Так раб вел короля, и, возможно, так и должно было быть, и Сорвил чувствовал, что с каждым шагом теряет свою важность. Он едва мог поверить, что уже близок к тому, чтобы… казнить. Когда он заставлял себя посмотреть в лицо этой перспективе, и душа, и тело восставали против нее так, что он даже испугался. Легкость в руках. Буря в животе, ослабляющая кишки. Голову и плечи будто стягивают веревки, пригибая их до раболепного поклона. Неумолчный шепот ужаса…
Люди, оказываясь в трудном положении, часто идут к цели непроизвольно, окруженные дикостью, в которую едва могут поверить. Они следуют по неразрывной цепочке таких характерных моментов, которые проносят их через всю жизнь. Но они забывают о непостоянстве целого, о том, что племена и народы проходят по ленте времени, как пьяные. Забывают о том, что Судьба – это блудница.
Порспериан ковылял вперед, пробираясь меж павших. Сорвил быстро потерял лагерь из виду за окровавленными грудами. Оглядываясь, он видел лишь смерть и разложение. Шранки. В глаза бросались отдельные фрагменты: лицо, прижатое к согнутой руке, бессильно повисшая кисть, – они казались почти что людьми. Их массы походили на пересохшее море. Зловоние, столь же сильное, как и в лагере, сочилось отовсюду, от него душил кашель, оно стояло в горле, окружая со всех сторон так плотно, что его можно было попробовать на вкус. Вороны, усевшись на черепах, устраивали свои совещания и, перепрыгивая с одного темени на другое, выклевывали глаза. Стервятники, опустив головы, то и дело ссорились из-за кусков, хотя тухлого мяса было предостаточно. Жужжание мух все множилось, пока не превратилось в единый гул.
Порспериан все шел вперед, а Сорвил в оцепенении следовал за ним, порой задерживаясь, когда приходилось переступать потроха, и содрогаясь от треска костей под ногами. То и дело он переводил изучающий взгляд на своего раба из Шигека, плечи которого вздымались и опускались от тяжелого дыхания, избегая рассматривать его в целом. Теперь он понял, что позволил себя обмануть, что ему не удалось выжать ответ из этого покрытого тайной человека из-за страха, а не потому, что мешали малые познания в шейитском языке. Он вел себя как мальчишка, а не мужчина, пытаясь по-детски уклониться от ответственности и с трусливым поползновением избежать разговора. Все это время они не говорили и оставались чужими, страшась друг друга. А теперь, когда он, наконец, решился спросить, разузнать, какое безумие уготовила ему Праматерь, он должен убить маленького… жреца, как его называл Цоронга.
Своего раба, Порспериана.
Сорвил остановился, внезапно осознав таинственный тон Цоронги, когда он расспрашивал об Оботегве. Он все думал об эдикте аспект-императора, том самом, согласно которому Сорвил должен был совершить преступление. Если он уклонится от убийства, будет ли это предательством по отношению к Цоронге, как лучшему другу детства или даже можно сказать, суррогатному отцу? Возможно, будет лучше всего, если Истиули поглотят мудрого старика целиком, если Оботегва наткнется на кучку человеческих останков – обрывки одежды и раскиданные кости.
Сорвил, мигая, смотрел на раба, петляющего по проходам меж зловонных куч.
– Порспериан… – позвал он, закашлявшись от смрада.
Старик не обратил на него внимания. Вместо него отозвались вороны, их карканье походило на резкий звук напильников, царапающих края жестянки.
– Порспериан, стой!
– Не здесь! – бросил старик через плечо.
– Не где? – выкрикнул Сорвил, спеша за проворным рабом.
Кости выпирали из-под окоченевшей плоти. Торчали сломанные стрелы. Что делает этот человек? Что за манера убегать?
– Порспериан… Послушай. Я не собираюсь тебя убивать.
– Что случится со мной – неважно, – сопя, выдохнул раб.
Смутные, горестные воспоминания о последних днях своего деда, пытающегося сохранить ясное сознание, повинуясь некоему инстинкту гордости, пришли на ум Сорвилу…
– Порспериан… – сказал он, наконец ухватив его за костлявое плечо.
Он собирался сказать ему, что освобождает его, пусть бежит по открытым равнинам, и возможно, его вера в Богиню поможет ему спастись, но вместо этого отпустил его, пораженный худобой и легкостью, с которой ему удалось рвануть его за плечо, словно куклу из высушенного дерева, обтянутую свиной кожей.
Когда он последний раз ел?
С хриплым ворчанием раб продолжил свой бессмысленный путь, а Сорвил остался стоять, оглушенный пониманием, что Порспериан не выживет в степи, что отпустить его означает приговорить к медленной, гораздо более страшной кончине…
Что любая отсрочка казни будет проявлением трусости.
