— Ваша сдача, — снова расплылась в улыбке кассирша. Я забрал какие-то бумажки и затолкал их обратно в карманы. Только тут я заметил, что Ирина смотрит на меня каким-то странным взглядом. Испуг напополам с изумлением.
— Что-то не так? — спросил я, но она только покачала головой. Потом все-таки решилась и спросила:
— А что тут стоило таких ужасных денег? Я на такую сумму могу месяц жить!
— Ну, это не в Москве, — заверил ее я.
— Но ты же почти ничего не купил, Григорий Александрович. Или это так дорого берут за мясо трупов?
— Мясо трупов? Фу, какие выражения! Так и будешь меня по имени-отчеству звать? — разозлился я.
— А почему нет? Ты же меня явно намного старше?
— Так и Петр тебя тоже намного старше! — возмутился я, вываливаясь из магазина. — Ты же его, небось, по имени-отчеству не зовешь.
— Вот ты гад! — моментально нахохлилась Ирина.
— Ладно, ладно, не злись. Мне просто не нравится, когда меня так зовут. Мне кажется, что меня это старит.
— А ты хочешь быть вечно молодым?
— И вечно пьяным, — кивнул я и осклабился. — Кстати, большая часть этого счета была выставлена нам за спиртное. Я всякую гадость не пью.
— Зато ты всякую гадость ешь.
— Так, хватит! Давай-ка не умничай, а двигай ножками. А то я тебя сейчас заставлю это мясо и готовить.
— Ни за что! — Ирина даже покраснела от такого предположения, что она, при каких бы то ни было обстоятельствах, будет готовить мясо. — Готовь его сам.
— Тебе никогда не говорили, что ты фотогенична?
— Даже не думай! — пригрозила она, в то время как я открывал дверь в свой родной подъезд, полный страха перед Сашей-Машей, в уходе которой я совершенно не был уверен.
— Ну, прошу, мой «текильный брат». Проходи.
— Значит, тут ты живешь, Григорий Александрович. — Ирина на секунду задержалась у порога, а потом спокойно вошла в дом, кстати, к совершенно незнакомому, по сути, мужчине, который предложил ей всего-навсего фруктовый стол, выпивку и кров. А мало ли что, вдруг подумалось мне. А если бы я не был таким вот честным и благородным, какой я есть. А мало ли, у меня были бы какие-то другие, дурные намерения. Между прочим, не могу сказать, что их у меня вовсе нет. Во всяком случае, я получаю определенное удовольствие от одной только возможности созерцать, как естественно и порывисто движется моя Ирина, с грацией дикой кошки. Этот Петр — все-таки шельма, отхватить такую девчонку и «пытаться» что-то там с женой.
Нет, я совершенно не уверен в целомудрии и честности своих намерений, но Ирина, спокойная, как вода, влилась в мой дом без тени страха и недоверия. Мне бы хотелось думать, что это оттого, что я произвожу такое вот положительное впечатление на девушек. Но все-таки должен заметить, что такое поведение — опасно, очень опасно. Мало ли кто мог оказаться на моем месте. Подумаешь, бросил вас какой-то там Петр. Нельзя же идти к кому попало в дом. Ну нельзя же быть такими дурами!
Глава 5 Она любит выпить? Этим надо воспользоваться!
Когда тебе тридцать пять, уже нет ощущения, что вся жизнь впереди и весь мир лежит у тебя под ногами. Ты уже многое повидал, уже не наивный ребенок. И знаешь, как устроен этот мир и чего хотят как женщины, так и мужчины. Ты уже умеешь не только стоять на своем, но и наступать, когда надо, на горло собственной песне. Похмелье по утрам все тяжелее, но все-таки есть некоторое внутреннее чувство, что если взяться за себя, то многое еще можно исправить и изменить. В тридцать пять ты, стоя утром перед небольшим зеркалом в ванной комнате, говоришь себе:
— А ты «еще ничего», братец, и даже местами красив.
