– Прекрати кощунство…
– Глупец! И все они тоже. Все люди, все эти воры! Все думают о себе, что они – центр земли. А ты нет. Ты видел. Ты один знаешь, как мы ничтожны… всего лишь пылинки, пятнышки в бурном черном потоке. И ты обращаешь свою веру к абстрактному заблуждению – Единому Богу! Кидаешь кости, надеясь на спасение, когда всем нам нужно преклонить колени!
Сишаурим ничего не сказал в ответ. Випера изогнулась, чтобы заглянуть жрице через плечо, и перекрестный узор змеиной чешуи замерцал при свете лампы.
Женщина оглянулась и увидела нагого Фанайяла, который стоял, пошатываясь, позади нее. В неверном свете он казался каким-то иллюзорным.
– Теперь видишь? – спросил Меппа. – Предательство! Бесовщина! Господин, прошу тебя, скажи, что ты видишь!
Фанайял-аб-Каскамандри провел рукой по лицу, глубоко вздохнул, шумно втянув воздух.
– Оставь нас, Меппа, – грубо ответил он.
Последовало минутное противостояние, взаимное оценивание трех сильных личностей.
В тишине слышалось только дыхание. Затем, едва поклонившись, сишаурим удалился.
Падираджа приблизился к хрупкой женщине сзади.
– Ведьма! – крикнул он, разворачивая к себе.
Сжав руки на шее, наклонил ее назад и опять выкрикнул:
– Проклятая ведьма!
Жрица, хрипя, схватила его мускулистые руки, выгнулась обнаженной дугой у его пояса.
И Фанайял еще раз изнасиловал ее.
Раб, все еще сидевший меж диванами, обреченно взирал на них, и по лицу его катились слезы…
Мягкую землю глубоко вспахали.
Скромная церемония приветствовала прибытие Святейшего дяди в Анлиаминские Высоты у потайных ворот мрачными словами и подозрительными лицами. Рабы держали вышитые тенты, защищая его от дождя, образуя туннель из поднятых рук, чтобы Майтанет избежал унижения промочить свою одежду. Келмомас украдкой передразнивал позы матери и ее свиты. Дети, несмотря на всю свою рассеянность, всегда очень бдительны в своем страхе перед родителями и быстро меняют поведение согласно обстоятельствам. И Келмомас не был исключением.
Нечто очень важное должно было вот-вот произойти – даже дураки-министры матери это понимали. Келмомас заметил, как горбатый старик Вем-Митрити недоверчиво мотал головой.
Шрайя Тысячи Храмов ждал допроса от самого одаренного сына своего Господина.
Майтанет с явным раздражением стряхнул капли с рукава. Он едва не оттолкнул в сторону Имхаиласа и лорда Санкаса, чтобы предстать перед хрупкой императрицей, которая даже под белой сверкающей маской держалась с вымученной холодностью. И уже не в первый раз Келмомас почувствовал ненависть к дяде, не столько из-за его крупного телосложения, а скорее, из-за того, сколько места он занимал. Какой бы ни совершался обряд, будь то восхваление Господу, венчание, проповедь или омовение ребенка, от Анасуримбора Майтанета исходила аура сокрушительной силы.
– Уволь меня от этого легкомыслия, – рявкнул он. – Я справлюсь сам, Эсми.
Он надел белую рясу с вышитой золотой каймой и все свои солидные регалии. Единственным украшением его одеяния, не считая массивного Бивня с Кругораспятием на груди, были золотые наручники, выполненные в стиле древних сенейских мотивов.
Не говоря ни слова, императрица склонила голову настолько, сколько требовал джнан. Келмомас при этом почувствовал, как ее рука крепко сжала ему плечо.
Юный принц-империал с наслаждением вдыхал запах дождя, который процессия внесла в кабинетные залы дворца. Влага коробила шелк и фетр. Мокрые ноги хлюпали в сандалиях. Волосы прилипали к лицу.
Никто не проронил ни слова, кроме Вема-Митрити, который, как только они поднялись к дверям Секретариата, с извинениями спросил Эсменет, может ли он продолжить путь в своем темпе, щадящем для его старых костей. Оставив немощного адепта школы Саик позади, они пошли дальше по бесконечным лестницам и переходам, где на каждом углу стояли эотийские стражники с каменными лицами. Настенные светильники тщетно пытались разогнать сумрак, потому приходилось шагать в темноте. В отличие от матери, которая шла, устремив сосредоточенный взор только вперед, Келмомас не мог удержаться от того, чтоб не глазеть по сторонам, пытаясь сравнить два дворца – видимый и невидимый.
В конце концов они дошли до императорских покоев и остановились у двери.
