Акхеймион еще раз извинился, но не больше, чем подобает между хозяином и рабом. Неисповедимыми путями он пришел к йнанскому этикету, который так презирал, когда путешествовал по великолепным просторам Трехморья. И он стоял, наблюдая, как человек еще и еще раз промывал левый глаз, и чувствовал вину и обиду одновременно. В конце концов, он хотел помочь человеку…
Жерос повернулся к нему, горестно покачав головой, и осторожно посоветовал вернуться к высоким материям. Смутная ярость Акхеймиона улетучилась, как всегда бывало при соприкосновении с неизменно доброй натурой этого человека. А потом невероятным образом до него донесся запах пустыни, будто где-то прямо за зелеными зарослями, окружавшими его башню, стоит только заглянуть, как покажутся дюны громадного Каратая.
И в тот же момент он простил Эсменет… Блудницу, ставшую императрицей.
Онемевшими пальцами он положил топор на место.
– Лучше остерегаться Богов, – одобряюще заметил Жерос.
Конечно, от привычек так же трудно избавиться, как от блох, особенно от привычки, владеющей мыслью и чувством. И тем не менее Эсменет была прощена. Даже не прекратив обвинять, он ее уже простил.
А потом, оказавшись с бандой убийц в самом сердце исчезнувшей цивилизации, ему удалось объяснить это Мимаре.
Он рассказал ей об их первой встрече, когда ее мать, выглянув из окна, принялась непристойно зазывать его к себе.
– Эй, айнониец, – крикнула она.
В Самне было заведено называть всех длиннобородых чужеземцев айнонийцами.
– Такому дутышу нужно выпустить пар, а то он взорвется…
– Я был довольно толстым в те дни, – объяснил он в ответ на вопросительный взгляд Мимары.
И он поведал ей о ней самой, или, по крайней мере, о воспоминании о ней.
– Это было летом, в неурожайный год. Самна, да и вся Нансурская Империя жестоко страдала от голода. Бедняки продали столько детей в рабство, что император выпустил указ, объявляющий недействительными все подобные сделки между нансурскими гражданами. Как и все из касты слуг, твоя мать была слишком бедна, чтобы добиться гражданства, но в городе существовало немало исключений, установленных сборщиками податей. Твоя мать никогда не рассказывала мне о тебе, поскольку это было, скорее всего, незаконно… Шестнадцатый вердикт Вольной, так он назывался, кажется. Понимаешь, ей нужны были деньги. Золото просто сводило ее с ума, но, как бы там ни было, она могла пустить их на взятку.
– И ты заплатил ей.
– Твоя мать даже не мечтала, что сможет вернуть тебя. На самом деле, она даже не надеялась пережить голод. И была уверена, что таким образом уберегает тебя от собственной участи. Ты просто представить себе не можешь, в какой нужде она пребывала, какие цепи сковывали ее. Она продала тебя айнонийским работорговцам потому, что надеялась – потом ей удастся вызволить тебя из Нансурия.
– То есть указ императора не имел никакой пользы.
– Я пытался переубедить ее, но она отказалась слушать… Просто отказалась, – добавил он, посмеиваясь, и провел пальцем по маленькому шраму на левом виске. – Но все же ей удалось заручиться исключением… от человека, нет, чудовища, по имени Полпи Тарий, которого я до сих пор мечтаю убить. В первый же день, когда закон вступил в силу, она спустилась к порту. Не знаю, как сейчас, но тогда в округе Эрши – помнишь? – в северной части гавани, под сенью Хагерны, у работорговцев был рынок. Эсменет не позволила проводить ее… Ей нужно было… сделать это самой.
Странно было мужчине вступать в мир падшей женщины. Явная диспропорция между случайностью и продуманностью. Бесконечные ямы на пути словесных блужданий. Безумная алхимия сострадания и осуждения. Такая точка, где ни одни весы не придут в равновесие, где некуда положить компас, стрелка которого никогда не покажет на север.
– Знаешь, девочка, пожалуй, тогда я действительно влюбился в нее… в тот день, жаркий и влажный, как все дни в дельте Саюта. Я сидел на том же подоконнике, с которого она зазывала проходящих внизу мужчин, и смотрел на ее хрупкую фигурку, потонувшую в толпе черни…
Он почему-то не мог вызвать ее образ в воображении. Вместо этого ему мерещился толстый евнух, с которым она скрылась в толпе: с приклеенной улыбкой на жирном лице и темными кругами пота под мышками.
Вот изменчивость памяти. Неудивительно, что Нелюди сходят с ума.
