Дружки стали дразниться: твой дядя, видно, невесту себе высматривает? Я смутился.
Следующий день показался мне пустым и томительно-скучным. Она не пришла в школу. Тут-то и осенила мысль: взять у матери веревку и отправиться за хворостом. Пройти мимо дома Халлы (так я прозвал ее про себя, что значит «С родинкой»). Но ни одной тени не промелькнуло за колючей изгородью. Уныло взобрался я на вершину холма, сел и уставился сверху на ее двор. Зачем? Чаще нам не дано понимать самих себя.
Час промелькнул незаметно. Истек второй. Я по-прежнему не сводил глаз с дома Халлы.
Понемногу сумерки затопили овраги, стали подбираться к вершине холма. Уже и стадо пригнали в селение.
Я вспомнил, зачем вышел из дому, побежал вниз, на берег Дашгынчая, в заросли бузины. Уперся коленом в землю и стал тянуть на себя сухие корни. Бузина пачкала одежду соком ягод, но я ничего не замечал. Взвалил на спину вязанку — и до чего же она показалась мне тяжела! Сообразить было легко: я так и не повидал девочку с родинкой.
А как объяснить матери долгое отсутствие? Селение у нас такое, что всем известно друг про друга все. Если курица пропадет, женщины знали, в какую сторону повернуться, чтобы стыдить вора.
Во дворе было пусто. Подоенная корова жевала сено. А вся наша маленькая семья сидела на земляном полу в лачуге вокруг расстеленной скатерти за ужином. Мать молча налила мне чаю.
С того дня и пошло: то я уходил учить уроки к товарищу, то задерживался в школе, а на самом деле просиживал предвечерние часы на Каракопеке. Двор Халлы был отсюда виден как на ладони. Я следил, как она подметает двор, колет мелкие поленья или выносит на веранду табурет, садится и читает книгу. Мысленно я все время разговаривал с нею. «Эй, Мензер! Все уроки выучила?» — «Конечно. Осталось переписать набело». — «А что будешь делать после седьмого класса?» — «Поеду учиться в город». — «Вот здорово! Я тоже». — «Значит, будем вместе». — «Послушай, дай я спущусь и помогу тебе колоть дрова. У тебя ведь нет брата, а вчера ты целый день стирала…» — «Откуда ты знаешь?» — «Я все про тебя знаю. Уцеплюсь за ногу орла, он поднимет меня в небо, оттуда и смотрю».
Однажды мои сладкие мысли были прерваны грубым окриком:
— Эй, ты! Убирайся отсюда, пока цел!
Это был Фарадж, рослый парень, которого мы в школе прозвали «Табунщиком», он помогал пасти колхозных лошадей. Фарадж был ловким, сильным, умел на коне скакать без седла.
— Разве здесь твое место?
— Оно не для беженцев!
— Какие мы беженцы?
— Проваливай, болтун. Силенок чуть, а язык с аршин.
— Уйду, но не потому, что испугался…
— Ладно, ладно, топай, не поворачивайся.
На следующий день я довольно долго бродил по холму, не решаясь подняться на вершину. Вдоволь напился из Каменного родника. Вода в нем удивительная: летом холодная, а зимой теплая, даже слегка курится паром на морозе. Вокруг родника когда-то рос густой лакричник, потом его распахали, хотя корни до сих пор можно выкопать. Зимою такой сухой корень горел в очаге жарко, как нефть. Ведь места вокруг селения безлесные и мало кому по средствам покупать дрова. Вот и собирали сухие веточки, стебли и корни, как муравьи хворостинки.
Меня снова нагнал звук копыт. Фарадж скакал, не разбирая тропинок. Я остановился. Он замахнулся — кнут просвистел возле уха. Хотел пнуть ногой, я увернулся.
— Штаны научись носить, а потом на девушек заглядывайся! — свирепо прокричал он.
После уроков я подкараулил Халлы. Спросил в упор:
— Кем тебе приходится сын табунщика?
Она в замешательстве нахмурила брови.
— О ком ты говоришь?
— Сама знаешь, о Фарадже.
— Какое тебе до него дело?
Она повернулась, чтобы уйти. Я заступил дорогу:
— Послушай! Он злой, противный.
— Вот как? Ну и пусть.
— Я хочу быть твоим братом, чтобы оберегать тебя.
Она сначала улыбнулась, потом от души рассмеялась:
— Хорошо. Будь.
С того дня наши отношения изменились, хотя разговаривали мы по-прежнему редко. Встречаясь, дружески здоровались: «Как поживаешь?» — «Хорошо». Вот и все.
Дядя Селим как-то окликнул меня. Только что прошел снегопад, я сбросил с крыши снег и теперь отгребал сугроб от дома. После метели небо стало прозрачным, словно родниковая вода. На солнечную сторону, где сильно припекало, высыпало полселения. Женщины вязали джорабы — толстые носки, старцы степенно беседовали, малыши резвились.
