Планета матери моей
Часть первая МАТЕРИНСКИЙ СЛЕД
1
Пытаясь воскресить в памяти детство, я неизменно вижу одну и ту же картину: в зыбкой предрассветной мгле на вершине холма — неподвижная фигура мужчины. Я знаю: это муж моей старшей сестры Шарафат, он позвал мать, и та испуганно кинулась к нему так стремительно, что я не успел уцепиться за ее юбку. А ведь обычно не отлипал от материнского подола чуть не весь день. Жуткий страх и неприкаянность в этом большом мире — вот что поразило меня. Но реветь я не стал: все равно мать не услышит! Упрямо стал карабкаться на холм вслед за ней. Мать и муж сестры ушли намного вперед. Они уже были, наверно, в низинке и торопливо шагали к хижине, где жила сестра.
Начало весны. Щебетанье птиц предшествовало рождению дня. Низко над головой кружили голубые сойки. Я ненавидел их всей душой: они унесли мою первую любовь — пушистого цыпленочка.
Небо стало совсем светлым. Запели скворцы. А как прыгали воробьи! Будто танцевали на плетне.
Из хлевов уже стали выгонять скотину, доносились громкие голоса. Круглой розовой щекой солнце коснулось ствола чинары. Я озяб и потянулся к теплому солнышку, но оно не далось мне в руки, поднялось выше. Молодые травы вокруг засверкали: иней растаял, и каждый листочек нанизал на себя блестящую бусину. Солнце, как заправский красильщик, окунув в чан с ярким раствором ночные облака, раскидало их на просушку по небосклону.
Когда я добрался до дома сестры, из него вместе с жужжанием приглушенных голосов донесся пронзительный детский плач.
— Мама, кто это? — спросил я, когда она появилась на пороге.
— У твоей сестры родился сын.
— Это он заплакал?
— Да.
— А почему?
— Чтобы не задохнуться. Раз родился, надо дышать!
— А нельзя дышать и не плакать?
— Нет, миленький, нельзя…
Так я узнал, что в этот мир без слез не приходят.
2
Селение Чирахлы приютилось на левом берегу реки Дашгынчай. Если ночью взглянуть с холма Каракопек, то сумрачную долину нипочем не отличить от тихой темной воды. Селение — будто кораблик у причала.
Ночь — хитрая обманщица! Красное она превращала в черное, а рытвины и ухабы делала невидимыми, укрывала мглой. Лишь горные тропинки смутно белели, сбегая с холма к воде. Но перейти реку им не дано.
В узких окнах мерцали огоньки очагов. Где твой собственный дом, сразу не разглядеть. Разве догадаешься по собачьему лаю! У нас в селении водились особенные собаки: огромные, как медведи. Попусту они не брехали, не унижались, уподобляясь дворняжкам, которые готовы облаять каждого и тут же униженно помахать хвостом. Существовало еще племя одичавших бездомных псов; те появлялись только затем, чтобы добыть чего-нибудь, и снова исчезали.
Ясными вечерами подростки взбирались на холм и затевали игры. Была у нас любимая игра: половина ребят пряталась, а другая их искала. Или зашвыривали кость подальше, насколько хватало силенок. Кто первый найдет ее и вернется на прежнее место, тот выиграл.
Роль часов исправно несли сельские петухи. После первых петухов молодежь гнала скот пастись. После вторых — просыпались пахари. Селение без петухов все равно что мельница без воды!
Возвращаясь поздно домой, я неизменно натыкался на нашего хитрого кота. Он поджидал меня, чтобы юркнуть следом в дом. Зимними холодами, когда очаг еле теплился, мы согревали друг друга. Утром он будил меня осторожным мяуканьем. Мать говорила, что кошек обижать нельзя: их затаенная злоба может накликать в дом несчастье.
Я давно сообразил, что в селении мы пришлые. Нас так и называли — беглецы. Мои родители были горцами, по поговорке «добывали хлеб из камня», и, наверно, смогли бы неплохо зажить на обильной равнине, если бы имели хоть клочок собственной земли. Но земли не было, и отец нанимался батрачить: горцы славились как искусные жнецы.
Настоящая нужда началась после смерти отца. Не прошел и сороковой день после похорон, как горькую вдову с детьми стали выгонять из лачуги, где мы временно жили. Хозяйка давно хотела от нас избавиться и какую только напраслину не возводила! То мы, дети, будто бы бросили в дымоход камни, то старшая сестра собралась отбить у хозяйкиной дочки жениха. Однажды с руганью она принесла клок волос в тряпице: якобы нашла под порогом. Конечно, это наше злое заклятие! Иначе почему ее муж стал пропадать неведомо где ночами?
