Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Он первым отвел глаза. И так не похож был оробевший грустный взгляд на обычно угрюмое и вызывающее выражение его лица, что мне сделалось неловко. Будто передо мною стоял совсем другой человек.
Но через минуту к Фараджу вернулся прежний облик. Взор горел злобной горечью, словно две жаровни, полные пламени и дыма.
Да, я пожалел его всем сердцем. Но вслед мне раздался свист кнута, будто мимо пролетела шальная пуля. Я пожал плечами и с ведерком сбежал к реке. Радиатор машины был помят, мотор перегрелся. Он работал со сбоями, натужно гудел, словно заболевший.
Итак, я спешил за невестой! Если мне предстояло проехать мимо общежития педагогического техникума, я готовился заранее, чистил и украшал машину, как кровного скакуна, а теперь махнул рукой на помятый радиатор, на борта, серые от пыли. Жаль, что этот чумазый грузовик не рухнул в реку. И я вместе с ним. Не лучше ли гибель, чем обязанность везти любимую в чужой дом? Нет, напрасно Табунщик не огрел меня кнутом.
Дядя Селим выхлопотал для меня отпуск на целую неделю.
— Хорошему делу все помогают, — сказал он.
Но выглядел озабоченным: только что было сообщение о начале военных действий против белофиннов. Если придется идти в армию, сказал дядя Селим, обе семьи остаются на меня. «Пожалуй, есть резон поторопиться с крышей, а, Замин? Не ко времени, кажется, затеяли мы и постройку и свадьбу…»
Друзья-шоферы откуда-то проведали, что предстоит ехать за невестой. Когда я подошел к своему четырехколесному скакуну, то не узнал его. Один из парней приладил новое зеркальце, другой застлал сиденье ковром. Открытки тоже были заменены, теперь все до одной изображали чернооких красавиц с алыми губами.
Опытный в делах сватовства Алы-киши наставлял меня: когда невеста сядет в кабину, сразу с места не срывайся, напротив, надо сделать вид, что обнаружились неполадки. Покрути с озабоченным видом руль, постучи ногой по колесам, затем встань перед радиатором и скажи громко: «Эй, родичи невесты, машина без смазки не идет!» Они поймут и поднесут тебе подарок.
Советы я слушал вполуха. Сверлила мысль: заговорить мне с Халлы? Положим, ее увезли силой, кричи не кричи — в горах не услышат. Ну а в городе? Разве нельзя было позвать на помощь? Дала бы знать мне!.. Она покорилась похитителям с охотой, но почему тогда скрывает это от меня? Простились бы по-хорошему…
Дядя Селим спозаранку ходил принаряженный, то и дело нервно поправляя галстук. От скрипа его новых ботинок у меня ломило уши. Сам я выглядел по-будничному; моей единственной праздничной одеждой был старый костюм дяди Селима. Да и не все ли равно, как я одет? Халлы даже не взглянет на меня. По обычаю ее лицо будет закутано в головной платок. Полный кузов набьется всевозможных подружек, болтливых молодиц… А в кабину сядет дядя Селим вроде черного забора между нами.
Я подрулил к зданию финансового управления. Любопытные служащие прилипли к окнам. Дядя Селим с добровольными помощниками прилепил к кузову красное полотнище. На ходу оно плескалось и хлопало по бортам.
— А что, — спросил дядя Селим, близоруко разглядывая красотку на открытке, — и ты, Замин-джан, девушку себе нашел? Из горожанок? Не дрейфь, надо будет, увезем, родителей не спросим.
Я хотел промолчать, но последние слова задели за живое.
— Уж я свою любимую, как ворованный товар, на аркане не потащу!
Дядя Селим добродушно пожал плечами.
— Любовь, братец, для таких юнцов, как ты… Стой, стой! Мы уже приехали.
Перед нами был дом под красной железной крышей. Я так и не успел спросить: сам-то он любит Халлы? Мне хотелось, чтобы она шла за него нехотя и он не пылал бы страстью. Словно это могло сохранить осколок моей первой любви.
Дядя Селим сам продолжил щекотливый разговор. Не выходя из кабины, он добавил с торопливой искренностью:
— Не спеши осуждать, Замин. У тебя впереди целая жизнь. Полюбишь одну, не сладится — встретишь другую. Моя судьба сложилась иначе. Комсомольцами мы дрались с бандитами. Юность пролетела незаметно. Само время было такое. Когда тут за девушками гоняться? То в лесах, то на стройке. А сейчас… Видишь ли, в моем возрасте неприлично оставаться холостяком. Я занимаю определенное положение; нельзя, чтобы на меня косились.
— Выходит, вы совсем не любите Мензер? — Я испугался своего вопроса.