Хотя возле нашего дома никого не было, дядя Селим нерешительно и смущенно озирался.
— Послушай, Замин, — проговорил он с запинкой. — Я тебя попрошу отнести записку. В ней ничего особенного нет. Просто одна школьница попросила разузнать в городе насчет ученья. Я могу ей дать хороший совет. Пусть учится, правда?
— Пусть, — отозвался я. И добавил по-взрослому: — Какой толк дома сидеть?
— Вот и хорошо, — обрадовался Селим. — Их дом на краю селения, за колючей изгородью. Знаешь?
— Знаю… Вернее, найду как-нибудь, — поспешно поправился я, догадываясь, о ком идет речь.
— А еще лучше — отдай по дороге из школы. Только когда возле нее не будет подруг. Чтоб никто не видел. Обещаешь?
Я обещал.
6
Так я стал письмоносцем дяди Селима. Мне это было совсем не трудно. Мы уже так подружились с Халлы, что никто не удивлялся, видя нас вместе, даже взявшихся за руки. Я знал места, где росли первые фиалки. Еще не распустившиеся ставил в стакан, и они, согревшись, понемногу открывали лепестки.
У школьников было принято привязывать небольшие букетики фиалок, подснежников, нарциссов к веткам алычи и дарить учителям. Такие нарядные ветки охотно покупали и проезжие. Но я свои цветы приносил только Халлы. Мы уже выросли, окончили семилетку, Халлы поступила в педучилище в городе, а я все рвал для нее цветы.
С сыном табунщика мы больше не сталкивались. Но его горбоносое лицо с выпуклыми глазами и ощеренным редкозубым ртом частенько маячило где-нибудь поблизости.
Однажды дядя Селим отвел меня в сторону.
— Ты не замечал, Фарадж часто ходит в дом к Мензер?
— Какой Фарадж? — переспросил я, хотя отлично понял о ком речь. И неожиданно для самого себя выпалил: — Он скверный человек. Я его ненавижу!
— Почему ненавидишь? Объясни, Замин.
— Он околачивается возле Мензер, когда она приезжает. Крадет арбузы на колхозной бахче и носит ей в подарок.
— Откуда ты знаешь?
— Не трудно догадаться. Во дворе ни семечка не посадил. Еще и навоз из колхозной конюшни продает на сторону. Ворюга! Краденым добром хочет разбогатеть. Чтобы Мензер прельстилась на его подношения — это невероятно. Вы ее не знаете хорошо.
Дядя Селим покачал головой, напряженно думая о чем-то своем.
— Ты еще слишком молод, Замин. Со временем поймешь, что в жизни случается много непонятного. Я тоже, как ты, не верил этому раньше.
От странного разговора на душе сделалось тревожно. Я был рад, что дядя Селим говорил со мной как с равным, считал достаточно взрослым, чтобы доверять. Но откуда у него такое беспокойство, едва речь коснется Мензер? Разве она для него не обычная девчонка, которой он время от времени готов дать полезный совет?
— Табунщик для Мензер что пыль на дороге, — сердито сказал я.
— Но их хотят обручить. Ты слышал об этом? К ней уже многие сватались. Только отец твердит, что у мужчины слово твердо: обещана Фараджу.
— Вы это точно знаете?
— Точно. Боюсь, отец и из техникума ее заберет, — добавил он уныло. — А я хотел, чтобы она училась. Ты же помнишь?
Словно два клыка вонзились в мое сердце. Один — Халлы обручат с Табунщиком. Второй — оказывается, дядя Селим тоже неравнодушен к ней.
— Напишите ей письмо, — проговорил я чужим голосом. — Отнесу. А Фарадж… да я ему дом подожгу!
— Нет, он человек оп-пасный… Не связывайся с н-ним… — Дядя Селим странно заикался.
Прежде я его таким беспомощным никогда не видел. Неужели все оттого, что он боится потерять Мензер? Или это мои выдумки? Дядя просто хороший человек, болеет душой за девушку? Хочет хоть одну из них вырвать из тьмы старых обычаев, из невежества?.. Ведь сказал же он мне однажды, передавая записку для Мензер:
— Скажи ей, пусть не боится отца. Надо будет, в ее судьбу вмещается партийное руководство. Новая деревня это не только колхозы и электричество. Это новые люди! Если хоть одна из девушек получит настоящее образование, за ней наверняка потянутся остальные.
Но сейчас прежней убежденности не было в его тоне. Упавшим голосом пробормотал, что, хочет она или нет, ее все равно отведут в дом нареченного. Все сделается по пословице: налили воды в стакан — она и стала питьевой!
