Сам Григорий в сравнении с ней почти не пострадал, во что было невозможно поверить, так как он также перелетел через кузов дорогого, вишневого «Бентли», ударился головой о капот, а потом сполз на асфальт и перекатился еще пару раз. То, что на дороге не было других машин, было настоящей удачей. Это избавило Гришу от страшной угрозы быть вторично сбитым машиной, летящей на скорости по соседней полосе. Однако он смог практически сразу очнуться и даже подняться на ноги. Страшная боль разрывала предплечье, рука не двигалась, но это не волновало его никоим образом. В практически полной прострации он огляделся вокруг и вдруг увидел Ирину, лежащую на обочине дороги без всяких признаков жизни, с раскинутыми руками, с вывернутой неестественным образом ногой, а лужа крови медленно растекалась по грязному асфальту.
— А-а-а! — закричал он, но вместо звука услышал только какое-то странное шипение. Он хотел снять шлем, но с неработающей правой рукой это было очень сложно. Иринино светлое летнее платье сбилось на бедрах, оно было покрыто кровью. Гриша смотрел на прекрасную молодую девушку, и мысль о том, что он, возможно, ее убил, вдруг наполнила его таким ужасом и чувством вины, которого он никогда не знал в своей жизни. Он не заметил, как к нему подлетел водитель покореженной «Бентли», не замечал, что у него самого из рукава куртки течет кровь. Никаких мыслей — один только первозданный, дикий и неконтролируемый ужас заполнил все его существо. «Нет, нет, нет!» — повторял он про себя и не мог остановиться.
— Она жива? — крикнул ему водитель «Бентли», а потом бросился к Ирине. Григорий хотел было тоже податься вперед, но ноги его ослушались, и он упал. Только со второго раза ему удалось сделать эти простые несколько шагов.
— Что с ней? — прохрипел он, приоткрыв забрало шлема.
— Жива, — прошептал хозяин «Бентли». — Пока что жива! — и бросился набирать номер 112 на своем дорогом телефоне. Григорий упал на траву рядом с Ириной и тихонько завыл. Потом он умудрился здоровой рукой все же стащить с головы душный шлем, выковырял из кармана кожаных брюк свой аппарат и несколько секунд в отупении смотрел на него, не зная, что ему делать и кому звонить. Наконец, мысль посетила его — и он набрал номер, сначала Оксанин, а потом тот, который привык набирать во всех ситуациях, когда за ним, за Гришей, нужно было подчистить какое-то дерьмо или сделать что-то неприятное. Он позвонил Димуле. Димуля всегда выручал его, и почему-то Гриша решил, что и в этот раз Димуля выручит. Придет и поправит все. Позвонит куда-то, и Ирина снова станет той же самой, юной, взбалмошной, сумасшедшей, красивой, рыжеволосой русалкой. Перестанет лежать без движения в луже собственной крови на асфальте.
Звонок этот был одновременно и бесполезным, и неразумным. Димуля растерялся, услышав то, что говорил ему Гриня сбивчивым голосом. Слова пролились в Димины уши единым фоном, неразборчивым комком из междометий, всхлипываний и сбивчивых объяснений. Гришка был неадекватен, и это был факт. Но Дима-то был в порядке. Сориентировавшись, Димуля вдруг загорелся неожиданной идеей. Деловитым тоном он уточнил место и время, а также иные обстоятельства произошедшего. Когда выяснилось, что его ненавистный бывший босс и как бы друг лежит на газоне практически напротив «Стакана», Димуля немедленно уточнил, вызваны ли все нужные службы, и пообещал, что займется этим. И он действительно занялся, он не соврал. Он занялся этим немедленно.
Результатом этого стало то, что на место аварии практически незамедлительно была выслана дежурная съемочная бригада новостей. Они успели заснять и то, как бригада «Скорой помощи» забирает живописно истекающую кровью Ирину, и то, как неадекватно ведет себя некий продюсер, широко известный в узких кругах. Григорий кричал и требовал, чтобы его посадили в «Скорую» вместе с Ириной. Он не хотел отпускать ее одну, он боялся за нее, но со стороны его поведение выглядело скорее ненормальным. Он мешал работе «Скорой» и громко что-то кричал. Если уж на то пошло, он действительно выглядел пьяным. Когда Димуля увидел запись — он решил, что это и есть ответ на все его молитвы. Шанс решить все раз и навсегда был дан ему свыше. Он просил об этом, и Господь услышал его молитвы. Разве нет? Разве то, что произошло, — не промысел Божий? И разве Гришка не виноват во всем сам? Запись была просто великолепной.
