от этого будет зависеть ее спасение. Сейчас ее парализовал страх. И если Рада отпустит ее горло, то она изо всех сил закричит, что хочет жить. Закричит, если сможет сделать вдох, потому что как дышать она тоже забыла. Ничего не существует кроме страха. Страха Вильды. Страха, который заполнил сознание Рады. Нет, она не сможет забрать у них жизнь. Каким бы сильным не был гнев, желание жить будет сильнее. И здесь, сейчас, забирать жизнь Вильды – это почти то же самое, что разрывать горло самой себе, отчаянно пытаясь спастись.
Рада выпустила из своей мертвой хватки посиневшее горло Вильды. Силы внезапно покинули ее. Боль в левом предплечье была тупой и какой-то неестественно далекой, но скоро она вспыхнет, запылает. Скоро запылает весь мир.
Словно в трансе Рада повернулась к Вильде спиной и пошла к выходу. Если бы Вильда сейчас смогла поднять свое ружье, то Рада не стала бы ее останавливать. Но Вильда не могла. Стояла в луже собственной мочи и смотрела, как уходит Рада, уходит смерть. Ее смерть. Смерть Вильды. Ее брат, медленно приходя в сознание после удара о стену, пытался подняться на ноги, но мир все еще казался ему призрачной дымкой, маревом, которое виднеется где-то там, у горизонта уходящей далеко вперед дороги, и до этого мира еще нужно дойти. Лишь тело его уже очнулось, но мысли нет. Движения неуверенные, нелепые. Ноги подгибаются. Руки хватаются за пустоту, ища опору…
Рада вышла на улицу. Дом и безумие остались позади, но какая-то часть все еще заполняла мысли, чувства. Она шла по Пьерпонт стрит, пока на пересечении с Клинтон стрит рядом не остановилось такси. Круглолицый, розовощекий водила предложил подвезти. В густоте ночи он не видел, что левая рука Рады кровоточит так сильно, что следом за ней тянется темный шлейф. Рада села в его машину, назвала свой адрес. Улицы были пусты. Таксист хорошо знал дорогу. Несколько раз он пытался заговорить с Радой, но она не замечала его. Казалось, что в голове ничего нет, кроме страха Вильды, хотя сейчас Раде начинало казаться, что этот страх отчасти принадлежал и ей… Когда она вышла из такси, рана на предплечье уже начала затягиваться, но заднее сиденье машины было залито густой кровью. Все платье в крови. Кровь течет по ногам, хлюпает в туфлях.
Теперь подняться к себе, сбросить одежду, забраться под одеяло, закрыть глаза.
Ей приснилась Болгария и детство. Приснилась мать, которая рассказывала ей древние истории, которые в детстве казались самыми чудесными и таинственными. Да тогда все было чудесным и таинственным. Но Рада видит странные тени. Они окружают дом, где она живет со своей матерью, пробираются за эти ненадежные стены. Эти густые, живые тени. Те самые тени, которые она будет видеть возле Клодиу, возле своего друга, своего спасителя. Но Клодиу ненавидит эти голодные тени. Они могут сожрать человека за пару секунд. Останется лишь слизь, жижа. Они могут сожрать и Клодиу, если их голод выйдет из-под контроля. Они – олицетворение всего, что скрывает в себе Клодиу. Самого дикого, самого древнего. И сейчас, во сне, эти тени пришли за Радой и ее матерью.
Сорвать шторы, открыть окна. Пусть солнечный свет прогонит эти творения тьмы. Но за окнами ночь. Серебряный месяц висит в звездном небе. А тени уже в доме. Они приближаются к Раде и ее матери, чувствуют тепло их плоти, запах их мяса. Тени извиваются, покрывают пол. У них нет ртов – вся их плоть это один большой рот. Они созданы, чтобы есть. Темнота создана, чтобы пожирать свет, как ночь пожирает угасающий день. А за окном лишь месяц, да холодные звезды, свет которых долетает блеском из забытья галактики. И шанса на спасения нет. Ни одна история, которую рассказывает мать, не спасет от этой ожившей тьмы. Тьма сожрет плоть, сожрет голос, сожрет сюжет любой истории. И ничего не останется. Лишь холодная, вселенская пустота. Вот что прячет глубоко в себе Клодиу. Вот что живет в каждом из его сородичей.