– И она была не одна, – продолжал Друз. – Исключения продавались тысячами, почти все они были поддельными. Может, это и неважно, но ты оказалась в Каритасале, подальше от императора и его плохо продуманного закона. Работорговцы, предчувствуя опасность, обращались к наемным солдатам. Вспыхнули мятежи. Сотни людей были убиты. Один из кораблей работорговцев загорелся. Когда я увидел дым, то поспешил в город, чтобы разыскать Эсменет.
Интересно, видел ли кто-нибудь столько сожженных городов, как он. Наверное, многие, если слухи о Войнах Унификации были правдой.
И Сарл с Капитаном в том числе.
– В лучшие времена люди ведут себя, как дураки, – продолжал старик, – но когда они собираются в толпы, они теряют остатки разума, который у них еще был в одиночестве. Один крикнет – и все начинают кричать. Один бьет или поджигает – и все повторяют за ним. Удивительно и страшно, когда царей и императоров отправляют в изгнание.
Мне пришлось дважды прибегать к Гнозису только затем, чтобы добраться до порта, и это в городе, где не было недостатка в Хорах, а кудесники соскабливали устриц со своих якорей. Я уже плохо помню. Только дым, бегущие тени, тела в пыли и этот… этот холод, который прожигал все внутренности.
Даже после стольких лет фантасмагорическое чувство того дня до сих пор волновало его. Впервые жизнь наяву приблизилась к ужасам его Сновидений.
– Так ты нашел ее? – спросила Мимара.
Она шла, опустив, даже повесив голову. Поза, не предвещавшая ничего хорошего, особая смесь раздумья и победного запала.
– Нет.
– Нет? Что значит нет?
– Значит нет. Помню, мне показалось, что нашел ее. У стен Хагерны, лежащей лицом в собственной крови.
Этот момент сам собой всплыл у него в памяти. От дыма и волнения накатила тошнота, его полное в прошлом тело скрутило. Увидев ее, он застыл, мысли вылетели из головы, дыхание перехватило.
Акхеймион просто стоял, пошатываясь, а крики и возгласы раздавались в воздухе неподалеку за спиной. Сначала он даже не усомнился, что это Эсменет. То же тонкое тело и взбитые черные волосы. И точно такая же розовато-лиловая накидка, хотя, может, ему только показалось, что покрой и цвет те же. Страх обыкновенно искажает увиденное. Она лежала лицом вниз, завернув стопы внутрь, одна рука покоилась вдоль тела, вторая была подвернута. Кровь струилась вокруг нее, очерчивая тело алым и черным. Друз вспомнил, как по всему порту трубили горны – рыцари шрайи подавали сигнал – и как волна трубных звуков смыла его оцепенение, и он услышал, как кровь капает – кап-кап – прямо из ее сердца на землю: она упала поперек одной из прославленных самнийских канав.
– Но это была не она? – допытывалась Мимара.
Несколько молодых мужчин пронеслись мимо, даже не взглянув на них. Он потянулся вниз онемевшими пальцами, уверенный, что девушка легкая, как узел тряпья. Оказалось, что нет, и ему вспомнилось, как ребенком он пытался сдвигать камни на мокром песчаном берегу. Он перевернул ее на спину, чтобы рассмотреть лицо, и отступил к стене.
Радость и облегчение… которые он не испытывал со времен Первой Священной Войны.
– Нет, – ответил он. – Просто еще одна несчастная. Твоя мать вернулась домой без единой царапины.
Когда колдун вернулся, она сидела на подоконнике, вглядываясь в просветы меж домов в сторону порта. В комнате было темно, и потому Акхеймиону, стоявшему на пороге, показалось, что Эсменет вся светится.
– Больше она о тебе не говорила… Ни мне, ни кому-либо другому.
Пока не отдалась Келлхусу.
Старик с Мимарой погрузились в молчание, устало переставляя ноги, словно старались постичь потусторонний смысл его рассказа. Они смотрели на рассеявшихся впереди скальперов: Покваса с тушкой полевки, висящей поперек большой кривой сабли, которую он носил в ножнах на спине; коротко остриженного Галиана рядом с ним, чей шаг был столь же быстр и легок, как и его язык. Конгер и Вонард шли стремительно, как торопливые призраки, их волосы были скручены в узлы так поспешно, что немытые пряди рассыпались по плечам. Колл хромал и пошатывался, его плечи остро выпирали из-под одежды.
– Твоя мать осталась жива, девочка, – осмелился сказать Акхеймион. – Так же, как и ты.
Но тут же подумал, что все-таки настоящая Эсменет, или какая-то часть ее, умерла в тот день в порту. Эсменет вернувшаяся была уже не та, ушедшая, совершенно точно. Чуть что, на нее накатывала хандра. А ему-то казалось, что она исцелилась. С того дня какая-то апатия притупила ее любопытство и озорство острот. Или так казалось в то время.