Она показалась мальчику выше и шире, чем он запомнил, возможно, потому, что мать недавно распорядилась ее отполировать. Позеленевшие от времени киранианские львы теперь ярко горели медным румянцем. Келмомас хотел спросить у матери, означает ли это скорое освобождение Инрилатаса, но тайный голос предостерег его, что лучше промолчать.
Императрица медлила, склонив лицо в маске, словно молилась. Стояла полная тишина, если не считать легкого скрипа доспехов Имхаиласа. Келмомас прижался щекой к шелковому поясу матери. Она неосознанно принялась перебирать пальцами его волосы.
Наконец Майтанет спросил:
– Зачем здесь мальчик, Эсми?
Всех задел его тон, донося истинный смысл вопроса – «что за нездоровое пристрастие?».
– Не знаю, – отозвалась она. – Инрилатас отказывается говорить с тобой, если его не будет.
– Значит, это будет публичное унижение?
– Нет. Только ты и два моих сына, – ответила Эсменет, все еще не сводя глаз с двери. – Твои племянники.
– Безумие… – пробормотал шрайя с притворной брезгливостью.
Императрица наконец обернула лицо, скрытое маской, к нему.
– Да, – сказала она. – Дунианское безумие.
Она кивнула Имхаиласу, который отодвинул засов и толкнул тяжелую дверь внутрь.
Шрайя Тысячи Храмов взглянул на Келмомаса, сжал маленькую белую руку в своей необъятной пересохшей ладони.
– Ты тоже боишься меня? – спросил он.
Мальчик, не ответив, посмотрел на мать, ища горячего сочувствия.
– Ты принц-империал, – проговорила она. – Иди.
И он вошел вслед за дядей в келью брата.
На единственном окне кельи ставни были сняты, открывая квадрат темного неба и заливая комнату холодным, сырым воздухом. Поначалу мальчику слышался только дождь, гудящий по конькам крыш, журчащий по извилистым водосточным трубам. Единственный светильник согревал комнату, посылая во тьму оранжевый отблеск. Стул, покрытый искусной резьбой, стоял лицом к стене, с которой свисали цепи, прикованные к четырем каменным львам. Светильник, как заметил мальчик, был установлен так, чтобы освещать только обладателя стула, и никого больше.
Инрилатас нагой сидел в каких-нибудь четырех шагах от стула, положив руки на колени. Свет был настолько тусклый, что не отражался на его коже. Молодой человек посмотрел на них с полнейшей безмятежностью.
«Нужно понять, чего он хочет от нас», – прошептал внутренний голос.
Инрилатас определенно чего-то хочет от него. Иначе зачем он здесь?
Дядя выпустил его, как только дверь со скрипом захлопнулась за ними. Не глядя ни на одного из братьев, он сунул руку в левый рукав и извлек деревянный клин из-под наручника. Затем бросил его со стуком на пол и пнул ногой под основание двери…
Запер их изнутри.
Инрилатас рассмеялся, выгнул руки, словно гладкие, твердые ветви без коры.
– Святейший дядя, – произнес он, склонив голову набок и прижимаясь левой щекой к коленям. – Истина горит в тебе.
– Истина горит, – отозвался Майтанет, занимая место, приготовленное для него.
Келмомас, не отрываясь, смотрел на деревянную палку, втиснутую в черную щель между полом и дверью. Что происходит? Не случалось еще такого, чтобы все шло по дядиному плану…
«Кричи, – настойчиво зашептал внутренний голос. – Зови ее!»
Мальчик бросил вопросительный взгляд на старшего брата, который просто моргал и улыбался.
Далекие раскаты грома глухо донеслись через окно кельи. Но маленькому мальчику из-за искаженных пропорций окружающей обстановки они показались гораздо громче. Что происходит?
– У тебя есть намерение убить мать? – спросил Инрилатас, все еще не сводя глаз с Келмомаса.
– Нет, – ответил Майтанет.
«Мы что-то упустили!» – воскликнул внутренний голос.
– Намереваешься убить мать? – вновь спросил Инрилатас, на этот раз пристально глядя на дядю.
– Нет.
– Святейший дядя, ты намереваешься убить мать?
– Я же сказал, нет.
Мальчик еле дышал, его словно всего сковал железный прут тревоги. Все можно объяснить. Инрилатас играет, как всегда, оскорбляя забавы ради. Дядя перекрыл дверь на всякий случай… Принц чуть не расхохотался.
Все они здесь дуниане.
– Столько лет, – продолжал Инрилатас, – множились заговоры и интриги. Может, ты просто забыл, как остановиться, дядя?
– Нет.
– Столько лет в окружении полоумных. Столько лет мучений. Сколько ты выстрадал ради этих детей-уродцев с недоразвитым интеллектом? Сколько терпел их невежество, их абсурдное тщеславие? А потом отец, этот неблагодарный неряха, возвысил одного из них над тобой. Почему так? Почему отец поставил блудницу над набожным шрайей Тысячи Храмов?