– Пожалуйста, не убивай нас, – просит Рада Клодиу. Но тени, которые пришли за ней и ее матерью, не принадлежат Клодиу.
Кто-то другой, неизвестный, стоит за окном. У него холодные, черные глаза. Рост средний. Тело жилистое, поджарое. Волосы, длинные, черные как смоль, сплетены на затылке в тонкую косу. Нос прямой. Скулы широкие. Рада, которая видит этого мужчину во сне – Рада-ребенок, никогда прежде не видела индейцев, но Рада, которой снится этот сон, начинает медленно узнавать этот образ. Реальность возвращается. Сотни лет пробегают перед глазами Рады-ребенка. Она не верит. Вся эта кровь. Все эти смерти. Кем она стала? В кого она превратилась?
Для девочки это потрясение, шок. Но девочка выросла, стала женщиной, старухой. Она прожила свою жизнь, но кровь Клодиу позволила ей обмануть смерть. Его кровь дала ей сил, чтобы бороться со смертью, когда семья Монсон пришла за ней. Но смерть уже где-то рядом. Как и тени в доме детства. Они почти дотянулись до ног Рады. Мать прячет ее за своей спиной. Тени сжирают ее плоть. Запах тяжелый, удушливый. Рада слышит, как кричит мать. Что-то хлюпает в темноте. Реальность дрожит.
Дом из прошлого сливается с домом из минувшей ночи, куда привел ее Монсон. В этом доме темно, но Рада может видеть во сне. Она видит, как тени сжирают ее мать и видит, как сестра Монсона отрубает ее подруге голову. Кровь из обезглавленного тела и слизь, которая остается от ее матери, сливаются, становятся одним целым. Тени забирают у нее мать. Люди забирают у нее подругу. А хозяин подруги, хозяин Мэйтал по имени Гудэхи, стоит за окном под звездным небом и наблюдает за происходящим. Наблюдает во сне. Наблюдает в реальности. Стоит в дверях спальни и смотрит на Раду. Рада щурится, вглядывается в это жесткое, словно лишенное эмоций индейское лицо, и какое-то время не понимает, что проснулась.
Дом из прошлого сливается с домом из минувшей ночи, куда привел ее Монсон. В этом доме темно, но Рада может видеть во сне. Она видит, как тени сжирают ее мать и видит, как сестра Монсона отрубает ее подруге голову. Кровь из обезглавленного тела и слизь, которая остается от ее матери, сливаются, становятся одним целым. Тени забирают у нее мать. Люди забирают у нее подругу. А хозяин подруги, хозяин Мэйтал по имени Гудэхи, стоит за окном под звездным небом и наблюдает за происходящим. Наблюдает во сне. Наблюдает в реальности. Стоит в дверях спальни и смотрит на Раду. Рада щурится, вглядывается в это жесткое, словно лишенное эмоций индейское лицо, и какое-то время не понимает, что проснулась.
Рана на плече все еще кровоточит. Кровь пропитала, кажется, всю кровать. Рада чувствует слабость. В глазах двоится. Никогда прежде она не видела никого из древних, кроме Клодиу, но Гудэхи выглядит именно так, как его и описывала Мэйтал. Но Мэйтал мертва. Понимание этого помогает Раде окончательно проснуться, вжаться в высокую спинку кровати, словно она еще может сбежать от древнего, спастись. Но спасения не будет. Рада знает это. Мэйтал говорила, что Гудэхи хотел ее убить, когда узнал, что она ищет себе жертв на его территории. Но почему именно сейчас? Или же он думает, что она виновата в смерти его слуги, Мэйтал? Но она ведь не виновата. Он может увидеть это в ее мыслях, если, конечно, он уже не утратил эту способность.