Дядя Селим задумчиво покачал головой.
— Она образованная девушка, у нее настойчивый характер. Я отношусь к ней с уважением. Если хочешь, даже привязан. Но ведь и ты питаешь к ней теплые дружеские чувства, не так ли? Это, впрочем, неудивительно. Вместе росли, все у вас было общее — школьные книжки, учителя. Смеялись над одним и тем же. И огорчались из-за одного и того же. Вы всегда были рядом. А вот появись серьезное препятствие между вами или длительная разлука — могла вспыхнуть пылкая любовь. Я говорю об этом потому, что сам испытал в юные годы нечто подобное: влюбился по-настоящему в свою подружку, когда ее выдали замуж за другого. Странные мы существа! В бухгалтерском отчете из-за пропавшего пятака бьем тревогу. А с бесценным даром природы — собственным сердцем обращаемся небрежно и бесхозяйственно.
— Почему ваша девушка не убежала от нелюбимого? — буркнул я.
— Легко сказать! Не оказалось никого рядом, чтобы вразумить и поддержать ее, как мы с тобою помогли вырваться из домашнего плена Мензер. Знаешь, именно с тех пор я за всеобщую образованность. Только культура поможет нам избавиться от невежества и несправедливости.
— Значит, если бы Мензер не посчастливилось учиться…
Он оборвал с некоторым раздражением, словно ему неприятно было слышать имя невесты в чужих устах.
— Дело не в ней. Да и не думал я поначалу, что все так обернется. Просто хотел девочке помочь…
Разговор прервался. Из глубины двора за густой порослью ежевичных кустов слышались возбужденные голоса, детский смех. Вывели закутанную в шаль невесту. Какой сиротливо-хрупкой показалась мне Халлы! Словно не она совсем. А вдруг в самом деле не она? И вся свадьба дурной сон?!
Мелкими нерешительными шажками Халлы вышла за калитку и остановилась. К ней приблизился дядя Селим. Едва ли она даже видела его, так плотно была закутана в красную шаль с шелковыми кистями. Дядя Селим бросил нетерпеливый взгляд в мою сторону. Мне надлежало взять невесту за руку и помочь ей подняться в кабину. Я сидел неподвижно.
— Замин!
При моем имени шелковые кисти задрожали, голова под шалью склонилась ниже. Я видел, как маленькие башмачки Халлы потонули в траве.
— Возьми сестрицу Мензер за руку, подсади в кабину, — командовал дядя Селим.
Я повиновался, с деревянной скованностью подошел к невесте, но не дотронулся до нее. Повернулся и пошел обратно к машине. Она покорно следовала за мною.
— Не вздумай посадить в кузов, — шептал за спиной дядя Селим. — В кабину веди, в кабину.
И вот машина тронулась. Разве не все равно ей, бесчувственной, что перевозить? Камни или людей? Счастливую любовь или неизбывную грусть? Хотя при чем здесь машина? Это я везу свою единственную в дом к другому.
Халлы отодвинула от лица шаль. Мы были одни. Даже маленькое оконце в кузов кто-то заботливо задернул цветной занавеской.
— Что же ты молчишь? — спросила Халлы.
Я взглянул в зеркальце, отражавшее нас обоих. Она была бледна. Я никогда не видел ее такой красивой. Выпуклый лоб, брови прочертили сияющий след и подернутые туманом глаза…
— Какая красивая машина! Работай на ней на здоровье.
— Убитому здоровье ни к чему.
— А хвалился, что сильный!
Ее лицо вдруг исчезло из зеркала, как из волшебной рамы. Она схватилась за руль. Машину дернуло.
— Не поедем дальше, пока не скажешь, что мы друзья по-прежнему!
— Скажу, скажу! Пусти, бешеная.
Она не отодвинулась. Положила теплую мягкую ладонь поверх руки, которой я сжимал руль. Кожи словно коснулось только что вынутое из горна раскаленное железо. Но мне не было больно. Мне было грустно.
— Пусть исполнятся все твои мечты, — проговорил я. — Ты всегда хотела выйти замуж за образованного человека и вот выходишь.
— А еще я хотела, чтобы один парень прокатил меня в свадебном платье на своей машине, — отозвалась Халлы. — И это тоже исполнилось.
— Я шофер. Куда скажут, туда повезу.
— А если я выскочу на ходу посреди дороги?
— Не выскочишь. Побоишься. Разве тебе не дорога жизнь в такой радостный день?
Халлы еще больше наклонилась ко мне, собрала в горсть нитку гранатовых бус на шее.
— Видишь? Вот мое единственное украшение. Ничьих подарков на мне больше нет.
Я молчал. Спустя минуту она спросила сдавленным голосом:
Халлы еще больше наклонилась ко мне, собрала в горсть нитку гранатовых бус на шее.