— Это если не присматриваться при ярком свете, — отвечаешь сам себе. Нужно быть честным с самим собой.
— Ну и что. Девочкам нравится, — я пожимаю плечами и корчу рожи. Будучи продюсером, за все эти годы безмятежного вертепа, называемого телевидением, я привык к тому, что от женщин надо в каком-то смысле отбиваться. Что с ними всегда надо быть настороже, ведь они отлично вооружены и умеют пользоваться всем, что только дал им господь, всем, что затуманивает голову мужчины. Когти и белоснежные зубы, сияющие волосы и бесконечные ноги, короткие кожаные юбки и сияющие взгляды. Макияж «Smoky Eyes» против слегка подвыпившего мужчины — грозное оружие. Но и я не пальцем делан и давно освоил все приемы освобождения от любовных оков. Иными словами, лучше всего к своему возрасту я научился тому, как НЕ любить и НЕ жениться.
Никому ни до кого нет дела, и ты для них тоже — только мостик к сияющему будущему. Мостик к тем миражам, которых не существует, которых нет. Никто не становится звездой, никому не вручат «Оскара», никаких новых миллионеров, но сколько ни говори об этом, никому нет до этого дела. Все готовы запрыгнуть на тебя с разбегу и лететь дальше, к сияющим звездам. Все «наши» влюблены только в призрачные огни концертных залов и вместо слов «Я тебя люблю» мечтают услышать «Мотор». Такие девочки готовы на все, и надо признаться, это очень удобно для таких, как я. Однако после одной ночи или даже после трех недель — всегда случается момент, когда я звоню Оксане, и мы разговариваем с ней — два нормальных человека, связанных друг с другом нормальными чувствами, живыми отношениями, пусть и не теми, о которых пишут в сказках. И девушки исчезают из моего дома и из моей памяти. Некоторые из них надолго или навсегда застревают в «Стакане», большая часть разочарованно дует губки и уезжает. Некоторые выходят замуж. Я остаюсь при своих — при маме, сестренках, Оксане. Оксана меня понимает.
— Ты так часто загорался, что почти сгорел, — смеется она.
— Профессиональное выгорание, — вздыхаю я, прижимая ее к себе. — И потом, у меня слишком короткая оперативная память. Не больше, чем у пуделя, гоняющегося за палкой.
— И слишком много палок тебе бросают все вокруг, — добавляет она.
— Иногда мне кажется, что они все хотят меня съесть. Поглотить целиком, — жалуюсь я.
— Кроме меня. Ты не в моем вкусе.
— Зря ты вышла за другого, — раз за разом жалуюсь я.
— Ты бы все равно на мне не женился. Ты не женишься ни на ком и никогда. Все потому, что ты выращен тремя женщинами, ты слишком нас боишься.
— Я слишком хорошо вас знаю. Но ты неправа в одном, на тебе бы я женился, — возражал я. — Ты идеальна.
— Даже если бы и так. Не буду спорить с этим, — смеется Оксана. — Но я — идеальная еще и потому что далеко. И видишь ты меня редко. А если бы я мелькала — туда-сюда, туда-сюда. И кроме того, с чего ты решил, что это такое уж большое счастье — выйти за тебя замуж? Подумаешь, продюсер. Я на роль Милы Йовович не рвусь.
— Нет? Какое для нее облегчение! — смеялся я в ответ. Оксана была единственной женщиной, которой было наплевать на то, кто я, чем занимаюсь, и на те возможности, которые появлялись в жизни женщины вместе со мной.
Нет, вру. Теперь — нет. Не единственная. Теперь — нет. Ирине тоже на это совершенно наплевать. Ей также совершенно наплевать и на меня лично. Войдя в мой дом, она огляделась, прошлась рассеянным взглядом по кирпичным стенам, по кожаной мебели, по моей гостиной, полной света и весеннего тепла. Потом сбросила свои кеды и безо всякого стеснения прошла в кухонную зону. Ее лицо не выражало ни интереса, ни восхищения, она забралась на высокий стул напротив барной стойки и уставилась в окно. Ее мысли были где-то далеко, кажется, она вообще забыла, что я тоже здесь нахожусь. Она кусала губы и напряженно о чем-то думала.
