Алеша слушал все это молча, в глубокой задумчивости. Слова Марина произвели на него потрясающее впечатление. Он понял, что ему предлагают продать свой талант, продать навсегда. Он понял, что раз он согласится на предложение Марина, путь к той славе, о которой он мечтал столько лет, славе художника, закроется для него навсегда. И он уже готов был вскрикнуть: «Нет, нет, я не продам вам себя, ни за что не продам!» — но в ту же минуту вспомнил о своей матери, которую он, согласившись на предложение Марина, может спасти от нужды, больше — от смерти. «Не надо славы, — мысленно говорил он себе, — пусть только она, моя дорогая, живет»… И, недолго думая, он протянул руку Марину и твердо сказал:
— Я согласен! располагайте моим талантом, если верите, что он у меня есть!
Марин жадно схватил обеими руками протянутую ему руку юноши, с трудом удерживаясь от крика восторга, готового сорваться с его губ.
— Вот вам первые пятьдесят рублей, — сказал он затем. — Первая получка-с! Благоволите принять. За квартиру и обеды не высчитываю. После сосчитаемся. Вам ведь теперь нужны деньги для матери…
И вынув несколько засаленных десятирублевок из ветхого бумажника, он передал их Алексею.
Тот принял деньги трепещущей рукою и положил в карман. Сердце его то билось, как подстреленная птица, то замирало мучительно и жутко.
— Да, вот еще, — произнес Марин. — Чуть было не забыл. Хотя я вам верю на слово, но все же лучше заключить маленькое условие. Вернее-с! Да оно, кстати, у меня уже написано и вам надо только его подписать.
При этих словах Марин вынул из того же бумажника большой исписанный лист бумаги. Алеша быстро пробежал бумагу, в которой значилось, что он обязуется впредь работать у Марина, исполнять все работы только по его указаниям, предоставлять подписывать их именем Марина и не продавать ни одной картины под своим именем, о заключенном же условии хранить тайну.
Алеша, прочитав это условие, схватился было за голову, но затем быстро поставил свою подпись и возвратил его Марину.
— Теперь все в порядке! — произнес радостно Марин.
В это самое время кто-то постучал в дверь.
— Ага! вот куда они оба спрятались! — послышался грубый голос, и один из друзей Марина и новых знакомых Алексея вошел в комнату.
— Мне трактирный мальчик сказал, что вы оба здесь. О чем толковали-с? — осведомился он, приподнимая свою засаленную фуражку.
— Тс! Ни слова никому о нашем деле, — успел шепнуть Марин Алеше, принимая при этом самый беспечный и даже веселый вид.
Потом он добавил громко, как ни в чем не бывало:
— Алексей Иванович, вы хотели отнести деньги на почту для вашей матери. Торопитесь, а то будет поздно. А мы здесь потолкуем вот с ним! — и он кивнул головою на вновь прибывшего.
Алеша горел нетерпением отослать в Вольск свою первую получку. К тому же его несказанно тянуло побыть наедине с самим собою. Поэтому он поспешил воспользоваться предложением Марина и бросился вон из трактира.
На лестнице до него донесся голос Марина, обращенный, очевидно, к его знакомому:
— Поздравьте меня с успехом.
VIII
С бледным лицом и пылающими глазами Алексей стоял за мольбертом. Его рука, вооруженная кистью, набрасывала последние мазки. Палитра с красками трепетала в другой руке. Он весь горел от охватившего его художественного увлечения.
Картина была почти закончена. Она изображала бедную комнату. В постели, в жару, лежал больной ребенок. У столика сидела молодая женщина и метила белье. Ее лицо, красивое, но изнуренное и усталое, ее красные от бессонницы глаза, ее согнутая над работой фигура, — все это составляло главный центр картины. И фигура женщины удалась на славу. Она была как живая. Алексей воспроизвел в ней портрет своей матери, а в больном ребенке изобразил себя лет десять назад.
Картина носила название «Ради сына». Сегодня он должен был закончить ее. Он сидит над нею уже около месяца. Это его первый серьезный труд. Тема картины захватила его, потому что он взял ее из своей собственной жизни. И свою мать он изобразил на ней, как живую.
Он лихорадочно набросил несколько мазков и, далеко отшвырнув от себя кисть и палитру, взглянул на работу.
Картина точно жила. Алексей отошел от нее на несколько шагов.
Февральское солнце как раз в эту минуту ударило в комнату и озарило картину. Фигура женщины так и бросалась в глаза, как живая, правдивой точностью. Целая поэма материнской любви и материнских страданий смотрела с этого мастерски исполненного личика.
