И он все думал о своем убийственном замысле, который вынашивал под коркой грязи, покрывавшей лицо, и о Хоре, которую носил в старинном мешочке на поясе, и впадал в отчаяние.
Порой, во время мрачных трапез с Цоронгой, он осмеливался задавать вопросы, которые его мучили, и под рев Полчища они старались искренне обсуждать все, что видели.
– Голготтерат – это не миф, – отважился сказать Сорвил как-то вечером. – Великий Поход выступает против реального врага, и этот враг – зло. Мы видели его своими собственными глазами!
– Но что это значит? – возразил Цоронга. – Зло сражается против зла, тебе следует почитать анналы моего народа, конник!
– Да, но только когда противники преследуют одну и ту же цель… Что хочет аспект-император от этих походов?
– Все ради ненависти. Ради нее.
Сорвил хотел было спросить, что может вызвать такую ненависть, но решил согласиться с этим утверждением, поскольку уже знал, что скажет наследный принц, последний аргумент, к которому он прибегал, обрекая Сорвила на бессонную ночь.
– А Сотня? Почему Богиня заносит именно тебя как нож?
Если аспект-император – не демон.
Он чувствовал себя червем, мягкотелым, слепым и беспомощным. Обратив лицо к небу, он и вправду ощущал великую работу Ужасной Праматери, которая взбивает пыль на горизонте и слышится в голосах людей. Он чувствовал, что его несет волна ее эпического замысла, чувствовал себя жалким червем…
Пока воспоминания об отце были живы.
«Отец! Отец! Мои кости – твои кости!»
Думая о последнем дне накануне падения Сакарпа, Сорвил каждый раз вздрагивал. Спустя столько времени горестные события стали казаться стеклянными осколками. Но он все чаще возвращался к ним в памяти, удивляясь, что острые края затупились, словно сточенные водой. Он все никак не мог постичь смысл появления аиста за секунды до приступа инритийцев, который отделил его от отца. И почему отец отпустил его, успев спасти ему жизнь.
И Богиня ли выбрала его.
Но больше всего он размышлял над этим последним моментом, проведенным вместе, до того, как на стены залезли атакующие, когда отец и сын стояли, греясь над вражескими углями.
– На свете много глупцов, Сорвил, которые мыслят простыми, безусловными понятиями. Они нечувствительны к внутренней борьбе, они насмехаются над сомнениями, раздуваясь от гордости. А когда ими овладевают страх и отчаяние, у них не хватает духу поразмыслить… и тогда они просто ломаются.
Король Харвил знал это, еще тогда знал. Отец знал, что его город и его сын обречены, и хотел, чтобы сын, по крайней мере, понял, что страх и трусость неизбежны. Каютас сам говорил об этом: чувство – это игрушка страсти. В ту ночь, когда на Рабский Легион напали шранки, Цоронга сбежал, не ответив на призыв Сорвила, потому что остановка казалась верхом безумия. Он просто делал то, что считал разумным, и оказался в тени безрассудной отваги своего друга.
Но сам Сорвил остановился на том темном поле. Против всякого инстинкта и благоразумия он бросил свою жизнь на алтарь необходимости.
«…у них не хватает духу поразмыслить…»
Все это время он оплакивал свое мужество, высоко подняв флаг своего унижения. Все это время его приводило в замешательство отсутствие уверенности, силы и чести. Но он был сильным – теперь он это знал. Понимание своего незнания просто сделало его силу гораздо более осторожной.
«…и они ломаются».
Мир, как всегда, был лабиринтом. И его смелость была непростой.
– Ты же не такой глупец, Сорвил?
Нет, отец.
День за днем воины Великого Похода шли вперед, призванные колоколом Интервала, пока, наконец, не кончились все запасы. Несмотря на свою величину, Истиули не были неиссякаемыми.
Проснувшись, они впервые заметили, что просторы отличаются от тех, что они привыкли видеть. Земля была пустынна, будто вытоптанная отступающим Полчищем, а вокруг не виднелось ни дичи, ни какой-либо растительности, а почва стала другой. Овраги стали глубже, вершины – острее, как будто войска перешли какой-то возрастной рубеж, от гладкой юности к морщинам средних лет. Голые скалы все чаще появлялись в торфе. Змеившиеся коричневые реки, которые раньше несли свои теплые воды медленно и лениво, здесь ускоряли бег, вскипая белой пеной и взрезая все более глубокие ущелья.