– Твоя мать осталась жива, девочка, – осмелился сказать Акхеймион. – Так же, как и ты.
Но тут же подумал, что все-таки настоящая Эсменет, или какая-то часть ее, умерла в тот день в порту. Эсменет вернувшаяся была уже не та, ушедшая, совершенно точно. Чуть что, на нее накатывала хандра. А ему-то казалось, что она исцелилась. С того дня какая-то апатия притупила ее любопытство и озорство острот. Или так казалось в то время.
– Все ее грехи зачтутся на том свете, – добавил он.
Друз старался уклониться от такого разговора. Слишком уж часто мир казался лишь снятой кожурой, обнажающей нечто ужасное, где смерть принимала угрожающие размеры. Однажды все его грехи будут представлены на рассмотрение, и ему уже не понадобится Мимара со своим Оком, чтобы узнать свою конечную участь.
Он шел, ожидая, что Мимара примется донимать его новыми вопросами и unflattering высказываниями. Но она смотрела вдаль, открывающуюся впереди, в бесконечные линии открытого пространства, по которому гулял ветер.
Они вели разговор на айнонийском, и потому, вероятно, Акхеймиону вспомнилось время, когда он в Каритасале пытался что-то выследить на Алых Шпилях, а один старый пропойца – Посодемас, так он себя называл, – потчевал его разными байками в таверне под названием «Святой прокаженный». Этот человек, который утверждал, что за его плечами семь морских сражений и пятилетний плен у ширайзских пиратов, говорил только о своих женах и повелительницах. В мучительнейших подробностях он описывал, как его предавали или относились с унизительной небрежностью. Акхеймион сидел, слушая этого беднягу с воловьими глазами, или разглядывал толпу и с деланым воодушевлением кивал, говоря себе, что человек мало что лелеет так же, как собственный позор, – именно это ощущение порождало у него бесконечное пьянство.
И это, понял Друз без всякого смятения, именно это, похоже, происходит и здесь, на долгом пути к Ишуалю.
Бесконечное отравление. Медленное подавление стыда. Что хорошего в честности, если она не несет никакой боли?
Пыль на горизонте. Горячий ветер донес запах присутствия человека.
Они рвались вперед по густой траве, наклонившись так низко, что травы цеплялись за плечи, рассыпавшись так широко, что пыль от их приближения не могла спугнуть жертву. Они выкрикивали ругательства безжалостному солнцу. Они были скользкими тварями, неустанными и неумолимыми в своей ужасающей алчности. Грязь была их пищей, жестокость – источником блаженства. Они приняли образ своего врага, нечеловечески красивые в покое и нелепо гротескные и потревоженные.
Шранки… Орудия древней войны, наводящие порядок в пустом мире.
Уже доносился их запах. Уже можно было различить окровавленные куски плоти, которые шранки отрезали для своих утех. Глаза путников широко раскрылись от невыразимого ужаса. С тех пор как их предки в последний раз сталкивались с людьми, минуло много веков, но факт их существования впечатался в плоть и кровь. Болезненное наслаждение их криками. Тепло их крови. Завидное великолепие их борьбы.
Они бежали, как стая волков, при этом суетясь, подобно паукам. Они бежали за истинами, которых не ведали. Бежали в предвкушении насилия…
Бежали, чтобы внезапно застопориться в изумлении, когда из зарослей кустов и травы появился человек.
Женщина.
Озадаченные, они перешли на шаг, приблизились к ней широкой дугой. Ветер гладил ее тело, ерошил волосы и лохмотья, донося до них крепкий аромат ее тела.
Запах человека, гнили, фекалий и… чего-то еще…
Чего-то волнующего и заманчивого.
Они стеной окружили ее, пошатываясь и что-то хрипло выкрикивая, одни угрожающе потрясали примитивным оружием, другие опасливо бормотали, предчувствуя недоброе. Их предводитель вышел вперед, волоча по пыльному торфу свои длинные кинжалы. Он остановился перед ней, почти такой же высокой. Мухи с жужжанием вились над его истлевшим кожаным облачением.
– Кто ты? – рявкнул он.
– Дитя того же отца, – ответствовала она.
Предводитель топнул ногой. Заскрежетал зубами, злобно оскалившись.
– Отца… отца! На земле у нас не осталось отцов!
Она по-матерински снисходительно улыбнулась.
– Но у тебя-то он есть. А другие отказываются это признать.
– Смерть! Смерть тебе! Смерть всем несогласным!
– И все же ты не так сильно жаждешь меня…
– Не так…
– Потому что мы дети одного отца.
– Смерть! – вскричал предводитель. – Смерть!
Он потряс головой, как волк, грызущий кость, поднял свои изъеденные ржавчиной ножи к равнодушному небу.