Это было странно, и я совершенно не привык к женщинам, которые вот так меня игнорируют. В конце концов, а как же приличия? Где же воспитание? Вежливость по отношению к хозяину дома? Впрочем, я уже хорошо понял, что Ирина не из тех, кто станет церемониться. Зачем она вообще пришла ко мне? Кто ее разберет, что вообще у нее в голове. Она сидела, подперев подбородок ладошкой, и смотрела на машины, летящие по проспекту. Я вздохнул, отодвинул ее кеды с прохода и пошел за ней.
— Хочешь что-нибудь съесть? — спросил я после того, как стало окончательно ясно, что сама она говорить не станет. Я достал из кармана умерший от недоедания мобильник и принялся искать зарядку, которую кто-то, оказывается, запихнул на верхнюю полку, к тарелкам и стаканам. Телефон благодарно пиликнул, получив доступ к электричеству, но включать его я не стал. А то, не дай бог, еще кто-нибудь начнет звонить.
— У тебя нет фасоли? — она подняла голову и посмотрела на меня с надеждой.
— Фасоли? — опешил я. — В каком виде? В твердом? Зачем?
— Ладно, не надо. Я так просто спросила.
— Есть помидоры, сыр моцарелла и ветчина.
— Нет, спасибо, — помотала головой она. — Я не хочу.
— Уверена? Мне почему-то не кажется, что ты много сегодня ела. И вообще, мне не кажется, что ты много ешь. Ты что, тоже помешана на всех этих диетах, как все современные девочки?
— Хочешь что-нибудь съесть? — спросил я после того, как стало окончательно ясно, что сама она говорить не станет. Я достал из кармана умерший от недоедания мобильник и принялся искать зарядку, которую кто-то, оказывается, запихнул на верхнюю полку, к тарелкам и стаканам. Телефон благодарно пиликнул, получив доступ к электричеству, но включать его я не стал. А то, не дай бог, еще кто-нибудь начнет звонить.
— У тебя нет фасоли? — она подняла голову и посмотрела на меня с надеждой.
— Фасоли? — опешил я. — В каком виде? В твердом? Зачем?
— Ладно, не надо. Я так просто спросила.
— Есть помидоры, сыр моцарелла и ветчина.
— Нет, спасибо, — помотала головой она. — Я не хочу.
— Уверена? Мне почему-то не кажется, что ты много сегодня ела. И вообще, мне не кажется, что ты много ешь. Ты что, тоже помешана на всех этих диетах, как все современные девочки?
— Диеты? Какая чушь, — она чуть подернула плечами и скорчила смешную рожицу. — Я ем, когда хочу. Для чего мне диеты?
— Чтобы нравиться мужчинам, — предположил я, запоздало подумав, что сейчас это не лучшая тема для разговора, ведь ее только что бросил некто Петр. Не стоило бы бередить свежую рану. Но девочка Ира только пожала плечами.
— Я не хочу, чтобы меня измеряли килограммами. Я не хочу нравиться на вес.
— Что? — я не удержался от улыбки. — Нравиться на вес? Ничего себе ты сказала. Смешно.
— Чего смешного? — совершенно искренне удивилась она, а я вдруг подумал, что если бы мы снимали кино, то эта девчонка скорее всего оказалась бы пришельцем с другой планеты. Я не стал продолжать этот разговор, но отметил про себя, что она, пожалуй, первая за несколько лет женщина, которая не хочет в буквальном смысле «сойти на нет» ради высоких стандартов Fashion Industry. Честно говоря, частенько бывает очень неприятно наблюдать, как девчонки, причем нормальные, симпатичные, но не такие тощие безгрудые скелеты, как на картинках, пытаются изменить свою природу, ненавидят собственные бедра, с отвращением смотрят на свои попы в зеркале, считают, что жизнь кончена, потому что они не влезли в шортики-трусики. И ради чего, ради чего? Чтобы нравиться «на вес»!