Западная Армия, войско под командованием эксцентричного короля Коита Саубона, подошла к руинам Суонирси, торгового пакгауза, некогда известного как канал связи между Высоким норсираем Куниюри и Белым норсираем Акксерсии. Воины Похода были поражены. После многих месяцев трудного пути они пошли по забытым дорогам, изумляясь, как время превращает каменистую почву в болото. Они взирали на руины, задаваясь вопросом, почему некоторые стены превратились в пыль, а другим было даровано бессмертие скал. Впервые, сопоставив слухи и сказки, в которых говорилось о том, как раздобыть циркумфикс из вытоптанной земли под ногами, они смотрели на своих уставших товарищей, и трагедия ушедших веков вставала у них перед глазами.
Земля утратила свою анонимность. Отныне она, несмотря на все свое запустение, несла на себе печать давно умерших идей. Там, где Высоты Истиули были бесплодны, земля оставалась глуха к поколениям, оказавшимся на ней, но северо-восточные границы были пропитаны человеческой историей. Руины торчали на скалах, как обломки зубов, окружали маловодные долины. Знающие рассказывали истории о шенеорах, последнем из трех народов, разделенных между сыновьями первого короля из династии Анасуримборов, Нанор-Уккержоя I. Об именах спорили у огня. Судьи взывали к ним в своих проповедях. Их выкрикивали в проклятиях и молитвах. Куда бы ни упал взгляд, воинам Похода повсюду мерещились видения прошлого, призраки предков, тянущих руки, склонившихся под ношей. Если б им только удалось расшифровать послания земли, взглянуть на нее глазами древних, то ее можно было бы освоить во имя людей.
Но она проходила сквозь них, вызывая лишь трепет и чувство родства нового поколения с древними.
А голод становился жестоким, немалое число поддавшихся слабости пало. Реки были слишком быстрыми, чтобы их воды удержали грязь отступающего Полчища, и порой просто кишели рыбой. Сети ставили в узких местах все, от сиронжийцев до нронов и сингулатов, складывая на людных берегах улов: щук, окуней, судаков и других рыб. Люди ели их сырыми, настолько сильным был голод. И никак не могли наесться. И неважно, насколько замедлялось продвижение вперед, но большего сделать для голодающего войска они не могли.
А Полчище тем временем отступало и скапливалось.
День и ночь адепты нападали на их собирающиеся массы, погружаясь в серые и охристые облака пыли, сжигая и взрывая хрипло кричащие тени, бегущие под ними. Адепты школы Алых Шпилей шагали сквозь дымку со своими головами драконов, нанося удары по опустошенной земле. Вокалатай действовали с коварством волков, загоняя отбившихся тварей в ловушки золотого пламени. Маги школы Завета и сваяльские ведьмы растянулись протяженными рядами, как нити, унизанные звездами, неся смерть и разрушение скребницами слепящего гностического света.
Бойня была жестокой, но так и не уничтожила полностью шранков, которые, при всей своей примитивности, обладали инстинктивной хитростью. Они слышали сквозь терзающий душу рев, как адепты распевают свои заклинания, сотрясая землю колдовскими напевами, и рассеивались, мчались, как обезумевшие от огня лошади, взбивая пыль, чтобы скрыться в ней от неприятеля и приглушить накал вмешательства свыше.
Люди на заставах стали называть их Отбросами. Каждый вечер рыцари возвращались с историями о жестокой резне, которую было видно издалека, и люди удивлялись и радовались.
Имперские математики подсчитывали потери, сопоставляя полученные результаты с неумолимым скоплением кланов, но им было известно лишь то, что прибывает больше, чем убывает, независимо от того, насколько хитрую тактику применяют или насколько мощно колдовство. Полчище росло и раздувалось, собираясь в визжащие толпы, заполняя все больше и больше пространства на горизонте, пока весь Север не был охвачен криками.
Единственное, что математики знали точно, – число погибших адептов.
Первый кудесник из Алых Шпилей, адепт по имени Ирсальфус, пропал по чистой случайности. Среди людей господствовало предположение, что шранки, даже если им как-то удастся завладеть Хорой в бурном наплыве кланов, не догадаются о ее предназначении. Но после смерти пятого адепта люди поняли, что ошибались. То ли какие-то кланы сохранили артефакты (с неким пониманием, как ими пользоваться), то ли, что было более правдоподобно, в Полчище проник Консульт, запустив к ним уршранков. А может, просто пустил слух о Хоре и как ею пользоваться.
Это допущение не вызвало никаких прений в советах аспект-императора. Херамари Айокус, слепой гранд-мастер школы «Алых Шпилей», утверждал, что адептам следует покинуть поле боя.
Это допущение не вызвало никаких прений в советах аспект-императора. Херамари Айокус, слепой гранд-мастер школы «Алых Шпилей», утверждал, что адептам следует покинуть поле боя.
– Иначе, – сказал он, – нас останется вполовину меньше, прежде чем мы достигнем ворот Голготтерата.