– Я так не считаю.
– Но ты склоняешься к этой мысли.
– Боюсь, мой брат не вполне доверяет мне.
– Потому что он о чем-то знает, не так ли? Ему ведома тайна нашей крови.
– Возможно.
– Он знает тебя, знает тебя лучше, чем ты сам.
– Возможно.
– И он узрел проблеск крамолы, огонек, готовый разгореться при благоприятных обстоятельствах.
– Возможно.
– И они уже наступили?
– Нет.
Раздался смех.
– Но, Святейший дядя, они уже наступили, совершенно точно!
– Я не понима…
– Лжец! – вскрикнул человек со всклокоченными волосами.
Шрайя только моргнул. Его лицо омывал колышущийся оранжевый свет. Майтанет по-дуниански внимательно разглядывал Инрилатаса, его взгляд будто потрескивал, как угли в костре. Тысячу раз Келмомас видел этот профиль если не во плоти, то вышитым на знаменах. Высокие скулы, зрелое лицо, волевой подбородок, который угадывался, несмотря на густую бороду.
«Он первая воистину сложная загадка, – прошептал голос. – Нужно быть осторожней».
Глаза Инрилатаса блестели во мраке. Он уселся, как прежде, его цепи повисли дугами над полом. Если пристальное изучение и смутило его, то он не подавал виду.
– Скажи, Святейший дядя. Сколько детей было у деда?
– Шесть, – ответил шрайя. Теперь в обмене репликами господствовала бесстрастная лаконичность, словно они истратили все условности, которыми пользовались в общении с обычными людьми.
– Были среди них похожие на меня?
Секундная заминка.
– Понятия не имею. Он топил их при первых же проявлениях странностей.
– А ты был единственным, кто проявлял… уравновешенность?
– Да.
– Значит, дед… Он бы меня утопил?
– Вне всякого сомнения.
Придирчивый осмотр дунианина, не заботящегося ни о достоинстве, ни о такте. Место действия заполняли слепые и нищие, а он вместе со своей семьей были единственными актерами на сцене. Они играли, как слепцы, – подталкивая друг друга, сочувствуя, расхваливая один другого, – просто потому, что вели слепцов. Только соперничая друг с другом, понял принц-империал, они могли расчистить пространство и играть свою роль в чистейшей, утонченнейшей форме.
– Тогда почему, – спросил Инрилатас, – ты считаешь, что отец пощадил меня?
Шрайя Тысячи Храмов пожал плечами:
– Потому что над ним Око Мира.
– Не из-за матери?
– Она наблюдает вместе с остальными.
– Но ты этому не веришь.
– Тогда просвети меня, Инрилатас. Что я думаю?
– Ты считаешь, что мать компрометирует отца.
Очередное секундное замешательство. Взгляд Майтанета то сосредотачивался, то становился рассеянным.
Инрилатас воспользовался удобным случаем.
– Ты считаешь, что мать притупила стремление отца идти по Кратчайшему Пути, потому он шел извилистыми дорогами, чтобы угодить ей, тогда как ему следовало бы держаться непримиримой прямоты Мысли Тысячи Покровов.
Вновь Святейший шрайя Тысячи Храмов дрогнул. Похоже, Инрилатас нащупал нить. Возможно, с дяди удастся сорвать маску…
Пожалуй, Майтанету следовало бы казаться слабее в своем маленьком племени.
– Кто тебе такое сказал? – спросил дядя с нажимом.
Инрилатас пропустил его вспышку мимо ушей.
– Ты считаешь, что отец рискует всем миром ради императрицы – ради абсурдной любви!
– Это ее слова? Она рассказала тебе о Мысли Тысячи Покровов?
– А ты понимаешь меня, – заметил обнаженный юноша. – Тот факт, что меня решили посадить в клетку, а не утопить, несмотря на самое яркое проявление безумия.
И опять Келмомас заметил, что взгляд дяди стал рассеянным, и вновь сосредоточился – внешнее проявление Транса Вероятности. Несправедливо, подумал он. Это ему следовало бы родиться таким одаренным, чтобы отказаться от необходимой подготовки, в результате которой можно выковать настоящее оружие. Какая польза от отца, если он так долго позволяет ему делать ошибки? Как мог аспект-император быть для сына кем-то еще, кроме как величайшей угрозой, величайшим врагом, когда он всегда видел глубже, гораздо глубже?
– Боюсь, что так… – проговорил шрайя. – Допустим. Но если ты это видишь, Инрилатас, тогда и отец это разглядел, причем гораздо более полно. И если он не заметил никакого подстрекательства к мятежу, почему ты этим озабочен?
В очередной раз дядя попытался взять инициативу в свои руки. И опять Инрилатас просто проигнорировал его слова и продолжил задавать свои вопросы.