— Интересный дизайн, — сказала вдруг Ирина.
— Нравится? — улыбнулся я. Надо же, она пытается быть вежливой? Что-то новое.
— Нет. Он мне не нравится, но он интересный, — ответила она после некоторой паузы и махнула рукой на стену. — Значит, таким ты себя видишь?
— Каким?
— Дом посреди улицы. Или посреди чердака. Как будто и не дом. Сюда можно приходить переночевать, здесь не получится жить.
— Я же живу, — возмутился я. Ирина пожала плечами — во второй или третий раз? Это, наверное, самый частый ее жест.
— Ага. Живешь. Прямо настоящая жизнь. Спотыкаешься о провода и ботинки. Хитростями выманиваешь женщин из дома. Держишь тут целый бар, — она кивнула на угол, где в деревянных отделениях стояли открытые и закрытые, дорогие и не очень бутылки со спиртным. Мой бар был одновременно и рабочей необходимостью, и моей личной отрадой. Это я любил больше всего — вернувшись с работы или еще из какой дыры, под утро или поздним вечером, одному или с кучей людей, пройти на кухню, включить какой-нибудь выпендрежный кабельный CNN, взять уже начатую бутылочку бренди и бросить в простой чистый стакан несколько кусочков льда. В такие моменты, как бы ни ощущал себя физически, я чувствовал себя счастливым. Я бы и сейчас так поступил, но на моем любимом месте сидела рыжая особа, которой не нравился мой дизайн. Честно говоря, я действительно почувствовал себя оскорбленным. Такой хороший дизайн. Современный, не банальный. Диких денег стоил. Если бы я знал тогда, что не вечно буду зарабатывать такие сумасшедшие деньги, — не стал бы так роскошествовать. Но тогда, пять или шесть лет назад, дела шли по-настоящему хорошо, и я почему-то решил, что так будет всегда.
— Кто бы говорил, сама только что кеды бросила, — попенял я. — Если бы вы все были аккуратнее, глядишь, было бы уютнее.
— Не в этом дело, — она посмотрела на меня с каким-то напряжением, словно пыталась перевести какую-то важную мысль со своего инопланетянского на мой, человеческий, и никак не находила аналогов. — В этом доме нет главного. Здесь не будут жить, здесь будут только бывать.
— Знала бы ты, сколько девушек мечтает тут жить.
— Они мечтают о другом, — она покачала головой и замолчала. Значит, не считает, что я могу ее понять. Да все я знаю, что она хочет мне сказать. Моя мама, когда увидела мою новую квартиру, молчала минут десять, а потом сказала, что я полный идиот (как обычно!), и тут негде будет даже детскую кроватку поставить. Она все ждала момента, когда во мне проснется отцовский инстинкт. Но он у меня, кажется, был поврежден. Детей я больше боялся, чем хотел.
— Ты лучше скажи, что ты будешь пить, — спросил я, чтобы перевести тему. Кажется, Ирина тоже не была в настроении дальше анализировать мои холостяцкие привычки.
— Что угодно, мне все равно, — она сделала неопределенный жест рукой и отвернулась к окну. Она была бледна. Надо бы все же заставить ее поесть.
— Если тебе все равно, может, тогда тебе водки налить? Дешево и сердито!
— Налей, — индифферентный голос, а мысли снова где-то далеко. И что, интересно, было такого в этом Петре, чтобы по нему так убиваться?
— Нет, ты и в самом деле совсем плохая. Если я тебе водки налью, ты через десять минут отключишься.
— А чего в этом плохого? — удивилась она и посмотрела на меня глазами, полными надежд.