Бедная моя мать все терпела. Молила лишь не выгонять из-под крова до весны. «А заклятий писать мы не умеем, — говорила она. — Себе бы написали, чтоб сиротам был ломоть хлеба».
И все-таки нетерпеливая хозяйка ворвалась однажды к нам, вытащила вон истертый тканый палас, на котором мы спали, ногами вышвырнула подушки и яростно запылила веником, выметая последние наши следы из пустой лачуги.
Мать, словно окаменев, смотрела на разорение. Лишь когда на входной двери защелкнулся огромный висячий замок, она поняла, что надеяться больше не на что. Младшая сестренка Сафар и брат Амиль громко заплакали. А я про себя даже обрадовался: может быть, теперь мы снова вернемся в горы? Отец говорил, что родники там чистые, как хрусталь, а под деревьями полным-полно паданцев — груш и яблок. Душистая мушмула растет. Отважные всадники скачут вперегонки на конях, а их поклажу везут терпеливые ослики…
Ночевали мы под тутовым деревом, прямо на земле. Утром мать сварила «черной лапши»: немного жареного лука, немного муки — и полный котелок воды. Вскоре прибежала наша замужняя старшая сестра, стала утешать: не оставят же люди сирот в беде! Сообща поставят хоть какую-нибудь хибарку.
— А зло пусть падет на эту бессердечную женщину! — добавила она в сердцах.
Мать неожиданно вспылила:
— Замолчи, глупая! Не призывай проклятья на другого. Сенем-хала[1] дочь отдает замуж. Надо же молодым где-то жить? Мы сами виноваты, не ушли вовремя. Запомни: плохих людей не бывает!
Сестра виновато опустила голову.
И вторую ночь провели мы под звездами. Лишь потеснее прижались друг к другу. Мать лежала запрокинув голову, глаза ее были широко открыты. Как волшебно сияла луна! Я порывисто обнял мать за шею.
— Что, миленький? — прошептала она. — Чего испугался? Спи. Быстрее заснешь, пораньше встанешь.
А я и в самом деле испугался луны. Мальчишки уверяли, что, если пристально смотреть на нее, она непременно притянет к себе.
Я заслонил мамины глаза ладонями. Проснувшись после полуночи, пошарил вокруг рукой — матери не было! Неужели луна все-таки унесла ее?!
Мне хотелось вскочить, забросать небесную негодяйку камнями. Пусть бы она скатилась за гору Эргюнеш и разлетелась там на куски. Отдай мою маму!
— Нене! Где ты? — вскричал я отчаянно.
От ствола тутового дерева немедленно отделилась тень. Мать молча прижала меня к груди. Старшей сестре она потом объяснила так:
— Мало ли озорников ночами колобродит? Или рыщет бездомных псов? Напугают детей. У них, кроме меня, нет защиты. Вот и не сплю, сторожу ночь напролет.
3
Тяжелая судьба выпала моей бедной матери. Но она оставалась неизменно гордой, никому не кланялась.
Хорошо помню: в новой семье у старшей сестры были корова и буйволица, и, когда сбивали в доме масло, сестра тайком приносила нам оставшуюся пахту. Сливала ее в глиняную маслобойку, снова терпеливо сбивала, пока не получался маленький кусочек масла. Мать сердилась:
— Не носи нам краденого. Ты ведь нарочно оставляешь в пахте жир?
Сестра урезонивала ее:
— Подумай лучше о малышах! Кто узнает, до конца я сбиваю масло или нет? А сухую корку даже пальцем в рот не протолкнешь.
Мать упрямо твердила свое:
— Честность нужна не для других, дочка, а для себя самого. Подумай, какой будет срам, если тебя поймают за руку!
Однажды, в разгар лета, мать еще до восхода солнца собралась в дорогу. Она вела меня за руку, а под мышкой держала сверток из полотняных мешков. Мы шли до самого полудня.
В селении Ахмедлы ее узнали знакомые женщины, усадили в тени на палас, дали умыться холодной водой из родника. Они о чем-то пошептались, повздыхали сочувственно. Мать сказала мне:
— Пойдем, миленький, на жнивье. Я буду подбирать колоски, а ты пока поиграешь на меже.
Я и раньше слышал, что колосья на сжатом поле подбирают лишь самые отпетые бедняки. Пока был жив отец, никто из нас за колосками не ходил.
Из Ахмедлы мы принесли две торбы пшеничных зерен. Нам одолжили осла и навьючили на него поклажу.