— Видишь? Вот мое единственное украшение. Ничьих подарков на мне больше нет.
Я молчал. Спустя минуту она спросила сдавленным голосом:
— Где перстень, который я тебе подарила?
— К тебе же и вернется. Зачем мне носить чужое?
— Что ж, — задумчиво, как бы про себя, прошептала Халлы. — Значит, так тому и быть. А я твои бусы и на ночь не снимаю.
Внезапно она стала приглушенно смеяться. Или всхлипывать.
— Да посмотри же на меня, — взмолилась наконец. — Разве это не я?
— Я сижу за баранкой. Мне положено на дорогу смотреть, а не разглядывать пассажирок.
— Ты изменился, Замин. За три месяца, что мы не виделись, стал взрослым мужчиной.
— А ты — чужой невестой!
— Но разве ты не знаешь, как все случилось? Они украли меня. По дороге ехал одинокий всадник, я вырвалась, бросилась к нему, уцепилась за стремя, молила помочь. Он ответил: «Жаль тебя, дочка. Но это — люди твоего жениха. Не из Советского же государства они тебя увозят?! А я чужой, ехать тебе за моим седлом — несмываемый позор до конца дней!» Когда меня привезли в дом под красной крышей, женщины вокруг твердили то же самое: «Возвращаться в отцовский дом после ночи, проведенной под чужим кровом, нельзя. Растоптать честь отца — вот что это значит. Опозоренная дочь для родителей хуже мертвой!» Тогда я решила…
— Что лучше покориться?
— Ты не спас меня от злых людей, а теперь сам везешь в дом другого! И еще спрашиваешь?! Я продумала свой путь. Всем отомщу. И отцу, который, не дождавшись, пока дочь поднимется из колыбели, пообещал ее такому чурбану, как Фарадж. И тем, кто меня, будто ворованный товар, передает от одного к другому… Я не дамся мужу. Останусь вечной невестой!..
— Погоди, Халлы. Не кричи. Думаешь, моя чаша не полна до краев?..
Голос мой осекся. Слезы заволокли глаза. Я почти не различал дороги. Как признаться ей, что лишь по просьбе матери я согласился на эту поездку.
Чтобы остудить пылающий лоб, я высунул голову наружу. Опоры электросети, которую только тянули к нашему селению, тропинки, вытоптанные скотом, одинокое грушевое дерево — все мелькало в диком хороводе и оставалось позади.
Аркан дороги захлестнул нас и безжалостно сокращал последние минуты, которые нам с Халлы суждено было провести наедине. Вот уже и холм Каракопек. Почему же мы молчим?
Навстречу машине с песнями двигалась веселая толпа. Дети, как резвые ягнята, рассыпались по лужайке. Играли и пели ашуги, готовясь к свадебному пиру. Всадники горячили коней, ожидая состязаний. Среди них выделялся щегольски одетый Табунщик, его буйные кудри развевались по ветру, буланый конь нетерпеливо перебирал ногами, готовый броситься вскачь.
Я резко затормозил, из-под колес взметнулась пыль. Свадебные гости в кузове с визгом повалились друг на друга. Выскочив из кабины, я взбежал на холм прямо через заросли и стал рвать колючие ветки давно отцветшего шиповника, с миндалевидными твердыми красными плодами. Этот необычный, будто обрызганный кровью букет я принес и протянул Халлы…
16
Теперь я вспоминаю себя через несколько лет, страшных военных лет. Долгие годы последующей жизни не иссякнут во мне воспоминания. Тысячи фактов, судеб людей прошли через мою жизнь за это время. Сколько друзей я потерял, сколько раз сам чудом оставался цел. И мне кажется, что меня спасли наш стремительный Дашгынчай, холм Каракопек и молитвы матери. Мысленно я взбирался на наш холм и, как в детстве, мечтал взлететь. На всей земле не существовало более желанного места! Казалось, вернусь и мертвые камни обретут голос, снова заговорят со мною, как надежные друзья.
После демобилизации я не стал задерживаться в городе, а поспешил в родное селение. Нужно было заменить брату и сестре отца, стать усердным помощником настрадавшейся матери. Но если бы меня спросили прямо: только ли это зовет домой? На такой вопрос трудно было бы ответить даже самому себе. И через годы мне не удалось выкинуть из памяти злосчастный день свадьбы моей Халлы.
…Веселились тогда до вторых петухов! Мать почти не выглядывала из кухни, где без устали жарила и пекла праздничную снедь. По обычаю, гости наведывались ненадолго и к ней, чтобы вознаградить искусную повариху словами благодарности или деньгами. Детям на свадьбе угощения не полагалось; они вертелись возле взрослых или пускались на общую потеху в пляс. Подростки держались в стороне, стеснялись взрослых.
