– Безумный, как и все мы, вечный источник бед для матери, он, мне кажется, самый худший из нас.
– Ты, конечно,…
– Ты знаешь, что он один из убийц Самармаса.
Очередная трещинка в непроницаемой маске дяди.
А юный принц-империал мог только стоять и тяжело дышать, вспоминая все свои преступления, совершенные в затмении высокомерия. Если бы дядя подозревал, что принц способен на такое – на убийство Самармаса, Шарацинты, – при своей одаренности он быстро разглядел бы его вину. Но при всем своем могуществе дуниане оставались слепы и уязвимы, поскольку были рождены в миру.
А теперь… Впервые за всю свою недолгую жизнь Келмомас испытывал такой ужас. Чувство обжигающе стыдливой неопределенности, словно он – водяной столб, который вот-вот обрушится, хлынув во все стороны. Чувство натянутой неловкости, словно внутри него лебедка, на которую намотана каждая ниточка его существа, и с каждой секундой все меньше воздуха, чтобы дышать…
И ему показалось это любопытным, да и само любопытство это было странным.
– Самармас погиб от дурацкой шалости, – спокойно сказал Майтанет. – Я был там.
– И мой маленький брат. Он ведь тоже присутствовал?
– Да.
– А Келмомас разве не пользуется своими способностями, чтобы водить дураков за нос?
– Может… порой.
– А что, если он вроде меня, дядя? Что, если он с рождения знает, как пользоваться своими способностями?
Келмомас слышал, как бьются сердца всех собеседников: его – с кроличьей поспешностью, у дяди – медленно, как у буйвола, а у брата – с блуждающим ритмом, будто в танце.
– Ты утверждаешь, что он убил родного брата?
Инрилатас кивнул, в точности как мать, подтверждающая горькие истины.
– И других…
– Других?
Келмомас стоял, застыв от изумления. Как? Как же так? Как все могло обернуться столь быстро?
– Посмотри на него, дядя. Удели внимание. Вглядись в его лицо и спроси, братоубийца ли он.
Что делает этот безумец? Дядя единственный, кого нужно унизить – уничтожить!
Шрайя Тысячи Храмов, нахмурившись, вопросительно обернулся к мальчику, не с человеческой порывистостью, а с дунианской пустотой.
– Собрание грехов, – продолжал Инрилатас. – Нет ничего более праведного, чем убийство. Ничего более абсолютного.
Первый раз в жизни Келмомас оказался пойманным в ловушку пристального изучения.
«Прячься! – кричал внутренний голос. – Он заметил… видит!»
– Подойди, Келмомас, – со смехом подозвал брат. – Покажи Святейщему дяде, почему тебя нужно посадить на цепь вместо меня.
– Обманщик! – плача, пронзительно вскрикнул наконец мальчик. – Это вранье!
– Келмомас! – резко окликнул шрайя, в каждом звуке его голоса зазвенели авторитетные струнки, от отеческих до религиозных. – Повернись ко мне! Смотри мне в глаза, отвечай: Ты уби…
Два щелчка, почти одновременных. Два тихих писка – будто мыши, раздавленные под ногой. Взмах железных цепей. Лязганье звеньев. Скрип подпиленных колец. Одна цепь со свистом пронеслась над головой мальчика, вторая обвилась позади дяди…
Они переплелись, пролетев навстречу друг другу возле шеи Майтанета. Обмотались, как бичи.
Келмомас едва успел отвести глаза, когда его брат бросился вперед, раскрыв руки, словно крылья, выгнувшись луком. Шрайя упал головой к его ногам.
Инрилатас легко поднял его, будто ребенка. Он взревел в диком ликовании, потрясая цепями…
И Келмомас смотрел, как тот душит шрайю Тысячи Храмов.
Майтанет с потемневшим лицом упал на колени, исступленно пытаясь освободиться от цепей. Шелковые рукава задрались, обнажив наручник с искусной отделкой.
Инрилатас с воплем скрутил цепи, руки и плечи его свело от напряжения. Майтанет уже не думал о дыхании, стараясь лишь защитить сонную артерию. Инрилатас резко дернул вверх раз, другой, чтобы поднять Майтанета с колен. Но в тот миг, когда цепи ослабли, шрайя взмахнул левой рукой, выхватив из рукава кинжал длиной с палец. Он блеснул, будто вытащенный из воды.
Первый удар попал Инрилатасу прямо в глаз. Второй – под ребра. Цепь выскользнула у него из рук. Майтанет стал хватать ртом воздух, как любой смертный, но пришел в себя гораздо быстрее. Через несколько мгновений он отшвырнул цепи и метнулся к умирающему племяннику.