Существо по имени Мимара подпрыгнуло высоко над головой предводителя. Солнце вспыхнуло на обнаженной стали. Кувыркнувшись в воздухе с неестественной томностью, приземлилось в боевую позицию. Предводитель за его спиной дернулся, вскрикнул, хватая руками воздух, словно старался удержать кровь, темным потоком хлынувшую из его шеи. Крутнувшись на месте, он тенью упал в белую пыль.
– Мы дети одних отцов, – сказала женщина, обращаясь к остальным. – Чувствуете истинную силу этого?
По рядам пронеслись резкие возгласы…
– Черное небо скоро призовет вас к себе.
Она с улыбкой взирала на пресмыкающихся тварей.
– Скоро он призовет вас к себе.
– Каково это было? – спросила Мимара. – Я имею в виду, в первый раз встретить Келлхуса?
Ответ старого колдуна был, как всегда, пространен.
– Айенсис, – начал он, – имел обыкновение попрекать учеников за сбивающую с толку рассудочность, которая смущала поистине глубокие натуры, которые так редки. Ты, моя девочка, даешь повод нашему высокомерию. Как бы ты ни согнулась, само искривление ясно определяет твою прямоту. И всякий, кто подходит тебе со своей меркой… В общем, можно просто сказать, что он неизбежно достигнет той степени самонадеянности, на которую его притязания отличаются от твоих, и это поразит тебя. Неважно, насколько ты глупа и неисправима, ты будешь думать, что чуешь это «нутром», как говорят галеоты.
– Значит, истинная мудрость невидима? Ты говоришь, что мы не видим ее, когда она встречается нам.
– Нет. Мы только можем почувствовать, когда с трудом распознаем ее присутствие.
– Тогда чем отличается мой отчим от остальных?
Старый колдун погрузился в раздумья, уставившись на свои башмаки, мнущие жесткие травы.
– Много часов я размышлял над этим. Теперь власть в его руках… Он могущественный, всезнающий аспект-император. Подданные подходят к нему со своими мерками, но с явным ожиданием вразумления с его стороны. Но, с другой стороны… Он просто беглый нищий.
Друз замялся, размышляя. У него была привычка удивляться вещам, которые стали настолько привычны, что о них никто уже не задумывается.
– У него есть дар обнажать скрытый смысл происходящего… – произнес он и снова ненадолго умолк, нахмурившись.
Губы его среди жестких волос бороды сжались.
– Айенсис всегда говорил, что невежество разглядишь не сразу, – вновь заговорил он, – и это обманывает нас, когда мы полагаем, что знаем истину, не обращая внимания на сложные моменты. Он считал, что уверенность – признак глупости, самое деструктивное чувство. Но, рискуя обидеть Великого Учителя – или тень его, давно ушедшего, – я бы сказал, что незнание бывает… разное. Думаю, что есть и правда, глубинная правда, о которой мы знаем не умом…
Мимара смотрела по сторонам, как часто делала во время подобных разговоров. Поквас шел к ним ближе всех, согнувшись в тяжелых доспехах, темная кожа его была припорошена белесой пылью. Неподалеку волочил ноги Галиан – эти двое стали неразлучны. Клирик шествовал в нескольких шагах впереди, череп его сиял под ярким солнцем, светившим с широко раскинувшегося неба. Сарл плелся рядом с Коллом, на лице его застыла несмываемая гримаса. Шкуродеры. Они больше походили на кучку беженцев, чем на воинственный отряд, отправившийся на поиски приключений.
– В этом… – произнес Акхеймион, все еще погруженный в воспоминания, – в этом был гений Келлхуса. Он мог смотреть в глаза и выдергивать эти… полуправды из тебя… и за секунды разговора с ним ты начинал сомневаться в собственном мнении, начинал все больше и больше смотреть с его точки зрения…
Ее глаза широко раскрылись от внезапного прозрения.
– Большего дара лжецу и не придумаешь.
Колдун пронзил ее таким взглядом, что поначалу она испугалась, что обидела его. Но в глазах его светилась такая признательность, что она поняла, что попала в точку.
– Все эти годы, – продолжал он, – я никогда до конца не понимал культа. Что происходит с теми, кто падает ниц перед другим? Я слишком долго занимался чародейством. И все-таки я сам почитал его… какое-то время. Так сильно, что даже простил покражу твоей матери…
Друз потряс головой, словно отгоняя пчел, и посмотрел вдаль, на неизменную линию горизонта, а потом зашелся в кашле.
– Какое бы поклонение ни было, – сказал он, – я думаю, что оно вынуждает тебя отступать от своего мнения… открыться непрекращающейся правке со стороны другого…