Но сейчас прежней убежденности не было в его тоне. Упавшим голосом пробормотал, что, хочет она или нет, ее все равно отведут в дом нареченного. Все сделается по пословице: налили воды в стакан — она и стала питьевой!
— Но что же нам делать? — вскричал я.
— Поговори с Мензер… убеди ее быть смелее… Пусть сама решит, что для нее лучше…
Что-то недосказанное сквозило в его словах. Я не вдумывался. Мысли мои тоже унеслись далеко.
Какой приветливой, доверчивой была со мною Халлы последнее время перед отъездом. При расставании рука ее все чаще задерживалась в моей.
Однажды, в самом конце февраля, я принес ей несколько ранних нарциссов. Вокруг еще лежал снег, а упрямые стебельки уже поднялись на солнечном бугре. Она взглянула на меня с благодарностью. Белки ее глаз показались мне белее самого чистого снега. Будто тень на снегу, они отливали синевой. Родинка на щеке, возле правого крыла носа, сделалась еще заметнее. Халлы обхватила гибкими пальцами мою руку, поднесла ее вместе с цветами к лицу. Холодок волнения пробежал по моему телу.
— Что ты смеешься, Халлы? — в замешательстве буркнул я.
— Сейчас бы сюда зеркало! Твой нос весь в желтой пыльце!
— Значит, тебе не понравились мои цветы? — спросил я.
— Мне и колючка от тебя дорога, — ответила она.
Мы невольно оглянулись по сторонам. Возле родника никого не было. Только летом здесь полным-полно народу: кто приходит по воду с кувшинами, кто полощет белье, кто просто отдыхает у журчащей воды. Разгоряченные парни, играя в мяч, спешат к роднику напиться.
Халлы вынула платочек и обтерла мое лицо. Старую кепку сдвинула немного набекрень.
— Так красивее, — сказала она. — У тебя большой лоб, зачем его прятать? Ты, наверно, очень умный, Замин?
Я смешался, едва выдавил:
— Какой ум без учения? Дальше учиться я не смогу.
— Почему?
— Кто будет помогать семье, матери? Я очень люблю свою мать. А ты любишь отца?
— Отец есть отец, — сдержанно отозвалась Халлы.
— Но ведь он…
Она приложила к моим губам палец, чтобы не услышать ничего дурного о своем отце…
Вот что мне вспомнилось, пока дядя Селим вел свою сбивчивую речь. Решительно, он не был похож сегодня сам на себя! На того сдержанного умного мужчину, которому я старался подражать последние годы. О Фарадже сказал с раздражением, что тот малограмотный невежда и дальше табунщика никогда не поднимется. Ввернул о самом себе, что близко знаком со всеми большими начальниками из района и что те ценят его.
Я смотрел на дядю Селима во все глаза. У него и внешность переменилась. Густые висячие усы превратились в щеголеватую тонкую полоску над верхней губой. Он поминутно вскидывал брови как бы с насмешкой.
— Существуют никчемные люди, — процедил он презрительно. — Кого ни дай в жены, им следует только радоваться да подкидывать шапку в небо.
Меня кольнуло: не обо мне ли он ведет речь? Неужели, таская его записки, я строил дом счастья другому? А теперь от собственной любви должен отречься?
— Не обижайтесь, дядя, — проронил я, собираясь с духом. — Вы много сделали для нас доброго. Мать постоянно вспоминает об этом. Ваше имя у нее на языке только с благодарностью…
Больше выдавить из себя не смог ни слова. Мне бы закричать: «Оставь Халлы! Я сам люблю ее!», а вместо этого я опрометью бросился прочь. Меня душили слезы горечи. Когда-то я убежал от прекрасной девушки, нарисованной на граммофоне. Теперь убегаю от дяди Селима, который готов отнять у меня Халлы.
Деревянный мостик загрохотал под ногами. Перегнувшись через перила, я смотрел на быстрое течение реки. Разлив должен был вот-вот затопить нижние огороды, подняться до половины морщинистых стволов тутовых деревьев. Пряди травы, лепестки цветов кружились в водоворотах. Заходящее солнце последним усилием пыталось ухватиться за минарет мечети, слабеющими лучами цеплялось за шелковистую поверхность любой лужицы. Оно взывало ко мне гаснущим горячим зраком: «Протяни скорее руку, братец! Удержи меня. Не дай утонуть». Какая жизнь ждет меня впереди? Халлы отдадут Фараджу. Или она достанется дяде Селиму. Бежать отсюда? Оставить навсегда селение? Или терпеть? Всю жизнь смотреть на Халлы лишь издали? Может быть, кинуться головой вниз в речной омут? Тогда Халлы узнает о силе моей любви. Молодых у нас хоронят с мрачной торжественностью, несут над гробом черное полотнище, женщины искренне оплакивают мертвеца.