Димуля думал недолго. В течение часа из записи был сделан сюжет, еще полчаса ушло на согласование включения этой «жареной» новости в эфир следующего новостного блока сначала Первого канала, а потом и других каналов тоже. Дима работал, как сумасшедший. Звонил, объяснял, пересылал файлы через Интернет. Сюжет вышел и вызвал широчайший резонанс. Было даже решено немедленно изменить сетку вещания и изменить тему вечернего обсуждения на канале, которая должна была раскрывать вопрос подростковых самоубийств — довольно затасканный и много раз уже освещавшийся.
Димуля взял удар на себя, это был его звездный час. Он нашел экспертов, нашел звезд и также договорился с несколькими врачами, с представителями полиции и ГИБДД, а также с парочкой всегда готовых высказаться депутатов. Съемка с места происшествия была обречена стать звездным материалом. Говорили о «беспределе на дороге», об «убийцах за рулем», а на заднем плане распростертое и окровавленное тело Ирины подогревало эмоции. Программа вышла и имела достойный рейтинг.
— Ребята, «жестим», — инструктировал журналистов Димуля. — Пора уже перестать оправдывать убийц на дорогах.
— Это же Гриня?! — аккуратно напоминали ему некоторые из коллег.
— Именно! Если мы станем покрывать такое, да еще потому, что преступление совершил наш коллега, мы сами станем соучастниками! — твердо заявил Димуля. Его позиция оказалась очень симпатична руководству канала. Гриню предали анафеме и заклеймили. Его поведение было признано неприемлемым и достойным всяческого порицания. Было решено собрать деньги и помочь пострадавшей Ирине. Депутаты пообещали взять все на контроль. Доктора привели в пример ужасающую статистику. Было много слез и трогательных моментов. Гришина карьера в «Останкино» была разрушена одной-единственной программой. С его будущим на телевидении было покончено раз и навсегда, в то время как он ни о чем этом не знал и лежал в шестиместной больничной палате в гипсе и под капельницей, врачи решили подстраховаться на всякий случай. Никогда не знаешь, какие внутренние повреждения могут быть. Гриша лежал и думал о том, как бы дать взятку медсестре, чтобы узнать, в какой палате лежит Ирина. Мысль о ней жгла его изнутри, ему хотелось взять ее за руку, попросить прощения, хотелось убедиться, что все обойдется, а перспектива того, что он все же разрушил ее молодую жизнь, уничтожил ее жизнь и даже убил ее, пугала его и заставляла покрываться испариной. И уж конечно, в этот момент на свою уничтоженную карьеру Грише было глубоко наплевать.
Часть 2 Только бизнес
Глава 1 Радиомолчание
Лето тянулось ужасно медленно, пока я лежал в больнице, но когда я из нее вышел, оно полетело со скоростью, от которой меня подташнивало и кружилась голова. Меня продержали в больнице две недели, больше из осторожности, чем из реальной необходимости от чего-то лечить. В палате помимо меня должно было лежать еще пятеро, но положили только троих, один из которых постоянно стонал, не давая нам, остальным, спать по ночам. Мне делали какие-то уколы, просвечивали аппаратами, с равнодушием принимали конфеты и коньяки из рук моей мамочки или сестер. На лице у врачей было написано усталое раздражение. «Лучше бы уж деньгами!» — говорили их лица, но все продолжали нести конфеты и спиртное.
Потом меня выписали, и стало сложнее навещать Ирину. Гипс еще не сняли, с ним было сложно заходить в метро, приходилось просачиваться бочком через турникет. Я не ездил на метро лет десять, наверное. С тех пор, как меня уволили, ездить больше было не на чем. Машину «продакшена» забрали сразу, еще до того, как мне официально предложили «захотеть» немедленно уйти по собственному желанию. Предложение поступило чуть ли не на следующий день после моей выписки, я был измотан и так устал, что даже обрадовался. О том, как именно развернулась ситуация с аварией, я уже знал и больше боялся, что мне придется долго ходить и что-то выслушивать, объясняться, кивать и каяться принародно — этого бы я в тот момент просто не вынес.
— Мы считаем, тебе сейчас лучше просто уйти, — сказал мне Славик Бодин, которому было поручено со мной поговорить, как человеку «нейтральному». — Ты у нас сейчас тут нечто вроде продюсера — оборотня без погон, — хохотнул он, имитируя сочувствие.
— Значит, забросали камнями? — усмехнулся я. — Слушай, просто интересно, а кто первым бросил в меня камень? Димуля, я так мыслю? Я прав?
— Мы считаем, тебе сейчас лучше просто уйти, — сказал мне Славик Бодин, которому было поручено со мной поговорить, как человеку «нейтральному». — Ты у нас сейчас тут нечто вроде продюсера — оборотня без погон, — хохотнул он, имитируя сочувствие.