— Ты хочешь отключиться? — я был поражен тем, какие больные у нее были глаза. Да не стоит ни один мужик того, чтобы так страдать.
— Если бы у меня была кнопка, я бы была рада сейчас нажать «Выкл.», на время, конечно.
— Ну, спасибо и на том, — вздохнул я, открыв дверцу холодильника. — Хоть нет суицидальных мыслей.
— Жизнь — слишком ценный дар, чтобы распоряжаться ею так глупо, — пояснила она. — Но сейчас я бы предпочла не иметь сознания. Потерять бы его. Водка — так водка. Или просто бы уснуть.
— Ты его любила? — спросил я без особой цели. Просто это было естественно — раз уж она тут сидит и страдает, как великомученица, значит, об этом можно и спросить. Ирина замолчала и как-то вся скукожилась, потом опустилась, легла грудью на барную стойку, прижалась щекой к холодной мраморной поверхности и посмотрела на меня.
— Да, любила. И люблю, — сказала она просто и безо всяких прикрас. Глаза ее наполнились влагой и заблестели. Красивые, зеленые.
— И чем же он заслужил такую любовь? Он так красив? Какой-то особенный любовник? Или денег у него много? — я достал из холодильника все, что, на мой взгляд, заслуживало еще звания еды (моцарелла, к примеру, уже протухла, да и не для вегетарианок она), и принялся соображать, что же из этого всего можно было бы приготовить. Теоретически могло получиться ризотто с грибами. Если Саша-Маша не высосала за два дня все белое вино.
— Я люблю его не потому, что он чем-то заслужил любовь. Любят ведь только, когда любовь есть внутри. Если она есть — кто-то все равно найдется, и полюбишь. Если ее нет — сколько ни заслуживай, любить нечем будет.
— Не понимаю. Ты хочешь сказать, что могла бы полюбить и не Петра? Просто потому, что внутрь встроена, так сказать, функция любви.
— Что-то вроде того, — кивнула она после некоторого раздумья. Я стоял около бара и злился. Саша-Маша высосала не только белое вино, но и бутылку ирландского ликера. Почему это девушки так его любят, не успеваю его покупать!
— То есть если я не полюбил никого до сих пор, то мне, значит, этого программного обеспечения не встроили. А если мне вовремя сделать апгрейд, то я смогу полюбить, и не очень важно даже кого. Даже Сашу-Машу?
— Все не так просто. — Ирина запуталась и принялась задумчиво накручивать прядь солнечных волос.
— Даже тебя? А ты, слушай, если у тебя эта программа работает, это значит, что и ты можешь теперь начать любить кого-то другого? Меня, к примеру.
— Тебя бы я любить не стала, — тут же ответила она, и самое неприятное, что сказала она это спокойно и обдуманно, без тени кокетства, а как о чем-то само собой подразумевающемся.
— Это почему? — я был задет до глубины души. Все мужское во мне протестовало. Меня-то как раз очень можно полюбить. — Чем я не хорош? Недостаточно красив? Недостаточно высок? Недостаточно образован? В чем моя проблема?
— Да разве в этом дело?
— А в чем? — я злился. Да что она понимает! Да меня в день по три девушки готовы любить! Я достал из бара бутылку коньяку. Будем пить коньяк, такие разговоры можно вести только под него. Да и лимон с сыром сойдут на закуску. Ей — лимон, мне — сыр. Пусть скиснет!
— Разве дело в росте или весе, или в цвете глаз?
— А что, ты всерьез веришь, что внешность не имеет никакого значения? Вот тут, извини, не соглашусь. Мне, к примеру, очень важно, как выглядит человек. Вот ты — наивная, но красивая девочка. И я уверен, что Петр твой именно поэтому с тобой и был, потому что у тебя такие странные глаза, из-за твоих сумасшедших рыжих волос. Наверняка ему это нравилось. И что? Это плохо?