Клодиу говорил, что когда-то древние могли не только читать мысли людей, но и принять любой их вид. Это было когда-то давно, много-много тысячелетий назад. Но сейчас они уже не могут этого сделать. Кажется, что даже свой собственный вид – искрящийся и меняющийся, словно в них не было ничего, что связано с физическим миром, – они скоро уже не смогут принять. Только жалкие ошметки. Когда-нибудь. Пройдет еще пара тысячелетий и это случится. Но Рада знает, что не доживет до этого дня. Возможно, она не доживет до обеда. Гудэхи разорвет ее здесь, забрызгав стены ее кровью. И никто не сможет ее спасти. Но почему же он ждет? Почему стоит в дверях и просто смотрит?
– Я… я не убивала Мэйтал, – сказала Рада охрипшим голосом.
– Я знаю, – услышала она тихий, произнесенный почти одними губами ответ Гудэхи.
– Я любила Мэйтал. Она… Мы… мы были друзьями. Понимаешь? – Мысли в голове начали путаться. Рада понимала, что должна говорить, но страх перед древним, перед настоящим древним – холодным и пустым, как вселенная, а не тем, кем пытался быть Клодиу, – давил, парализовал все мысли. – Пожалуйста, не убивай меня, – сказала она то единственное, что крутилось в голове.
– Я пришел не для того, чтобы убить тебя, – сказал Гудэхи так же тихо, как и прежде.
Только сейчас Рада заметила черный пакет в его руке. Пакет, который Гудэхи нашел в доме на Пьерпонт-стрит, где обезглавили Мэйтал. Нашел в эту ночь. В пакете лежало что-то тяжелое, круглое. Рада боялась думать, что это может быть. В какой-то момент у нее появилась мысль, что Гудэхи убил Клодиу, и в пакете голова ее друга. Но она ошибалась. Клодиу был жив, а в черном, лишенном надписей и рисунков пакете лежали головы Вильды и Аллана Монсон.
Они умерли быстро. Гудэхи никогда не заставлял людей страдать. Хотя жизнь Мэйтал стоила того, чтобы изменить своим принципам. Они были вместе почти полторы сотни лет. Их первая встреча произошла на землях полуострова, омываемого с запада Мексиканским заливом, а на востоке Атлантическим океаном.
В тот год, следом за племенем чокто, настало время дороги слез и для семинолов. Большинство из них подчинились. Непокорных было лишь несколько сотен. С ними и остался Гудэхи. Они скрывались в болотистой низине полуострова, забирая жизни солдат, посланных подчинить их воли президента Эндрю Джексона и белых колонистов, желающих занять их земли. Ночами Гудэхи покидал индейский лагерь и утолял свой голод. Он разрывал белым солдатам горла, вырывал им сердца.
Однажды, вернувшись в лагерь, он увидел семью колонистов. Отец Мэйтал был проповедником. Ему сняли скальп и повесили за ноги на высоком старом дереве. Он был еще жив, но в глазах уже сгущалась тень смерти. Кровь с обнаженного черепа капала на груду библий, которую сложили под его телом. Индейцы пытались их разжечь, но тонкая дешевая бумага лишь тлела и дымила. Его жена и младшие дети были мертвы. Им перерезали горла и усадили возле повозки, чтобы отец мог видеть их. Его старшей дочери, Мэйтал, вспороли живот. Она сидела у повозки рядом со своей матерью, прижимала руки к животу, чтобы не вывалились внутренности, и отчаянно цеплялась за жизнь.
Гудэхи подошел к ней и заглянул в глаза. В них не было ни намека на смерть. Она хотела жить. Ей было лет шестнадцать. Волосы густые, черные, вьющиеся. Лицо светлое, чистое. Она попросила у Гудэхи воды. Он покачал головой. Солнце поднималось в небо, жгло кожу. Гудэхи забрался в крытую повозку. Когда начались сумерки, Мэйтал была еще жива. Никто уже не обращал на нее внимания.