Инрилатас, шатаясь, отступил назад, рот у него открылся, рукой он прижимал рану, из которой хлестала кровь. Слова были излишни. За дверью уже слышались приглушенные крики и удары. Шрайя Тысячи Храмов не мог поверить словам умирающего безумца. Он занес кулак. Юноша был совсем не готов к удару. Он сокрушил его левую бровь и глазницу, которые развалились, как сухая хлебная корка.
Принц-империал упал на спину. Звон железных цепей смешался с глухим стуком упавшего тела. Он подергивался, словно в огне. Кровь струйками растекалась по щелям меж каменных плит.
– Мягкий… – заметил Майтанет с натуральным удивлением.
Он обернулся к онемевшему от ужаса мальчику. Его правый рукав был обагрен кровью.
– А ты? – прошептал он без тени какого-либо чувства. – У тебя материнские косточки?
Бронзовая дверь резко распахнулась. Дядя и племянник быстро обернулись к толпившимся на пороге. Исполненные гнева, изумленные глаза ощупывали сумрак, пытаясь определить, кто жив, кто мертв.
– Мама, мама, мамочка! – взвизгнул Келмомас, обращаясь к единственной фарфоровой маске в центре толпы. – Дядя против тебя! Он убил Инри, чтобы ты ничего не узнала!
Но мать уже заметила лежащего ничком сына и, расталкивая остальных, выдвинулась вперед.
– Эсми… – начал Майтанет. – Ты должна поня…
– Меня не волнует, как это случилось, – перебила она.
Ноги словно сами несли к телу сына, которое стало серым от потери крови. Она зависла над ним, как свинцовый отвес.
– Это ты сделала, Эсми? – упорно продолжал шрайя высокомерным тоном. – Ты замыслила…
– Что я сделала? – спросила она таким спокойным голосом, который мог принадлежать только помешавшейся. – Замыслила, чтобы ты убил моего сына?
– Эсми… – начал он.
Но что-то заставило его замолчать, даже несмотря на дунианскую кровь. От ужаса у Келмомаса закружилась голова, и он видел не мать, тяжело опустившуюся на колени, а поверженную Императрицу Трехморья. Незнакомку. Он убеждал себя, что это из-за маски, но, когда она сняла ее, родное лицо, видное в профиль, показалось ему чужим.
Дрожащими пальцами Эсменет положила маску на разбитую бровь Инрилатаса.
За окном прогремел близкий гром. Дождь со свистом шумел и барабанил по крыше.
– Раньше, – сказала она, не поднимая головы. – Раньше я думала, что могу одолеть тебя…
Святейший шрайя Тысячи Храмов стоял хмурый и высокомерный.
– Как?
Императрица устало пожала плечами, словно обессиленная страданиями.
– История, которую как-то поведал мне Келлхус о пари между богом и героем… испытание мужества…
Майтанет взирал на нее без всякого выражения.
Она подняла красные, полные слез глаза.
– Мне порой кажется, что он предостерегал меня… Против него самого. Против моих детей… Против тебя.
Эсменет снова обернулась к мертвому сыну.
– Он рассказал мне историю, в которой говорилось о крайней уязвимости дуниан.
Она отвела с маски, лежащей на лице Инрилатаса, локон светлых волос. Из раны продолжала течь кровь, растекаясь по полу, заполняя щели, пропитывая полы ее платья.
– Стоит только пожелать, чтобы охотно принести себя в жертву…
– Эсми… Тебя обма…
– Я так этого хотела, Майта. И я знала, что ты увидишь… разглядишь во мне готовность разжечь войну по всей Империи против тебя, и тогда ты сдашься, как все остальные, перед моей державной волей.
– Эсменет… Сестра, прошу тебя… Оставь эти безум…
– Но что… что ты наделал… здесь…
Голова у нее упала, как у сломанной куклы, и голос померк до шепота.
– Майта… Ты убил моего мальчика… моего… моего сына.
Она нахмурилась, будто только сейчас постигла все значение случившегося, и взглянула на экзальт-капитана.
– Имхаилас… Взять его.
Ошеломленная свита толпилась у входа. Неподвижно стоявший высокий офицер-норсирай повернул к императрице бледное от ужаса лицо. Келмомас чуть не фыркнул от смеха, настолько комически тот выглядел.
– Ваша Светлость?
– Эсми… – угрожающе произнес Майтанет. – Никто меня не возьмет.
И он просто развернулся и широким шагом пошел по анфиладе мраморных залов.
Все остались стоять, пораженные, часто дыша.
– Взять его, – резко крикнула императрица Имхаиласу.
И обернувшись к трупу сына, склонилась над ним, пытаясь унять дрожь, которая сотрясала ее хрупкое тело, бормоча:
– Нет-нет-нет-нет…
«Вот и еще одного не стало», – прошептал внутренний голос, смеясь.