— Значит, забросали камнями? — усмехнулся я. — Слушай, просто интересно, а кто первым бросил в меня камень? Димуля, я так мыслю? Я прав?
— Не скажу, что ты прав, но и не факт, что ошибаешься, — Славик — хороший парень, и чтобы поговорить со мной, он не поленился и приехал ко мне домой. Мог бы обойтись одним простым звонком, но он пришел, принес с собой бутылку «Teacher’s» и колбасу.
— Кто бы мог подумать! — я пожал здоровым плечом, пожать другим мне не дал гипс. Мы еще выпили, но без былого задора. Сидели в тишине, я не стал даже включать свою стереосистему. Даже новости меня больше не интересовали, все для меня поменялось в одночасье.
— Он теперь большой человек, — вздохнул Славик.
— Костюм, портфель и щеки у него всегда соответствовали, — хмыкнул я.
— А как Ирина? — спросил после некоторой паузы Славик. Я посмотрел в окно.
— Вышла из комы.
— Это хорошо, — заверил меня Бодин, но на тот момент я меньше всего знал про то, что хорошо, а что плохо. Иринино состояние было стабильно тяжелым, врачи уверяли меня, что фокусироваться надо именно на слове «стабильный», но меня пугало до ужаса слово «тяжелый».
— Наверное.
— А что говорят в полиции? — Славик осторожно покосился на меня, он считал, что этот вопрос является для меня самым важным, самым остро стоящим на повестке дня. Интересно, что так же точно считали все вокруг — моя мама, которую мысль о судебном процессе надо мной буквально приводила в истерику и нерабочее состояние. Она уже заочно ненавидела эту Ирину, из-за которой. Так уж устроена моя матушка, для нее главное, чтобы ничего не случилось с ее собственными детьми. А другие могут сколько им угодно лежать в коме — их право.
Оксана, когда я попросил ее сходить и узнать о состоянии Ирины, а также передать ей, что я тут, рядом, и, как только смогу встать, приду — сделала все, а потом подмигнула мне и сказала, что это действительно правильная тактика и что она меня понимает.
— О чем ты? — замотал головой я, но сколько ни пытался объяснять кому-то, что мне совершенно искренне жаль Ирину, никто мне не верил. Ну и к чертям, не очень-то и хотелось. Видимо, так уж устроена наша система, что в таких ситуациях принято заботиться только о своей шкуре. Все измеряли меня по себе, даже представители власти.
С меня уже брали показания какие-то дознаватели, сказали, что уголовное дело они уже возбудили, что в таких случаях это происходит автоматически и без вариантов. Я обратил внимание, что эти дознаватели будто ждали от меня чего-то — каких-то действий, активности. Потом дали понять, что за умеренные деньги готовы помочь мне если не полностью отмазаться от дела, то хотя бы свести его к отъему прав и к условному сроку.
— Вы только не вздумайте платить адвокатам. И с потерпевшей не надо пытаться договариваться. У нас в государстве медицина бесплатная, а она с вас деньги вытянет, а потом все равно решение суда будет против вас. Мы же можем сделать многое. Мы хотим вам помочь.
— Вы можете узнать, в каком она состоянии?
— У нее тяжкий вред здоровью, если вы об этом. Это статья УК.
— Я спрашиваю, как она себя чувствует? — от злости я даже почти накричал на них. Они только вздохнули и сказали, что мы еще обязательно увидимся. И что я пока что не осознал до конца, в какой переплет попал.
Я посмотрел на Славика, которому ужасно хотелось узнать, чем все это обернется для меня лично. Я был для всех как бесплатное круглосуточное кино, триллер, происходящий на их глазах, смотреть который было тем интереснее, что никому в целом свете не было известно, чем закончится эта картина. Было понятно только одно — хеппи-энда не будет.
— Могут посадить на три года! — порадовал его я, ухмыляясь. Славик с изумлением отметил улыбку на моем лице и поежился. Я почувствовал странное, извращенное удовольствие. Это же ведь то, что он хотел услышать? Да? Ну, пусть радуется. Пусть идет в «Стакан» и расскажет всем, что я пропал окончательно, что можно уже сухари сушить. Может, Димуля сбацает еще один сюжет про беспредел и пьянство за рулем. С него станется.
— Ты не боишься тюрьмы? — уточнил Славик. Я прикрыл на секунду глаза. Я боялся, что Ирина не придет в себя, и теперь мне было куда легче жить, зная, что она вышла из комы. А тюрьма была пока что не больше чем пустым словом. Хотя, конечно, свободой своей я дорожил. Но слишком многое в моей жизни изменилось за последнее время — я лишился и дела всей своей жизни, и шофера, и пропуска в «Стакан», и того приятного чувства безответственности и беззаботности, которое сопровождало меня всю мою жизнь. Все произошедшее, крики и боль, Иринино платье в крови, ее бледное каменное, неподвижное лицо пугали меня куда больше. Страх многотонным прессом давил на меня сверху, заставляя корчиться от этой тяжести.