Алексей весь затрепетал от счастья. Он понял сам, что картина хороша. Он схватил кисть потоньше и снова бросился к мольберту. Рука его сделала движение написать начальные буквы его фамилии, и вдруг кисть выпала из его рук. Он схватился за голову и глухо застонал, вспомнив, что это не его картина, что под нею будет стоять имя того ужасного человека, которому он продал свой талант в тяжелую, мучительную минуту.
О, этот человек!
Вот уже около года, как он находится под его страшной властью. Он написал для него до десятка мелких картин, которые уже дали имя Марину, дали ему и великолепный заработок. О Марине писали, о нем говорили. Каждая из картин, подписанная именем Марина, покупалась немедленно, лишь только появлялась на выставке или в витрине того магазина, куда сбывал их художник.
И те, которые знали Марина по его прежним посредственным работам, удивлялись, как это сразу у него явился такой талант. Но никто не подозревал. что все эти картины писаны вовсе не Мариным, а никому не известным юношею из Вольска…
Только Алеша с каждой картиной чувствовал все больше и больше невыносимую душевную боль и муку.
За этот год никто бы не узнал в нем прежнего свежего юноши. Лицо Ратманина осунулось, как у больного. Глаза ввалились глубоко в орбиты и горели диким, лихорадочным огнем.
Сейчас это лицо, эти глаза казались еще страшнее, еще болезненнее. Мысль вертелась на одном: он должен передать Марину и эту картину! И эту, написанную кровью и сердцем. О!
Алеша схватился за голову и замер на месте. Так он просидел в глубоком отчаянии минуту, другую. Потом быстро поднял кисть и подписал ею на углу картины: Дмитрий Марин.
В эту минуту в дверь проскользнула сутуловатая фигура самого Марина.
Он приблизился к картине, взглянул на нее и невольно вскрикнул от восторга…
Глаза его загорелись торжеством.
— Хорошо, мой юный друг, превосходно! — произнес он, не отрывая глаз от картины. — Так превосходно, что хоть я условился платить вам только пятьдесят рублей — за эту картину я вам еще отдельно прибавлю двадцать пять целковых… О, Дмитрий Марин умеет ценить людей! — добавил он с гордым достоинством.
Если бы год тому назад Алеша услышал это, он был бы бесконечно счастлив. Лишних двадцать пять рублей! Ведь это для него с матерью крупная сумма!
Но теперь, когда вместе с этой картиной от него как бы отнимали кусок его сердца, он думал иначе. Ведь эта картина — это его творенье, его работа, его талант, его детище! А, между тем, его дарованием бессовестно пользуется другой человек!.. Он, Алеша, не хозяин своего создания… Он…
Алеша мрачно взглянул на Марина и, молча кивнув головою, отвернулся от картины.
IX
— Алеша! Алеша! вы спите! этакой соня! А я вам радость принесла! Слушайте, я сейчас от магазина Ярова… Там ваша картина, а вокруг толпа народа, большущая… И все про картину говорят… Все ею восторгаются… дядю хвалят, говорят — «талант, восходящая звезда, знаменитость!» И это даже художники признают. Поймите! Знатоки! Там их целая толпа собралась… А я-то себе думаю: вот если бы Алеша услышал! А он, негодный, спит, как сурок в своей норке!
И болтая таким образом, Нюра тормошила за плечи Алексея, прикорнувшего в уголку дивана.
Солнце сияло вовсю. Лучи его, мелькая по комнате, заливали ее ярким светом.
Алеша быстро вскочил на ноги и мутными глазами уставился на девушку.
— Ха, ха, ха! — рассмеялась она, — и смешной же вы! Лохматый, заспанный! Причесывайтесь скорее! Побежим к Ярову. Послушаем, что говорят…
— Нет! я не пойду! — ответил Алеша таким упавшим голосом, что все оживление Нюры разом пропало
Чутким сердцем девушка уловила нотки отчаяния в голосе юноши.
Она мигом очутилась подле него, схватила его за руку и прошептала взволнованно:
— Голубчик, что с вами?
И вдруг, поймав брошенный на нее взгляд Алеши и прочитав в нем страшную муку и безысходную тоску, она разом поняла все.
— Бедный, бедный Алеша! — произнесла она тихо и крепко сжала руку юноши, — жаль мне вас ужасно… Дядя… дядя очень дурно поступил с вами! — и она неожиданно залилась горькими слезами. Ей было стыдно за поступок Марина и бесконечно жаль этого бедного, тихого, талантливого Алешу.