Телохранители императрицы до этого только и делали, что освещали ей путь, когда она выходила из своих покоев. Тьма царила в комнатах, переходящих одна в другую, и одинокие лампы лишь оттеняли ее. Мир в глазах мальчика казался мягким и теплым от тайн, все его острые грани тонули в тени. Здесь поблескивала пузатая урна, там мерцали нити искусного гобелена – знакомые предметы, становившиеся чудными при скудном свете.
«Да, – решил он. – Нужен другой мир. Лучше».
Они легли вместе на широкой кровати, мать – опершись спиной на подушки, сын – у нее под боком. Оба молчали. Газовые занавеси на балконе смягчали холодный темный мрамор.
Принц-империал, не зная, чем заняться, принялся считать удары сердца, пытаясь постичь всю степень своего блаженства. Он насчитал три тысячи четыреста двадцать семь ударов, прежде чем из мрака появился Лорд Санкас с исполненным тревоги лицом.
– Он просто вышел из дворца.
Императрица сжалась, но не двинулась с места.
– И никто не посмел поднять на него руку?
– Никто.
– Даже Имхаилас?
Санкас кивнул:
– Имхаилас посмел, но ему никто не помог…
Келмомас чуть не скорчился от волнения.
«Прошу, прошу, прошу, пусть он умрет!»
Инрилатаса нет. Дядя изгнан. А когда умрет Имхаилас, это будет лучший из лучших дней!
Но мать подле него не двинулась с места.
– Он… Он в порядке?
– Гордость этого глупца поутихнет на месяц, но тело останется неприкосновенным. Могу я предложить, Ваша светлость, освободить его от командования?
– Нет, Санкас.
– Его подчиненные взбунтовались, Ваша светлость, и это очевидно всем. Его власть над ними, его командование сломлено.
– Я сказала, нет… Сломлено больше, чем его власть. Все мы сегодня опозорены.
Глаза патриция широко раскрылись.
– Конечно, Ваша светлость.
Неловкий момент, исполненный всем тем, что занимает место рухнувших надежд, прошел. По всему телу матери, охваченной горем, пробежали судороги. Эсменет стискивала и отпускала сына, сжимала и разжимала объятия, будто что-то внутри нее нащупывало дорогу, сделав ее руки своими пальцами, кожу ее – перчаткой. Потом она расслабилась, дыхание замедлилось. Даже сердце будто распухло и тяжело билось в груди.
И Келмомас каким-то образом понял, что она обрела покой в фатальной решимости.
– Ты верховный патриций, Санкас, – сказала она.
Мальчик чувствовал горячее дыхание на затылке и знал, что мать смотрит на него с грустью и восхищением.
– Ты принадлежишь одному из самых древних родов. Ты владеешь сферами… средствами, совершенно независимыми от Имперского аппарата. Я уверена, что ты обеспечишь меня всем необходимым.
– Все, что угодно, Ваша светлость.
Келмомас закрыл глаза от наслаждения, чувствуя, как материнские пальцы перебирают его кудри.
– Мне нужен человек, Санкас, – сказала она из темноты прямо над ним. – Один человек… Который может убить.
Длинная, признательная пауза.
– Какой-нибудь человек, который может убить другого, императрица.
Слова. Как пригоршня яда, способная перевернуть мир.
– Мне нужен способный человек. С выдающимися умениями.
Верховный патриций вытянулся, застыл.
– Да, – произнес он через силу. – Понимаю…
Лорд Биакси Санкас был сыном иного времени, обладая чувствительностью, которая никак не вписывалась в новые порядки. Он постоянно совершал странные поступки, которые поражали мальчика: не только осмеливался приближаться к императрице, но даже садился на край ее кровати. Вот и сейчас он посмотрел на нее с дерзкой непредвзятостью. Тусклый свет и изменчивые тени не приукрашивали его, прочертив длинные борозды по его лицу.
– Нариндар, – сказал он, важно кивнув.
Юный принц-империал всячески старался сохранить на лице скорбь. Ему не доводилось слышать никаких историй о нариндарах, фанатиках Культа, чье имя было синонимом ужаса до того, как отец раскрыл одного из шпионов Консульта.
Как много места оставляют люди своим страхам.
– Я могу устроить все, что желаете, Ваша светлость.
– Нет, Санкас. Это я должна сделать сама…
Она задержала дыхание, прикусив нижнюю губу.
– Это проклятие должно быть только моим.
Проклятие? Неужели мама должна быть проклята, чтобы убить дядю?
«Она не верит в это, – прошептал внутренний голос. – Не верит, что дунианин может быть искренним, не считая шрайю…»
– Понимаю, Ваша светлость, – сказал Биакси Санкас, кивнув с невеселой улыбкой, которая напомнила мальчику дядю Пройаса и его меланхоличную преданность. – И преклоняюсь перед Вами.