На мгновение им овладело помешательство, которое он будет помнить до конца жизни. Он издал сдавленный крик: одновременно и смех, и всхлипывание, и утешающий шепот. Со всех сторон встали жуткие картины, кругом щетинились торчащие из тел копья и стрелы, нацелившись на него. Мутные глаза, свесившиеся языки, похожие на слизняков, вывалившиеся внутренности, высыхающие на солнце…
Она определяет твое место…
Как?
Как ни безумно это звучит, я и вправду явился спасти человечество…
Что?
О-о-отец!
А потом он увидел его… грациозного, изящного, как айнонийская ваза, с острым длинным клювом, прижатым к шее. Аист сидел на багровом мертвеце, как на выступе высокого камня, и смотрел на него, белея снежным оперением на фоне выцветшего неба.
И Сорвил помчался за уменьшающимся рабом, скользя и спотыкаясь.
– В чем дело? – выкрикнул он, хватая старика. – Ты скажешь мне!
На изрезанном морщинами лице не проступило ни удивления, ни гнева, ни страха.
– Скверна охватила сердца людей, – дребезжащим голосом произнес он. – Праматерь готовит нам очищение.
Раб дотронулся теплыми пальцами до запястий Сорвила, мягко убрал его руки со своих плеч.
– И все это…?
– Обман! Обман!
И столько ярости звучало в отрывистом ответе, что Сорвил отступил, не ожидая такого от незлобивого Порспериана.
– Зна-значит, его война… – заикаясь, выговорил король Сакарпа.
– Он демон, который носит людей, как мы – одежду!
– Но эта война… – Он обвел взглядом сваленные вперемешку трупы вокруг них. – Она реальна…
Порспериан фыркнул:
– Все ложь. И все, кто идет за ним, – прокляты!
– Но война… Порспериан! Оглянись! Посмотри кругом и скажи, что она не настоящая!
– А что, настоящая? Только потому, что он отправил своих последователей сражаться со шранками? В мир, заполненный шранками!
– А Легион Консульта…? А шранки, убившие моих товарищей?
– Ложь! Вранье!
– Откуда ты знаешь?
– Я ничего не знаю. Я говорю!
И он опять пошел извилистыми путями меж мертвыми.
Пройдя сквозь трясину сожженных, почерневших шранков, он вышел туда, где во время боя ведьмы выпускали свои колдовские огни. Перед глазами у Сорвила встала сваяльская ведьма, зависшая над головой на высоте броска тяжелого камня, стройная, красивая, пылающая в ореоле причудливых волн, от которой исходили линии и полосы секущего огня. Он замотал головой, стряхивая видение…
– Порспериан!
Маленький человек пропустил его крик мимо ушей, но все же замедлил шаг. Он шел, опустив голову, посматривая по сторонам, словно искал потерянный ключ.
– Скажи мне! – уже раздраженно выкрикнул Сорвил. – Скажи, что Она хочет!
– Здесь умер могущественный лорд, – услышал он бормотание старика.
– Ятвер! – выкрикнул король Сакарпа, выбрасывая это имя из груди, словно холодный, тяжелый камень. – Чего она хочет от меня?
– Вот здесь… – Голос старика стал густым, приобрел какой-то отвратительный привкус. – Под тощими.
Сорвил оцепенело стоял, наблюдая, как этот сумасшедший забрался на обугленных шранков, шуршащих под ногами.
– Земля… – проворчал он, отбрасывая черную руку с плечом. – Нужно… разгрести…
Король Сакарпа, не понимая, смотрел на него. Когда они приступили к делу, он едва мог без дрожи взирать на Порспериана после того, что ему пришлось делать. Но раба, похоже, это ничуть не волновало, даже несмотря на известный ему приговор. Вообще! Сорвил пошел за ним в гущу мертвецов, чтобы перерезать ему горло, а он вел себя так, будто все это пустяки в сравнении с тем, что он…
Холод нахлынул на молодого человека. Он обвел дикими глазами лежащие кругом трупы, словно сам был убийцей, который внезапно засомневался в том, что его преступление останется в тайне.
Богиня.
Наклонившись, он принялся помогать рабу в его отвратительной работе.
Трупы были сожжены полностью; от многих остались лишь обгоревшие куски. Он оттащил двоих, у которых не было ног, у одного до бедер, а у другого – до ляжек, будто их скосила одна коса. Лежащие сверху были обожжены больше всего, нижние промокли от слизи. Глаза смотрели с бессмысленным, затуманившимся удивлением. Не зная, что искать, Сорвил просто хватал трупы и клал к тем, кого раб вытаскивал на свет. Он то и дело оглядывался по сторонам, бросая взгляды через плечо. Его поразила тяжесть этих тварей, костлявость которых противоречила весу. С мучительным продвижением вглубь трупы становились все холоднее.