— Голубчик, что с вами?
И вдруг, поймав брошенный на нее взгляд Алеши и прочитав в нем страшную муку и безысходную тоску, она разом поняла все.
— Бедный, бедный Алеша! — произнесла она тихо и крепко сжала руку юноши, — жаль мне вас ужасно… Дядя… дядя очень дурно поступил с вами! — и она неожиданно залилась горькими слезами. Ей было стыдно за поступок Марина и бесконечно жаль этого бедного, тихого, талантливого Алешу.
Но что же она могла сделать, бедная молоденькая девочка?
Разве только поплакать и погоревать вместе с ним!
……………………Через два дня после появления картины в витрине Ярова Марин получил по почте конверт с огромным княжеским гербом.
В конверте лежала записка, в которой князь Увалов — один из очень известных и знатных сановников Петербурга — приглашал художника Марина пожаловать в один из ближайших дней для переговоров относительно заказа.
Марин ликовал. Его известность, очевидно, проникла в самые высокие аристократические сферы.
«Не надо показывать вида, что я очень польщен этим приглашением, — решил Марин. — Пусть знает, что я ценю себя…»
И, нарочно небрежно повязав галстук, он поскакал на Сергиевскую улицу, где жил князь.
Спустя полчаса лакей вводил его в кабинет князя. Последний сидел у стола и курил дорогую сигару.
Он слегка кивнул на почтительный поклон Марина и, указав ему на ближайший стул, начал:
— Я видел у Ярова в витрине вашу картину «Ради сына» и пришел от нее в восторг.
Марин поклонился.
— Под впечатлением этой картины, — продолжал князь, — у меня явилось желание заказать вам портрет моей дочери…. моей покойной дочери, которой уже около пяти лет нет со мною… У меня осталась лишь фотографическая карточка Лели и по ней вы должны нарисовать портрет или, вернее, картину, изображающую улетающего ангела… Лицо ангела должно быть лицом моей Лели. Но, главное, вы должны точно воспроизвести ее глаза. Я давал писать ее портрет многим художникам, но они не могли справиться с задачей. Глаза не удавались, и картина казалась заурядной… У нее были особенные глаза, у моей Лели! Достаточно вам взглянуть на ее портрет и вы поймете, что я не ошибаюсь.
И князь протянул Марину небольшую фотографическую карточку, изображавшую молодую девушку с действительно божественными, лучистыми глазами.
Марин встал, подошел к окну и с видом знатока стал внимательно рассматривать карточку,
— Да, вы правы! Глаза княжны удивительные! — сказал он, — но я справлюсь с этой задачей! — заключил он, гордо взглянув на князя.
— Постарайтесь!.. Прошу вас уделить этой картине особенное внимание, — продолжал князь. — Что же касается цены, то можете ее назначить сами… Предупреждаю вас, что я охотно готов заплатит пять тысяч и даже больше за картину с изображением моей дочери, если только картина удовлетворит меня.
— Для художника слава дороже денег, — ответил гордо Марин, весь закипая восторгом при одной мысли скорого обладания таким огромным капиталом. — Через недели две, три, я вам привезу готовый эскиз картины… Надеюсь, вы будете довольны! — проговорил он с достоинством и, низко поклонившись князю, вышел из его апартаментов, унося с собой карточку.
«Не нравится мне физиономия этого Марина что-то! — размышлял по его уходе князь, — он скорее похож на какого-нибудь дельца, чем на художника. А впрочем… какое мне дело до его внешности, если он воспроизведет мне дорогое личико моей Лели…»
На глаза князя навернулись слезы.
Он безумно любил свою покойную дочь.
X
Прошло две недели… Весна медленно, но твердо вступала в свои права!
Мартовское солнце грело во всю… Воробьи чирикали на крыше, а снег таял и таял, постепенно теряя свой прежний белый, нарядный вид и смешиваясь в одну серую массу с петербургскою уличною грязью.
Стояло светлое, радостное утро начала весны.
Князь Увалов только что проснулся… Его лицо носило на себе следы уныния и грусти… Он видел сегодня странный сон. Ему приснилась его мертвая Леля. Она пришла к нему, наклонилась к его постели и, протянув ему белый и нежный цветок лилии, сказала: «Папа, не грусти обо мне, милый! Мне хорошо на небе… Я думаю о тебе, мой дорогой, и молю Бога, чтобы Он послал как можно скорее покой и мир в твою наболевшую душу».
Она тихо коснулась его лба губами, но когда князь захотел обнять ее, девушка отделилась от пола, одной рукой благословляя его, в другой держа нежный цветок лилии и… исчезла как в тумане.