Мы ходили несколько раз, но вот ночью к нам нагрянули какие-то люди, переворошили тюфяки, даже глиняный кувшин трясли, прикладывая к нему ухо. Приступили с расспросами ко мне: «Кто матери дал денег? Где она их спрятала? Откуда привезли пшеницу?» Я не понимал этих странных вопросов, повторял: «Не знаю!» Они меня улещивали, совали яблоко. Даже повертели перед глазами наган: мол, такой же подарим, если сознаешься. Только в чем мне было сознаваться?
После их ухода мать горько возмутилась:
— Вместо того чтобы настоящее жулье ловить, наказывать врагов народа, эти бесстыдники меня в чем-то подозревают!
Сбежались соседи. Никто толком не понимал происшедшего. Одни глубокомысленно твердили: «Видно, думали, что ты в сговоре с кулаками? Их добро прячешь?» Другие сердобольно утешали: «Не кручинься, сестрица. Ведь они у тебя ничего не нашли?» Третьи сокрушенно качали головами: «Темные времена нынче, ох темные. Друга от врага не отличишь… Однако власть старается для лучшего. Надо это понимать…»
Лишь наш ближайший сосед дядя Селим объяснил все толково. Селим выручил нашу горемычную семью из беды. Он взвалил на себя наши пожитки и из-под тутового дерева, которое дало нам ненадолго пристанище, перенес к себе во двор. Уступил для житья сарайчик. Селим был образованным человеком, он служил в городе. Ночной обыск тоже вызвал у него негодование.
Дело было в том, что мать стыдилась показаться на жнивье в своем обычном виде. Она напяливала отцовский старый пиджак, низко повязывала голову косынкой, а когда шла, то кривилась на один бок. Не хотелось ей, чтобы знакомые показывали пальцем и шушукались: «Гляди-ка, до чего докатилась семья Залкиши! Вдова его побирается на чужих полях». Мы прокрадывались на жнивье самых дальних колхозов и выбирали время, когда там было безлюдно: из своего селения уходили затемно, а возвращались в густых сумерках.
Той воды, что мать брала с собою в глиняном кувшине, на весь долгий жаркий день иногда не хватало, а к роднику, куда стекались женщины, она ходить стеснялась. Приходилось пить из луж, полных лягушек; мать лишь слегка процеживала стоячую воду сквозь край своего головного платка. Жажда бывала так сильна, что я не обращал внимания на привкус тины и не догадывался, что мать, обратив лицо к востоку, безмолвно молила аллаха, чтобы со мною не приключилось какой-нибудь болезни.
Скрытность наших дальних походов привлекли недобрые глаза и внимание милиции. Заподозрили неладное: поля вплотную подходили к пограничной реке Аракс. А из-за кордона все еще нет-нет да и наведывались бандиты…
4
Теперь у нас появилось собственное постоянное жилище. Что из того, что дядя Селим наскоро переделал его из хлева и его корова ночью по-прежнему стояла у нас в углу? Теплое дыхание животного и сладкий травянистый запах сена приятно смешивались с горьким дымом очага, который мы разжигали посреди лачуги; дым уходил сквозь дыру в крыше, оттуда же скупо струился дневной свет.
Дядя Селим с матерью Гюльгяз жил на том же подворье, в двух шагах от нас, в небольшом доме из кирпича-сырца. Все селение так строилось. Оконных рам не существовало вовсе: стекла вмуровывались прямо в стену, намертво.
Когда через много лет я отыскал развалины нашей лачуги, то удивился: как в ней можно было жить?! Одни ласточки лепились на покосившихся стенах.
Помню удивительное лакомство, которое дала мне тогда бабушка Гюльгяз. Она зазвала нас с матерью к себе в дом и протянула мне красного леденцового петушка, насаженного на палочку. Я вертел его во все стороны, пока пальцы не стали липкими. Принял за игрушку. Но бабушка Гюльгяз с беспокойством сказала:
— Сунь его в рот, малыш, и соси поскорее. Не то вовсе растает.
Пока они разговаривали с матерью, я прислушивался лишь вполуха, а сам оглядывал с любопытством комнату. Такого мне еще не приходилось видеть! Кровати с резными деревянными изголовьями и шишечками, поверх цветастых тюфяков подушки-мутаке со свисающими кистями из золотой канители. Бубенчики на них были похожи на маленькие гранатовые яблоки. Посреди стола возвышался таинственный предмет, который смахивал отчасти на желтый самовар.
Бабушка Гюльгяз приметила мое удивление и сказала:
— Подойди поближе, не бойся. Эту вещь Селим купил в городе. В середине у нее играет музыка.