Земля оказалась вся пропитана мерзкой слизью. Они задохнулись, задержали дыхание от вырвавшегося наружу смрада. Порспериан упал на колени в самом центре овальной ямы. Могилы, освободившейся от мертвых.
Старик поцеловал оскверненную землю…
Ветер теребил королю отросшие волосы, метался повсюду, ужасаясь увиденному. Жужжали непотревоженные мухи. Редкое карканье воронов подчеркивало ужасную картину.
Он видел, как раб разгреб пропитанную мерзкой жижей землю и под его ладонями показался череп. С ужасом глядя на старика, он едва заставлял себя дышать. А тот собрал грязь и принялся лепить лицо на черепе, все время бормоча молитвы на резком, непонятном языке. Потом он с ужасающей осторожностью содрал кожу с лица одного из шранков и наложил ее на глиняное лицо.
Он нежно разгладил все поверхности: лоб, брови, губы, щеки. А Сорвил смотрел и слушал, пока дребезжащие звуки его голоса, бормочущего молитвы, не превратились в дым, в котором потонули все остальные звуки.
И в этом нечеловеческом черепе невероятным образом проступила жизнь.
Глаза Ятвер резко открылись.
– Богиня улыбается, – тяжело вздохнула земля.
Старик припал перед ней, замерев на месте, как человек, которого застали за совершением какого-то непристойного дела. Дрожь пробежала по земле. Шероховатые руки вырвались из-под поверхности… Кости, покрытые остатками плоти. Извивающиеся черви.
Раб отступил назад, шатаясь, прижался к пораженному королю.
Богиня вылезла из-под земли. Счистила с тела грязь и густую жижу, обнажив ребра, похожие на гребень из слоновой кости. Дотянувшись до живота, вычерпала грязь из своего чрева…
Сама земля под ногами кряхтела и постанывала, сетуя на космологическую проекцию существа, слишком выбивающегося из жизненных рамок.
Достав мешочек из впадины под животом, она протянула его, сжимая грязными, костлявыми пальцами. Она улыбалась. Кровавые слезы струились из земляных глаз. Люди, охваченные скорбью по бесконечному Дару Богини, печально вздохнули…
Столько рожденных детей…
Столько ушедших.
Король упал на колени и подполз вперед, чтобы принять ее Дар, словно блудный сын. Он осторожно взял жесткий и холодный, как язык мертвеца, мешочек, словно из рук прокаженного. Он едва видел его в слепящем свете, льющемся из глаз Праматери. Сорвил оглянулся, посмотрев на раба, который всхлипывал от радости и ужаса… А потом обернулся назад, к Богине…
Но ее уже не было, осталось лишь чудовищное, уродливое лицо над разрытой могилой.
– Что это было? – крикнул король рабу. – Что?
Раб ничего не ответил. Он поднялся на ноги, с трудом отойдя от жуткого создания, вновь обратившегося в мертвеца. Потом с трудом забрался на гору наваленных трупов и остановился у копья, торчащего на его вершине.
Сорвил умоляюще позвал его…
А раб прижался подбородком к острому наконечнику, с молитвой воздел руки к небесам.
– То, что дает Праматерь… – выкрикнул Порспериан королю, – нужно принимать!
На его лице мелькнула улыбка, словно он жалел о неизбежном преступлении. А после хилый человечек упал. Но на колени так и не опустился. Он завис на копье, а потом медленно накренился набок. Среди раскиданных тел его почти не было видно.
Еще один тощий мертвец.
Король Сакарпа, пораженный, остался один и поплелся назад по грязным проходам. Вернувшись, он увидел, что его ждет Цоронга. Никто из них не произнес ни слова, оба просто сели в пыли, уставившись на свои руки.
Цоронга первым нарушил упорное молчание. Пожав плечо друга, он произнес:
– Что сделано, то сделано.
Сорвил не ответил. Каждый смотрел в свою сторону, словно псы, сидящие в тени на привязи. От палатки к палатке сновали бесчисленные воины Армии Среднего Севера. Пыльные вихри кружились меж стягов и треугольных флагов.
– Он сказал тебе? – спросил Цоронга. – Твой жрец… Сказал, чего… чего Она хочет?
Сорвил посмотрел на друга широко раскрытыми глазами. Он знал, что может доверять этому человеку – доверить свою жизнь, если понадобится, – и это успокаивало как никогда. Цоронга был настоящим другом. Но в то же время он понимал, что не может доверять никому, не может рисковать, говоря под нависшей над ними тенью Анасуримборов.
– Да, – ответил он, вновь переводя взгляд на воинов Похода. – Что сделано, то сделано.
Когда наследный принц наконец ушел, Сорвил спрятался от яркого солнца в темной палатке. И там вытащил из-за пояса мешочек. Высохшая грязь застыла коркой на нем. Он отряхнул ее дрожащими пальцами, впервые заметив головокружительные спиральные узоры, выжженные в старой коже. Серпы. Один в другом.