Князь проснулся, но белое видение с нежным цветком и с благословляющей рукою не шло из памяти и стояло перед ним как наяву.
«Надо попросить художника написать ее именно такою: благословляющей и с лилией в руке. Вероятно, картина еще не окончена и возможно изменить ее сюжет так, как я желаю»… — решил мысленно князь и, позвонив слугу, приказал ему как можно скорее давать одеваться.
Через час кровный рысак Увалова домчал его до серого домика, ютившегося на Выборгской стороне.
Князь позвонил у подъезда.
— Здесь живет художник Марин? — обратился он к отворившей ему дверь Нюре.
— Да… Здесь… Только дяди нету дома… Он вышел куда-то… скоро вернется, — залепетала смущенно девушка при виде важного посетителя.
— Я подожду его, — произнес князь и, сбросив шубу, прошел в комнату.
— Занимайтесь своим делом, а я посижу один, милая барышня! — кивнул он головою все еще не оправившейся от смущения Нюре и мысленно добавил, глядя на нее:
«Моя Леля должна была бы быть теперь как раз в этом возрасте!»
И он снова погрузился в глубокие скорбные думы о дочери.
Минуты бежали, но князь не замечал их. Образ умершей дочери снова выплыл перед ним, лаская его своими лучистыми глазами, благословляя его нежной, маленькой рукой.
Одну минуту он увидел ее так ясно, что невольно подался вперед, протянул руки и весь бледный замер от неожиданности.
Вдруг чуть слышный легкий стон послышался за стеною.
Князь насторожился… прислушался… Тишина… Ни звука…
Спустя несколько минут новый стон с поразительной ясностью достиг до его слуха. Увалов бросился к двери, пробежал коридор и толкнул маленькую дверцу, за которой слышался стон. Его глазам представилась странная картина. За мольбертом сидел юноша, бледный, исхудалый, с горящими отчаянием глазами. Правой рукой, вооруженной кистью, он водил по полотну картины, левую крепко прижимал к сердцу и изредка испускал короткий, мучительный стон. Он был так поглощен своей работой, что не слышал, как вошел и остановился за его спиною князь.
Увалов бросил взор на полотно и остановился в оцепенении. На него смотрели оттуда, как живые, глаза его Лели, те самые глаза, которые не удавалось до сих пор изобразить ни одному художнику и которые он, отец, один только знал. А вся фигура изображенного на не оконченной еще картине ангела до того была похожа на умершую дочь князя, что исстрадавшемуся показалось, точно перед ним стоит восставшая из гроба его ненаглядная Леля…
Несколько минут князь молча, пораженный и удивительным сходством и мастерством исполнения, простоял на пороге комнаты.
Когда первый момент восторга прошел, князь с недоумением посмотрел на худого, бледного юношу, водящего кистью по полотну. Ловкость и уменье, с какими юный художник бросал краски на полотно, не допускали сомнения в том, что не кто иной, как именно этот юноша писал всю картину и что именно он, этот юноша, сумел уловить чистое, неземное выражение глаз его Лели и передать его на полотне.
Но почему картину пишет этот юноша, а не Марин, которому он, князь, ее заказал? И почему он стонет как в забывчивости, этот юноша? Почему, наконец, у него такое странное, измученное лицо?
Князь терялся в догадках.
Вдруг Алеша вскочил с места, отбросил кисть… Глаза его мрачно загорелись, губы покривились горькой усмешкой.
— Кажется, хорошо! — произнес он глухо, не заметя присутствия князя, — но это опять будет не моя, а чужая картина! Проданный труд! Проданный талант! О, Дмитрий Марин, ты хорошо придумал свою адскую затею.
И он судорожно зарыдал, наклонив голову у мольберта.
В это время сильная рука легла на его плечо.
Алексей быстро вскочил на ноги, испуганный, пораженный.
Перед ним стоял совершенно чужой, незнакомый человек.
— Кто вы? Зачем вы? — залепетал в смятении Алеша. — Сюда нельзя никому входить! Уйдите, ради Бога! Уйдите!
— Нет, я не уйду, мой мальчик, — послышался твердый ответ князя, — не уйду ни за что! Я слышал случайно сорвавшиеся у вас слова, слова, подсказанные мукой сердца, о проданном таланте и о чьей-то дьявольской затее. И я понял все! Вы творец этой картины, юноша, этой талантливой работы, а не кто другой! И я благословляю вас за нее, за мою Лелю, которую вам удалось воспроизвести на полотне, как живую!