Келмомас повернул голову, чтобы увидеть слезы, застилавшие глаза матери. Становится все труднее находить способы, чтобы заставить ее плакать…
Она крепко прижала мальчика, словно он был единственной неповрежденной частью ее тела.
Изможденный патриций поклонился так низко, как того требовал джнан, и удалился, оставив императрицу наедине с ее горем.
Глава 9 Равнины Истиули
Начало лета, 20-й год Новой Империи (4132 Год Бивня),
Верхняя Истиули
– Я дым, поднимающийся от ваших городов! – выкрикнул Нелюдь. – Я ужас, который пленяет! Красота, что гонит и понукает!
И они собрались перед ним, один – упав на колени, иные – держась поодаль с недоверием и страхом. Один за другим они открывали рты под его указующим перстом.
– Я лот!
Двенадцать путников, похожие на серые тени в облаках пыли, склонились в ритме напряженной ходьбы. Леса, обширные и густонаселенные, остались позади. Волнующееся море, на котором не остается следов, также лежало за спиной. Павшие по пути давно превратились в гниющие останки.
Степи расстилались, словно во сне.
Еды осталось мало. Ксонгис беспрестанно обследовал землю в поисках полевок и других грызунов, ведя отряд по ветру к той или иной высоко кружащей птице. Набредая на охотничьи угодья, он приводил Колдуна, чтобы разрыть землю, пока другие стояли наготове с оружием в руках. Магические огни вспахивали землю широкими пластами. Когда имперский охотник догадывался о случившемся, большая часть зверьков была уже убита, а остальных, оглушенных или изувеченных, было легко насадить на вертел. У Мимары, жадно поедавшей толстых крыс, лицо и пальцы лоснились от жира в вечернем сумраке. Но поскольку угодья попадались не всегда, путники складывали недоеденные остатки в свои сумки.
Вот это и убило Хиликаса: хворь от испорченного мяса.
От двенадцати осталось одиннадцать.
Ночью путь им освещали только звезды. Капитан говорил только с Клириком, изрекая продолжительные негромкие наставления, которых никто не мог разобрать. Остальные жались друг к другу, как потерпевшие кораблекрушение, жалкие кучки, разделенные бездной изнеможения. Галиан добивался расположения Ксонгиса и Покваса. Эта троица притесняла других мнительным тоном, насмехаясь над ними, а порой и нагло разглядывая, только чтобы отвести глаза, когда объект осмотра оборачивался к ним с вопросом. Конгер и Вонард редко заговаривали, но неизменно держались плечом к плечу, в пути и на привалах. Сарл сидел один, отощавший и уже гораздо менее склонный разыгрывать прежнюю роль сержанта. Мимара не раз замечала, как он смотрит на Капитана, но так и не смогла понять, что мелькает в его глазах – обожание или желание его убить.
Из Ущербов остался только Колл. Мимаре еще не приходилось встречать человека настолько обманчивого. Но он просыпался без слов и так же молча присоединялся к их долгому маршу. Казалось, что он отказался от речи, полагая, что все удовольствия принадлежат толстякам. Он бросил оружие и свой пояс, довольствуясь шнурком с эфеса своего палаша, который нес, примотав к голове, так что лезвие болталось без ножен у него за спиной.
Однажды Мимара заметила, как он сплевывает кровь. Десны его начали кровоточить.
О своем животе она старалась не думать.
Порой, бредя в пыльной прохладе утра или под резким иссушающим полуденным солнцем, она крепко зажмуривалась и открывала глаза, как узник, которому больше всего нужно поспать. Остальные устало тащились в пыли, рассеявшись по серовато-коричневой равнине, протянувшейся до выцветшего неба…
Они шли, словно во сне.
– Как я любил вас! – причитал Нелюдь. – Так сильно, что готов был свернуть горы!
Звезды пологом покрывали небо, и ночной купол мерцал бесчисленными точками света. В тени ненастоящего человека скальперы клонили свои головы, открывали рты с младенческой потребностью, с детским изумлением.
– Настолько, что отрекся от своих братьев!
Они с ликованием взмахивали руками, смеясь, восторженно вскрикивали.
– Настолько, что принял проклятие!
Колл взирал на них из темноты.
Колдун читал давно умерших поэтов, его голос звучал удивительно мягко и звонко. Рассуждал о метафизике, истории и даже астрологии.
Старик в полусгнивших лохмотьях. Древний маг-гностик.
Но больше всего – учитель.
– Кирри, – сказал он Мимаре как-то вечером. – Оно заостряет память, делает ее такой, будто… тебе ведомо все, что когда-либо узнал.
– Я счастлива, – ответила она, прижимаясь щекой к поднятым коленям.
Лучезарная улыбка осветила его бородатое лицо.
– Да… и я иногда.