Расколотые круги кругораспятий, какие были вышиты золотыми нитями по подолу его собственной туники.
Разбитые циркумфиксы.
Он отстегнул треснутую бронзовую застежку, уже зная, что внутри, ведь, будучи королем Сакарпа, он был также Великим Хранителем Клада. Но все же вытряхнул на сухую ладонь из мешочка шарик из старинного железа…
Хора. Священная Слеза Бога.
Сваяльские ведьмы разбили свой лагерь внутри общего. Пока воины вбивали колья на холмах и впадинах, палатки ведьм уже испещрили туманную перспективу, сияя охристым овалом среди беспорядочно стоящих парусиновых фаланг. Сционы не один вечер наблюдали за ним, так же как и остальные отряды Армии. Особенно Чарампа, который просто бредил вслух. «Житница», прозвал он его. Его маленький дружок изнывал, а Житница оставалась закрытой. Несколько раз он вскакивал на ноги, и под подолом угадывался изголодавшийся друг, и громко требовал удовлетворения для него. И хотя все из окружения Цоронги посмеивались над безумными просьбами, они тоже стали выступать, поддерживая Сингулатийского принца. Чарампа слишком уж любил своего маленького братишку.
Из-за него никто из ведьм не покидал своего анклава, если не считать Анасуримбор Серву. Дни складывались в месяцы, и воспоминания о женах и возлюбленных таяли все больше и больше, а ведьмы-лазоревки становились желанными, как наркотики. Все больше маленьких дружков восставали от малейшего взгляда или слова.
Поначалу Сорвил и не догадывался, почему его тянет к лагерю ведьм. Он целыми часами лежал на своей раскладушке, прикованный невиданным изнеможением, от которого все тело стало будто жидким внутри, а от него самого ничего не осталось, кроме головы и конечностей, пришитых к груде внутренностей. Он смотрел, не отрываясь, в парусиновый полог, пытаясь разгадать предзнаменования в мокрых пятнах, остро чувствуя отсутствие Порспериана. Потом вскакивал, подталкиваемый внезапным порывом, и бродил по лагерю.
Поначалу ему казалось, что он ищет сваяльских ведьм, поскольку чувствовал, что нужно отблагодарить Анасуримбор Серву за свое спасение. Но это соображение, при всем своем удобстве, из-за своей неискренности надолго не задержалось. Дело в том, что Сорвил не испытывал никакой благодарности. Из всех населявших Трехморье странных существ, о которых Цоронга не мог говорить без отвращения и смеха, никто не вызывал такого острого неистовства, как ведьмы. Наследный принц считал их хуже блудниц, гораздо более отвратительными. «У них вместо ртов – бездонные колодцы», – сказал он как-то, ссылаясь на бытующее в древности название блудниц. Но Сорвил не испытывал благодарности не из-за отвращения к падшим женщинам. С тех пор как в Сакарпе предали всякое колдовство анафеме, сваялицы задевали его не больше, чем неприятная аномалия. Еще одно извращение Трехморья.
Нет. Он не испытывал никакой благодарности, потому что больше не считал свою жизнь даром.
Звезды заливали светом небосвод. Облака, похожие на клочья шерсти, составляли иллюзию водной поверхности исключительной ясности, океан алмазной пустоты. Все проходы в лагере опустели. Если бы не отдельные голоса и стоны раненых, можно было подумать, что здесь не осталось ни одного человека. Возможно, тишина и прохлада были тому причиной, или смрад, проникающий при каждом вдохе, но это место казалось древним и обитаемым, а все тени клубились от невидимой угрозы.
Он вышел к Житнице скорее случайно, чем руководствуясь точным чувством направления. Просто прогуливался, когда показались просевшие пирамиды крыш. Палатки представляли собой разновидность айнонийского зонта, с одним шестом, приподнимающим квадратную раму, на которую была натянута крыша с султанами. Они располагались входами друг к другу, а задними стенками наружу. Сорвилу рассказывали об одном глупом галеоте, который сжег себе пальцы, пытаясь проникнуть в щель меж скользких пологов. Но кто знал, было ли это правдой или точно рассчитанной байкой, чтобы отбить у галеотов охоту резать щелки. Как-никак, Гранд-дамой сваяльских ведьм была сама Анасуримбор.
Он пошел вокруг анклава, до его слуха доносились голоса, которые было не разобрать, по рукам бежали мурашки от тревожного ожидания колдовства. В голове у него вставала картина с ведьмами, зависшими над вздыбленным океаном Полчища. И что делать дальше, он придумать не мог. У входа на столбах горели фонари, бросая косматые тени от синих стенок палаток. Два тяжеловооруженных стражника стояли между ними, разговаривая так же неясно, как и светили тусклые фонари. Заметив Сорвила, они резко умолкли.