Она повернула широкую трубу над небольшим ящиком раструбом прямо на нас с матерью. Меня одолевали сомнения: ящичек так мал, ступи ногой — и раздавишь! «Где в нем играть музыкантам?» — думалось. На ящике была нарисована девица с распущенными волосами. «Да это простая игрушка! — догадался я. — За трубой спряталась пружинка, и она-то, наверно, заставляет нарисованную куклу играть и двигаться». Бабушка Гюльгяз не умела заводить ящик. Посулила: «Вернется Селим, и ты тогда попляшешь под музыку».
Целый день я смотрел на дорогу, поджидал дядю Селима. Едва увидел, со всех ног бросился навстречу.
Но дядя Селим сперва неторопливо умылся из рукомойника, который висел на тутовом дереве, потом пригладил ладонью густые кудрявые волосы и, лишь утираясь праздничным вышитым полотенцем, заметил меня, рассеянно сказал:
— Ты уже большой мальчик, Замин. Учишься в школе?
— Раньше учился в первом классе, а теперь за ягнятами хожу.
— Так не годится. — Он покачал головой. — Надо успевать все: и учиться, и за ягнятами ходить. Нынче темному человеку в жизни делать нечего!
Бабушка Гюльгяз с кипящим самоваром в руках на ходу бросила:
— Вот ты и последи за ним. Только прежде надо, чтобы у них была крыша над головой.
Я смотрел не отрываясь на дядю Селима. Он мне казался таким добрым и всемогущим!
Селим проговорил задумчиво:
— А что, мать? Уступим им одну комнату, а сами переберемся в другую? Поместимся как-нибудь.
Та замотала головой.
— Зохра не хочет ни за что! Я ей предлагала. Отвечает: «Племя с племенем сживутся, а семья с семьей никогда». Наверно, права. Лучше бери топор, молоток и подправь, где можно, лачужку. Дальше видно будет. — Потом улыбаясь добавила: — Селим, сынок, запусти-ка для нашего славного мальца музыку. С утра ждет!
Я покраснел, застеснялся, но дядя Селим привел меня в комнату, малость покопался в ящике под трубою, и высокий звонкий голос неожиданно запел на весь дом:
Я не удержался, заглянул под кровать.
— Что ты там ищешь?
— Где эта женщина?
— В граммофоне. Потом как-нибудь объясню. Сейчас надо вас устраивать. Пошли!
Я бросился по двору прямиком, царапая колючками голые коленки. Как я любил тогда дядю Селима!
Иногда он возвращался из города на фаэтоне. Возница, низкорослый мужичок, носил ушанку с красной звездой. Я уже ходил во второй класс и знал, что шапки со звездами бывают только у красных, у «наших». Осмелев, однажды подошел поближе.
— Дяденька, ты Чапаев?
Он неприветливо покосился на меня:
— Отойди прочь. Жеребец лягнет.
Конь прямо-таки притягивал меня. Нарядная сбруя вся в желтых бляшках. Когда тряс гривой, звенели маленькие колокольчики. «Эх, — мечталось мне, — вот бы разок прокатиться!»
Однажды дядя Селим неслышно подошел сзади, подхватил меня и посадил на фаэтон. Мы поехали. Тотчас дома и деревья по сторонам словно ожили, задвигались. Но угнаться за фаэтоном не смогли! Встречные ребятишки смотрели вслед с завистью. А я подумал: будь возница по-настоящему из «наших», он бы и ровесников моих покатал. А то просто звезду на шапку нацепил.
5
Над селением возвышался большой круглый холм Каракопек. Словно огромное яйцо вкопали наполовину в землю. Весной холм нежно зеленел первой травкой, а поздней осенью его извилистые тропы белели от инея, словно серебряные пояса. Детвора в поисках раннего щавеля и фиалок взбиралась на вершину, минуя протоптанные дороги. Но ходили туда только в теплую пору года; осенью над холмом гуляли пронизывающие ледяные ветры.
С недавних пор я всякий день поднимался на холм. Карабкался после уроков будто бы за хворостом. А на самом деле?..
Видел я эту девочку и раньше, но в школе она не останавливала внимания. До одного случая. Мы, ватага мальчишек, мчались однажды вдогонку за фаэтоном дяди Селима. Вдруг тот остановился на самой окраине, возле дома за густой колючей изгородью. Это показалось нам очень таинственным. Мы ждали, что будет дальше. Из ворот вышла девочка в длинном платье, косы свисали почти до щиколоток. Глаза ее были черны, как спелые виноградины, а на щеке красовалась родинка, похожая на зернышко перца. Не поднимая глаз, она что-то сказала дяде Селиму. Фаэтон покатил дальше.