Но король-регент Высокого Айнона Нурбану Сотер, рассмеявшись, сказал, что в Великом Походе вряд ли вообще кто-нибудь сможет дойти до моря Нелеоста, не то что Голготтерата, пока адепты продолжают биться.
– Сколько еще битв? – выкрикнул он слепому гранд-мастеру. – Сколько еще contests вроде последнего мы сможем вынести? Два? Четыре? Восемь? Вот в чем вопрос.
Отбросы были такими живучими, утверждал Святейший ветеран, потому, что замедляли отступление Полчища, оттягивали голод и нападение. Оставить их означало вызвать новые несчастья.
– С каждой битвой мы бросаем жребий, – резко сказал старик с бессердечными темными глазами, ставшими такими во время Первой Священной Войны. – Можем ли мы все рисковать собой ради нескольких дюжин колдунов?
Вспыхнули споры, что редко случалось в присутствии Анасуримборов. Схоласты в основном выступали против, а высшая знать – за Отбросы. В конце концов, аспект-император провозгласил, что сражения с Отбросами будут продолжаться, но адептам следует объединиться в цепочки, чтобы сократить потери до минимума. Нападая все вместе, объяснил он, они будут представлять такую силу, что ни один шранк с Хорой не выдержит, если только кому-то удастся вынести ее из Полчища.
– Во всех делах мы должны стараться сохранить себе жизнь и в то же время жертвовать собой, – наставлял он. – Мы должны быть акробатами и канатоходцами душой и рассудком. Гораздо более сложные дилеммы встают перед нами, братья. И решения бывают гораздо более жестокие.
Так Полчище откатывалось назад, сжимаясь под острыми лучами тысячи огней. И четыре армии шли по опустошенной земле, сулившей им вечное бдение, по земле, пропитанной ужасом и славой Святых Саг.
Двигались во мрак Древнего Севера.
Король Нерсей Пройас собирался обсудить вопросы вооружения, опасных позиций на поле и стратегии их преодоления. А его Верховный Повелитель вместо этого спросил, обернувшись к нему:
– Когда ты смотришь на себя, заглядываешь внутрь, много ли ты видишь?
– Я вижу… то, что вижу.
Экзальт-генерал провел много бессонных часов на своей походной кровати, размышляя над их беседами, прислушиваясь к ночной жизни лагеря и его затихающему шуму. Воспоминания долгих лет преданной службы кружились у него перед глазами, жизнь, проведенная в бесконечных войнах, и возникало пугающее чувство, будто что-то изменилось, что эти разговоры, беспримерные по содержанию, стали свинцово тяжелыми в своей ужасающей определенности. Дивясь этой привилегии – сидеть рядом и беседовать о простых истинах с живым пророком! – он не меньше страшился скрытого смысла, таящегося в этих разговорах.
Анасуримбор Келлхус побывал не на одной войне, понял Пройас. Одна лежала далеко за пределами понимания ограниченного интеллекта его последователей. Другую он вел на полях сводящей с ума абстракции…
– Но ты же видишь. Я имею в виду, у тебя есть внутреннее зрение.
– Полагаю…
Аспект-император, улыбнувшись, погладил бороду, как плотник, оценивающий сложную для обработки древесину. На нем была простая белая накидка, та же, что и всегда, в которой он, вероятно, и спал. Айнонийский шелк был настолько тонок, что сминался в тысячу складок на каждом суставе, напоминая в тусклом свете восьмиугольного очага ветвящуюся лозу.
Пройас сидел в полном имперском обмундировании, его золотая броня врезалась в бедра, синий плащ по церемониальной моде был обмотан вокруг пояса.
– А ведь у кого-то такого зрения и нет, – заметил Келлхус. – И некоторые не видят ничего, кроме контуров своих страстей, не понимая происхождения этих каракулей. Большинство слепы. Могут ли они знать столько же?
Пройас смотрел, не отрываясь, на мерцающее пламя, тер щеки, вспоминая его колдовской жар. Люди невосприимчивы к своей душе… За всю свою жизнь он встречал много таких людей, стоило только задуматься на эту тему. Столько глупцов попадалось на пути.
– Нет, – задумчиво произнес он. – Они считают, что видят все, что можно увидеть.
Келлхус улыбнулся в подтверждение его слов.
– А почему так?
– Потому что они не знают ничего иного, – ответил Пройас, осмелившись поднять глаза на своего соверена. – Нужно увидеть больше, чтобы узнать, что тебе ведомо недостаточно.
Келлхус поднял деревянный сосуд, чтобы наполнить опустевшую чашу Пройаса.
– Очень хорошо, – заметил он, наливая анпоя. – Значит, ты понимаешь разницу между собой и мной.
– Я?
– Ты слеп там, где я вижу.