Крупный, угольно-черный коршун спикировал откуда-то с неба и сел на деревянный крест повозки проповедника. Глаза у него были красные. Хвост сизый, с широкой черной полосой. Клюв тонкий, вытянутый, загнутый книзу. Казалось, что никто не замечает его, кроме Гудэхи. Осмелев, коршун взмахнул крыльями, спустился на землю рядом с Мэйтал и снова замер, разглядывая умирающую женщину. И время, казалось, остановилось. Затем Гудэхи услышал, как звякнула тетива лука. Засвистела, рассекая воздух, стрела. Наконечник пробил коршуну грудь, пригвоздив к колесу повозки рядом с Мэйтал. В красных глазах птицы не было страха. Они погасли медленно, закрылись. Все это время Гудэхи смотрел в эти умирающие глаза. Этот коршун напоминал ему Мэйтал. Но в отличие от Мэйтал и ее семьи, убийство коршуна не имеет смысла. Это была просто птица, просто хищник, который жил согласно законам своей природы. Тонкая струйка крови вытекла из пробитой груди коршуна, скатилась по древку стрелы до оперенья.
Гудэхи так и не понял, почему забрал жизнь выпустившего эту стрелу индейца, но чувство, которое он испытал при этом, ему понравилось. Это был не голод. Что-то другое. Других оставшихся в снимающемся лагере индейцев он убил просто так. На все это у него ушло не больше минуты. Собрав разорванные тела, он бросил их в крытую повозку. Кровь просочилась сквозь доски и потекла на землю, скапливаясь возле мертвого коршуна и умирающей Мэйтал, чьи глаза так сильно напоминали ему глаза коршуна. Но скоро они потухнут. Очень скоро. Жизни в них уже осталось мало. Гудэхи разрезал себе ножом запястье, прижал его к губам Мэйтал и велел пить. Она подчинилась.
– Когда раны затянутся, уходи отсюда, – сказал он ей.
– Не бросай меня, – неожиданно попросила она. Гудэхи обернулся. Глаза Мэйтал были налиты кровью, словно в нее вселился дух убитого коршуна. Она смотрела на Гудэхи без страха, без отвращения, без ненависти и раболепия. Это был просто взгляд. Взгляд сильной, свободной птицы. Птицы, которая будет лететь рядом с ним всю свою жизнь…
В ту ночь, когда Монсоны забрали жизнь Мэйтал, Гудэхи почувствовал это. Пустоты стало чуть больше. Где-то далеко глаза женщины-коршуна погасли. Глаза его верного спутника. Гудэхи не мог знать подробностей этой смерти, но ему представилась стрела, которая пробила много лет назад коршуну грудь. И сейчас, как и тогда, он снова хотел забрать за это жизнь того, кто выпустил эту стрелу.
Длившаяся полтора века связь медленно остывала, словно солнце, которое садится за горизонт, вспыхивает напоследок, слепя глаза, и Гудэхи надеялся, что ему хватит времени найти Мэйтал, а рядом с ней и ее убийц. Когда он добрался до Пьерпонт-стрит, Аллан Монсон и его сестра уже убрали тело Мэйтал в подвал. Старая кирпичная кладка была разобрана – место освобождено для двоих, но Рада сбежала, спутала их планы. Гудэхи стоял в комнате, где обезглавили Мэйтал, и слушал разговор брата и сестры Монсон. В комнате пахло кровью слуг. Одной из этих слуг была Мэйтал – Гудэхи хорошо различал ее запах. Вторая кровь принадлежала кому-то другому. Гудэхи не двигался, лишь слушал. Слушал о Раде.
– Ты должен убить ее, – говорила Вильда брату. – Я видела сомнения в твоих глазах. Ее тело свело тебя с ума. Убей ее и избавься от этой связи.
Монсон не возражал. Вильда Монсон говорила, что нужно убраться в доме, не оставлять следов. До утра еще есть время.
– А потом мы отправимся за твоей шлюхой, – сказала Вильда брату. – Она не нужна тебе. Она не нужна нам. Никто не нужен.
Гудэхи ждал, пока не услышал все, что ему нужно, затем спустился в подвал. Монсоны ничего не знали о древних, но древний стоял перед ними. И древний был зол. Молча, затратив минимум сил и движений, он оторвал охотникам головы. Кровь брызнула на кирпичные стены. Гудэхи заметил черный пакет у дальней стены, собрал в него трофеи и отправился к Раде.
– Я пришел не для того, чтобы убить тебя, – сказал он, бросив пакет на кровать. Головы брата и сестры Монсон вывалились на голубые простыни, пялясь в пустоту мертвыми глазами.