Когда Ирина пришла в себя, я снова смог дышать. Я совсем не сильный человек, не герой, и жить с таким грузом для меня почти невыносимо. А все остальное… Друзья, которые не брали трубок, следователи, разные зеваки типа Бодина — это было шелухой, которой было не жалко, без нее я чувствовал себя свободнее. Странное это было чувство — свобода человека, которому нечего терять. Мне терять было уже нечего. Кроме Ирины, конечно. Чувство вины оказалось куда сильнее, чем самая сильная, сводящая с ума любовь. Я ездил к ней каждый день. Больше мне было нечего делать. Я был свободен, да.
Я написал заявление об уходе, и Слава Бодин уехал разносить новости о том, до чего я докатился. Это был первый и последний визит из «Стакана», где даже имя мое стараниями Димули старались больше не вспоминать. Никто не звонил, никто ничего не хотел. Все замерло. Деньги у меня еще были, кое-что в банке, на вкладе, кое-что в долларах в банковской ячейке. Нищета меня не пугала. Нет, не правильно выразился. Я не думал о возможной бедности, так как не мог себе ее представить. Я привык жить, не думая о деньгах, так что, пока они у меня еще были, я просто продолжал жить, как живется.
Остатки разбитой «Ямашки» куда-то увезли, и я даже не пытался интересоваться, куда именно. Мне не хотелось больше о ней вспоминать, так что я решил, где бы она ни была, черт с ней. Пусть там и остается. Я не стал задумываться, сколько чего там осталось целого и на какие запчасти можно было бы ее распродать. Вся она, целиком, стала для меня проклятием, и я не хотел еще больше испортить свою карму, распродавая проклятие ни в чем не виноватым людям.
Карма. Еще одно слово из Ириного лексикона, против воли, незаметно проникнувшее в мой словарный запас. Теперь я гораздо лучше понимал, что в действительности оно означает именно для меня. И то, что имела в виду Ирина, когда говорила, что я живу будто у жизни в долг, а платить мне нечем. Теперь я только и делал, что платил.
— Ну как поживает мой «текильный брат»? — спросил я, заходя в ее палату. Это было наше традиционное приветствие. Теперь Ирина лежала в палате с еще пятью женщинами, на некоторых местах менялись пациентки, но их суммарное количество оставалось неизменным. Ира сказала, что кто-то в ее палате сильно храпит. Когда она лежала в реанимации, было лучше, она там лежала одна. Но я ужасно радовался, когда ее перевели в общую палату.
— Нормально, нормально, — отвечала вместо Ирины ее соседка. — Только ни черта не ест. Нет, ну разве можно сейчас не есть мяса. Ей же надо выздоравливать.
— Она уже большая девочка, — я усмехнулся той неизменной реакции, которую вызывали Иринины закидоны у нормальных людей. Даже тут, на больничной койке, Ира или ничего не ела, или ждала меня с сумками, набитыми вареной свеклой, рагу из картошки и фасоли и еще какой-то невероятной, несъедобной гадостью.
— О, яблочки! — Ирины глаза снова начинали светиться, когда я приносил еду. И честное слово, видеть ее снова ожившей, лохматой, в смешной байковой ночнушке, жующую яблоко со счастливым видом — было одно удовольствие.
— Что же вашу Иру все никак не выпишут? — соседка, лежавшая через одну кровать, прямо под окном, очень ждала, чтобы Ира отчалила. Ей не нравилось лежать на сквозняке, а Ирино место в уголке было самым уютным и теплым.
— Теперь уже не долго осталось, — успокаивал ее я. — Скоро ее выпишут.
— Думаешь? Ты не мог бы достать мандаринов? — спросила Ирина. Ее выписка не слишком-то волновала, и я знал, почему. Там, за пределами больницы, у нее не осталось практически ничего. И никого.
— Ну, конечно. Что-то еще нужно?
— И еще прокладок. — Ирина покраснела, а я только коротко кивнул и пометил все у себя в телефоне. Просто несправедливо, что к Ире, кроме меня, никто не приходил. В то время, как меня буквально заваливали вареной картошкой, котлетами и под самое горлышко заливали куриным бульоном, причитая, звоня и спрашивая, не надо ли мне поменять постельное белье на домашнее, Ирина лежала совершенно одна. Какая неправильная штука — быть сиротой. Я не мог представить, каково это, быть ребенком без родителей — это было слишком тяжело. Но быть взрослым одиноким человеком, к которому никто не приезжает в больницу, — тоже плохо. Рядом с Ириной был только я.