Пройас задумался, отхлебнув из чаши. Резкий запах нектара, острота ликера. Во времена, когда простая вода стала роскошью, пить анпой казалось непристойным излишеством. Но, в конце концов, в этой комнате все было пропитано привкусом чуда.
– Вот… вот почему Акхеймион говорил правду?
Один этот вопрос вызывал тошноту. Само обсуждение личности старого учителя и его ереси стесняло Пройаса, а тот факт, что Келлхусу были известны мысли этого непокорного, волновал его еще больше. Пройас не столько предал забвению Друза Акхеймиона, сколько повернулся к нему спиной, как к людям, от которых ждут слишком резких поступков, чтобы честно с ними считаться. Он вырос в обществе колдуна, постоянно находясь в тени критического взгляда, постоянно цепляясь за него, блуждая в тумане нелегких вопросов. Каждый раз, думая о нем, он испытывал острое волнение из-за некой духовной незащищенности, в голове звучал его мягкий, обходительный голос: «Да, Проши, но как ты это узнал?»
А теперь, спустя двадцать лет после его публичного заявления и последующей ссылки, Келлхус по непонятным причинам вызывает призрак этого человека и вспоминает его вопросы. Почему?
Пройас был там. От стыда он стиснул зубы, прищурил глаза, чтобы слезы не потекли по щекам, наблюдая, как колдун обвиняет первого истинного пророка за тысячу лет! Обвиняет Святейшего аспект-императора во лжи…
Только остались ли до сих пор, когда грядет апокалипсис, его слова правдой?
– Да, – сказал Келлхус, глядя на него с обезоруживающей концентрацией.
– Значит, даже сейчас вы… манипулируете мной?
Экзальт-генерал едва мог поверить, что задал этот вопрос.
– Для меня не существует другого варианта в общении с тобой, – ответил аспект-император. – Я вижу то, что ты не можешь разглядеть. Источники твоих мыслей и чувств. Пределы твоего страха и амбиций. Тебе ведом только фрагмент Нерсея Пройаса, которого вижу я. С каждым словом, которое я говорю тебе, ты упускаешь большую часть.
Вот оно что – каждый раз проверка… Келлхус прощупывает его, готовит к какому-то испытанию.
– Но…
Аспект-император осушил чашу одним глотком.
– Как случилось, что ты почувствовал себя свободным думать и говорить все, что твоей душе угодно?
– Да! Я никогда не чувствовал себя так свободно, как с вами! Везде, куда бы я ни пошел, я ощущал зависть и осуждение. А с вами я знаю, что у меня нет причин для осторожности или беспокойства. С вами я сам себе судья!
– Но единственный человек, которого ты хорошо знаешь, – Пройас Меньший. А я знаю Пройаса Большего, которого держу в железных оковах. Я дунианин, мой друг, как и заявлял Акхеймион. Нужно быть рабом, чтобы всего лишь стоять в моем присутствии.
Возможно, в этом и заключался глубочайший смысл, вся соль этих мучительных уроков. Понять, как мало он из себя представляет…
И это открытие не ужаснуло и не ошеломило его.
– Но я ваш добровольный раб. Я выбрал жизнь в оковах!
Он не чувствовал никакого стыда за сказанное. С самого детства он ощущал восторг в повиновении. Быть рабом истины значит быть хозяином над людьми.
Аспект-император отклонился назад, окруженный неземным сиянием. Вихрящееся пламя в очаге рисовало на стенах позади него неясные образы страшного суда. Экзальт-генерал мог бы поклясться, что в какой-то момент увидел бегущих детей…
– Выбор, – улыбнулся его Верховный Повелитель. – Воля…
– Твои оковы сделаны из того же самого железа.
Сорвил с Цоронгой запросто сидели в пыли у входа в палатку, которую они теперь делили на двоих, поглощая свой паек. Избавившись от роскошного павильона наследного принца. От ритуальных париков. Отказавшись от пышных подушек, узорного убранства. Отпустив рабов, которые несли на себе всю эту бессмысленную роскошь.
Нужда, как писал прославленный Протат, создает бриллианты из ничего и обращает нищету в золото. Для воинов Похода богатство теперь измерялось отсутствием ноши.
Они сидели рядом и, не веря своим глазам, взирали на фигуру, которая, покачиваясь, приближалась к ним, по колено окутанная пылью. Они сразу узнали, кто это, хотя сердце отказывалось верить тому, что было не в силах вынести. Руки и ноги, похожие на черные веревки. Белые, как небо, волосы. Он шел, шатаясь, явно уставший от долгой дороги, ноги заплетались, пройдя не одну тысячу шагов. Только взгляд оставался неподвижным, словно все, что осталось от него, сконцентрировалось в зрении. Он ни разу не моргнул, пока подходил.