– Скажи мне, дядя, как ты собираешься меня убить, когда захватишь власть?
– Оставь эти трюки, Инрилатас. Эту тактику… Они работают, когда их скрывают. Я вижу не меньше твоего.
– Странно, не правда ли, дядя? Мы, дуниане, при всех своих талантах, не можем поговорить?
– Мы говорим сейчас.
Инрилатас рассмеялся этим словам, вновь опустив заросшую щетиной щеку на колени.
– Как же это получается, если мы имеем в виду совсем не то?
– Ты…
– А что бы, по твоему мнению, Люди сделали, если бы увидели нас? Если бы постигли способ, которым мы сбрасываем их, словно одежду?
Майтанет пожал плечами.
– А что сделает какой-нибудь неразумный ребенок, если все смогут видеть твоего отца насквозь?
Инрилатас улыбнулся.
– Это зависит от отца… Вот ответ, которого ты ждал от меня.
– Нет. Это и есть ответ.
Опять смех, точь-в-точь как у аспект-императора, от которого по телу побежали мурашки.
– Ты и вправду думаешь, что мы, дуниане, чем-то отличаемся? Что одни из нас, подобно отцам, могут быть хорошими, а другие – плохими?
– Именно так, – ответил Майтанет.
Что-то словно опутывает брата, решил Келмомас. Как он лениво склоняет голову, выгибает руки в запястьях, раскачивается на пятках, словно неловкий, изнеженный мальчик, – ложное впечатление. Чем невиннее он кажется, тем смертоноснее становится.
«Все это просто спектакль», – предупредил внутренний голос.
Инрилатас шутил, но и в самом деле подразумевал совсем не то, что говорил.
– Да, у нас свои странности, я соглашусь с тобой, – сказал он. – Смесь силы и слабостей. Но в итоге мы все страдаем одним и тем же чудесным недугом: рефлексией. Когда другие нагромождают мысли одна на другую и падают вперед, как слепые, мы размышляем. Одна мысль цепляется за другую, как голодная собака, что гонится за лакомым куском. Ход размышлений обычных людей напоминает походку пьяного: они спотыкаются, шатаются из стороны в сторону, бесчувственные к своим недолговечным корням, а мы распутываем, вносим ясность. Играем на них, как на инструментах, извлекая из струн мелодии любви и славы, которые они считают своими собственными!
Что-то вот-вот произойдет.
Келмомас невольно подался вперед, настолько страстным было ожидание. Когда? Когда же?
– Мы все лжем, дядя. Все, все время. Это дар рефлексии.
– Они делают свой выбор, – возразил Майтанет.
– Прошу тебя, дядя. Ты должен отвечать мне, как перед отцом. Я вижу все твое вранье, будь оно простым или искусным. Никакой выбор в нашем присутствии невозможен. Никогда. Ты сам это знаешь. Единственная свобода существует выше.
– Ну что ж, очень хорошо, – ответил Святейший шрайя. – Я устал от твоей философии, Инрилатас. Ты мне отвратителен. Боюсь, весь этот ритуал говорит лишь о слабости твоей матери.
– Матери? – воскликнул старший брат. – Полагаешь, все это устроила она?
Очередное секундное смятение, трещинка в фальшивой маске.
«Что-то не так», – прошептал голос.
– А кто же, если не она? – спросил шрайя Тысячи Храмов.
Инрилатас нахмурился и одновременно улыбнулся, явно переигрывая. Высоко подняв брови, он посмотрел на младшего брата…
– Келмомас? – переспросил Майтанет, не с недоверием, свойственным людям, а с бесстрастием дунианина.
Инрилатас, не отрываясь, смотрел на юного принца-империала, словно на щенка, брошенного в реку…
Бедный мальчик.
– Тысячи слов и намеков обрушиваются на них в этих стенах и за их пределами, – проговорил молодой человек. – Но поскольку их память не в состоянии удержать их все, они забывают, и им остается только надеяться на лучшее и подозревать худшее, а не предпринимать какие-то действия. Мама всегда любила тебя, дядя, считая тебя более человечным, чем отец, – иллюзия, которую ты долго и упорно поддерживал. А теперь вдруг, когда она особенно остро нуждается в твоем совете, она испугалась и возненавидела тебя.
– Это дело рук Келмомаса?
– Он не тот, кем кажется, дядя.
Майтанет взглянул на мальчика, который стоял рядом с ним неподвижно, будто щит, и снова повернулся к Инрилатасу. Келмомас не знал, что страшнее: unscalable черты дядиного лица или внезапное предательство Инрилатаса.
– Я подозревал это, – сказал шрайя.
«Скажи что-нибудь…» – твердил внутренний голос.
Инрилатас покачал головой, словно расстроенный каким-то трагическим фактом.
– Безумный, как и все мы, вечный источник бед для матери, он, мне кажется, самый худший из нас.