Понемногу мысли приняли иное направление.
У Халлы хватило храбрости наперекор отцу уйти учиться в город. Неужели она все бросит теперь ради замужества? «После педучилища хочу учиться дальше, в Баку. А ты? Мы ведь не расстанемся?»
А жизнь шла своим чередом. Я вставал на рассвете и каждое утро шел туда, куда меня посылали. Чаще всего возил на арбе навоз в поля. Волы сами знали дорогу, их не надо было погонять; ничто не мешало мне мечтать.
Как-то мелкий камешек ударил мне в спину. Я обернулся.
— Ты, Халлы?! Откуда? Когда приехала?
— Уже совсем не ждешь меня? Выходит, горожанки тебе не по нраву?
— Разве я когда-нибудь попрекал тебя городом?
— А вот я тебя попрекаю!
— Почему же? — обиделся я. — Хорошая работа. За день мне насчитывают по три трудодня.
— Век арбы миновал, Замин! Скоро все будут делать машины — возить тяжести, сеять, жать, молотить. Теперь не погонщики волов нужны, а водители автомобилей.
— Ты прямо как на собрании выступаешь.
В это время я лихорадочно думал, что другого случая открыть свое сердце Халлы мне не представится. А если она только расхохочется в ответ? За что, мол, тебя любить, если ты, как сойка, только и копаешься в навозе?
— Чего ты хочешь от меня? — спросил я вслух.
Халлы горячо отозвалась:
— Чтобы ты учился! Меня уговаривал, ободрял, а сам?..
— А кто позаботится о моей матери, о младших? Я буду учиться, а моя мать будет стирать белье дяди Селима?! Нет, не думай, он хороший человек, он нам помог в трудное время. Если б не это…
— Селим обидел тебя?
Я больше не мог сдерживаться.
— Брось притворяться! Я знаю все. Конечно, он мне не чета. Не в навозе копается, а ходит в блестящих калошах. Склянку духов зараз на папаху выливает. Каждый день новый галстук повязывает…
— Что ты городишь? Какие галстуки? Селим такой же человек, как и ты. Он всего добился сам. Если станешь учиться…
— Да не нужны мне ни твоя учеба, ни ты сама! Иди-ка лучше отсюда…
Я вытянул волов кнутом. Лишь на перевале оглянулся: Халлы стояла на дороге.
На следующий день, в раннее воскресное утро, с кувшином на плече она неожиданно пришла к нам во двор. Я спрятался в лачугу, но мать позвала:
— Замин! К тебе гостья.
— Здравствуйте, сестрица Мензер, — вежливо проронил я, не поднимая глаз.
Но она сразу перешла к делу.
— В городе открываются курсы шоферов. Я тебя уже записала. Твоя мать тоже согласна.
— Но ведь нужно направление от колхоза? Охотники и без меня, наверно, найдутся.
С внезапной горячностью вмешалась мать:
— Я сама попрошу у председателя такую бумагу. Барышня права: нужно ремесло в руки! Умирая, я хочу знать, что ты останешься с верным куском хлеба, сынок.
Она и прежде убеждала: не думай о нас, я всегда заработаю в колхозе, а по дворам — кому чурек испечь, кому паласы вытирать — обещаю больше не ходить!
Уже попрощавшись, Халлы вернулась:
— Вечером я возвращаюсь в город. Ты тоже приезжай. Если надо, вместе пойдем к заведующему курсами.
Мать внимательно посмотрела ей вслед.
— Мы с Мензер вместе в школу ходили. Сейчас она в техникум поступила, хочет стать учительницей. Наверно, им дали задание, чтобы каждый уговорил одного человека из села приехать на курсы. Вот она и старается. Не все ли равно ей, я или другой?
— Думаешь? — задумчиво протянула мать. — Но все равно девушка права: необразованный что слепой. Привези меня сейчас в город, я и шагу там не ступлю. Ступай, сынок, на эти курсы. Прошу тебя.
— Да еще, может, ничего не получится?
— Что мы дурного сделали, чтобы у нас доброе дело не получилось?! — возмутилась мать.
7
С тяжелой торбой пшеницы на спине я шагал по дороге в город, перебирая счастливые события вчерашнего дня: Халлы была у нас, понравилась моей матери, а сам я скоро стану шофером! Не сон ли мне снится?! Сколько раз меня посещали сновидения, которые ни в чем не походили на обыденную жизнь. Будто бы бросаюсь с вершины Каракопека и лечу, взмываю выше орлиных гнезд и птенцы тянут ко мне голые длинные шеи. Вижу с вышины, как в реке плещутся косяки рыб. А сверстники, задрав головы, принимают меня за диковинный аэроплан или за волшебную птицу.