Я тоже обычно смотрел на танцующих издали. На мне не было праздничной одежды, а на ногах затейливых чарыков с красными плетеными шнурками. Мать часто приглашали кухарничать на празднества, и мы трое терпеливо ждали в сторонке, пока она вынесет нам тарелку жареного мяса да по ломтю хлеба, густо намазанного маслом. Как упоительно пахло это угощение! Аромат пряностей долго еще исходил от материнских рук. Свадьбы были ее обычным приработком. Впрочем, не таким уж большим, потому что она щедро делилась с водоносами, дровосеками, посудомойками — со всеми, кто помогал ей в кухонных хлопотах.
Однако откровенных побирушек мать не жаловала. «Руки-ноги целы? — говорила она. — Зачем ходишь по дворам? В Советском государстве для одного тебя работы не нашлось, что ли?»
На свадьбе дяди Селима мать решила, что я достаточно взрослый, чтобы сидеть за гостевым столом. Но кусок не шел мне в горло.
Поздно вечером, спустившись на берег Дашгынчая и присев на побелевший от времени тутовый ствол, принесенный невесть откуда быстрым течением, я почувствовал, что начинаю понемногу успокаиваться. Волны плескались умиротворенно, природа была мудра и спокойна, напоминая характер моей матери. Даже небо, полное звезд, мерцало добротой и надеждой, подобно ее глазам. Кто умеет погрузиться в бездонность материнского взгляда, тому не надобны объяснения; все становится понятно само собой, без слов.
Рассеянный взгляд блуждал по небосводу. Вот две наши звезды; одна всходила, вторая оторвалась от нее, поднялась намного выше, изменила розоватый мерцающий цвет на бледный, бирюзовый. Скоро рассвет. Разошлось ли свадебное застолье? Я прокрался поближе к свадебному шатру. Оттуда по-прежнему несся заунывный звук зурны.
Неожиданно я почувствовал шутливые, но крепкие объятия. «Ведите на середину! — раздались нестройные голоса. — Сорок всадников скакали за ним, просеяли сквозь сито и небо и землю… Тащите его сюда!»
Меня вытолкнули вперед. Передо мною очутилась Халлы. Камнем из селевого потока я преградил ей путь. Пытаясь уклониться, попал в цепкие руки бабушки Гюльгяз.
— Нет, нет, не убегай! Селим не захотел танцевать с невестой. Так замени его, как младший брат.
Ашуг торжественно выпрямился, поднял зурну над головой, устремляя ее в небо. Все ритмично захлопали в ладоши.
Не помню, как я выскочил из шатра, расталкивая хмельных гостей. «Младший брат… опять младший брат!..» — гудело в голове.
17
Служил я в автобатальоне. Нашу часть долго перебрасывали с места на место, поколесила она по тылам и наконец очутилась на передовой. Враг тогда подбирался уже к Кавказу. В нашей моторизованной части было много местных уроженцев, им доверяли самые сложные маршруты. Нелегкая задача с выключенными фарами карабкаться на горный перевал по узкой петляющей дороге. Ездили мы, как правило, по двое, чаще ночами.
Первое письмо из дому я получил, вернувшись как раз из такого опасного рейса. Сразу узнал руку младшего брата, который писал под диктовку матери, разрисовав цветными карандашами край бумаги незабудками. Вот что было в этом письме: «От всего сердца сыну Замину. Если желаешь иметь от нас весть, то все мы живы и здоровы. Молим, чтобы и ты уцелел на чужбине в огне. Дитя мое, тревога томит мою душу. Верь, злой день короток. Прошлый год выдался у нас скудным; сначала засушливая осень, потом пали зимние туманы. От такой холодной мороси, сам знаешь, травы и злаки корней не пускают. Надеялись на весенние дожди, но их не было. Пшеница осталась малорослой, даже серпом не сожнешь. Дергали колоски по одному. Но ты не тревожься, мы не бедствуем, получаем государственный паек на Амиля. Он теперь при школе сторожем. Это сестрица Мензер устроила его на работу. Сторожу, конечно, я, но числится он. Учителям и школьным работникам выдают муку; хлеб получается вкусный, только почему-то красноватый, далеко ему до нашей золотой пшенички. Найдешь время, отправь письмо сестрице Мензер, поблагодари ее. Она помогает нам и делом и добрым словом — а это всего дороже. Селим, как ушел в армию, лишь однажды ей написал. Давно о нем ни слуху ни духу. Утешь ее, подбодри. Бабушка Гюльгяз вся иссохла, бедная. Сын был ее единственной отрадой и вот пропал неведомо где… Все тебе кланяются».