Тётя Дина считала, что погиб её муж именно тогда – в ужасе, геройстве и кровавой неразберихе первых часов войны… Хотя извещение пришло – пропал без вести.
Тётя Дина все долгие свои годы жила памятью об их счастливой любви. Улыбалась, погружаясь в прошлое, вспоминала, как любили петь вместе «Спят курганы тёмные», как звучала в доме гитара, как баловался Саша с маленьким сыном. Как, оказавшись в Москве у сестры, ходили по театрам. Как две молодые пары жили в Москве в атмосфере любви, тихого смеха, шуток и подтрунивания. Выезжали в Серебряный Бор…
На общих фотографиях – мужья нежно обнимают сестёр, руки переплетены, глаза смотрят в глаза…
С моим дедом – Георгием Калистратовичем Поповым – всё было трагично, но ясно – он умер. От жестокого туберкулёза, которым заболел осенью 1941 года, работая на строительстве укреплений под Москвой. Болел всю войну. Всю войну пролежал в больницах. И умер в 1946‑м, едва дождавшись семью из эвакуации. Бабушка слегла от горя и не смогла поехать на похороны. И потом могилу никто из хоронивших мужиков вспомнить и найти не мог. Тогда много было смертей и могил. Но мама хотя бы точно знала, что он умер, а не пропал без вести.
А дядя Саша стал сниться моей маме и не давал ей покоя. И я понимаю, почему именно маме. Маму первую осенило, что он спас тётю Дину с сыном, а не выгнал! И это мама горячо втолковывала тёте Дине. Тётя Дина уже давно умерла. Евдокия Ивановна – мать дяди Саши – тоже. Хотя прожила девяносто восемь лет и все эти годы верила, что сын не погиб, что рано или поздно найдётся. Кому его было искать? Сын Владимир – актёр, режиссёр, творческая, в общем, личность, живущая сложной непредсказуемой жизнью по вдохновению, – он бы не нашёл. Искать стала моя мама. То есть стала теребить меня. И я должна была найти этого человека, качавшего её в детстве на сапоге. «Неуёмный он был человек, не такой, чтоб бесследно раствориться в пространстве», – говорила она. И я его нашла. Не совсем я – мой любимый ученик из Подольска – Саша Герасимов, у которого родственники работают в военном архиве (спасибо им отдельное и большое).
Оказалось, что дядя Саша не погиб 22 июня. Он умер через полтора года – в декабре 1942‑го. Точнее, 30 декабря – накануне нового, 1943 года. Умер в местечке Фалькенау на Эгере – в лазарете для пленных офицеров.
На наш запрос из Подольского архива ответили:
«Сообщаем, что в картотеках учёта офицерского состава, учёта безвозвратных потерь офицерского состава значится:
«Воен. инженер 3 ранга ПЕШКИН Александр Иванович, 1907 года рождения, уроженец Пермской области, завод Чусовской, место призыва не указано, главный инженер 18 уч. строит. оборон. работ № 74 пропал без вести в 1941 году (точная дата не указана)».
Там же разыскали выписки из немецких архивов, конфискованных во время войны и перевезённых в наш Подольский военный архив.
Немцы – народ скрупулёзный, дотошный и педантичный. Наверное, поэтому они и проиграли войну. Отчаянная храбрость, жертвенность, русская непредсказуемость оказались сильнее. Но зато у немцев всё было записано.
В неполной немецкой трофейной картотеке учёта военнопленных офицерского состава значится:
«Военинженер 3 ранга 18 строительного батальона Пешкин Александр Иванович, родился 14 февраля 1907 года, уроженец г. Керчи (так в карточке записано, значит, немцам настоящего места рождения не назвал, чтобы не ставить под удар родных), попал в плен 22 июня 1941 г. под г. Брест-Литовск, 14 марта 1942 года из лагеря 325 прибыл в офицерский лагерь ХШ-Д, 14 апреля 1942 года переведён в рабочую команду № 26 офицерского лагеря ХШ-Д, 1 июля 1942 года направлен в лазарет Фалькенау.
Умер 30 декабря 1942 года. Похоронен 1 января 1943 года на русском кладбище Фалькенау/Эгер, могила № 130.
Родственница Пешкина проживала по адресу г. Брест-Литовск, ул. Пушкинская, д. 23, кв. 7». Это он мог безбоязненно указать, потому что «родственницы» в Бресте не было уже с мая 1941‑го – сам выгнал.
Эгер – это река. На территории Чехословакии она протекает под этим названием. На территории Германии под другим, кажется, Эргже, впадает в Эльбу. На карте 1938 года нужного населённого пункта мы не нашли.
Вот всё, что мы знаем. Значит, был ранен, попал в плен, тяжёло болел, лежал в лазарете. Значит, умирал медленно. Знал, что никто его никогда там не найдёт. Сведения о себе немцам сказал неверные – что родился в Керчи, а родился-то под Пермью. Может быть, думал (и не без основания), что его – попавшего в плен – на родине сочтут предателем, а у родственников из-за этого будут неприятности. И тут хотел им помочь – облегчить жизнь. Назвал только адрес своего разорённого гнезда в Бресте, где – точно знал – давно никого нет. Но вот ведь – спасибо врагам – остался даже номер могилы.
Мы проследили судьбу дяди Саши, сколько смогли. Теперь о ней знают его сын Владимир и внук Александр, родственники в Чусовом, вдова брата Алексея в Бресте, младшая сестра Мария Ивановна Иванова – в Клину. Но и вопросов осталось много. Фалькенау на Эгере… Это в Чехословакии на границе с Германией? Где-то недалеко от благодатно красивых мест – Карловых Вар. Но так ли называется это место сейчас? Осталось ли там русское кладбище? Есть ли на нём могила № 130? В какие инстанции обращаться, чтобы это выяснить? С чего начать?
На фотографии 1940 года – четверо офицеров загорают на берегу реки – играют в шахматы. Лица спокойные, расслабленные. Офицерам лет по тридцать – тридцать пять… Последнее предвоенное лето. Как мало им осталось…
Сейчас я – его ровесница. Я смотрю на фотографию улыбающихся красивых молодых офицеров, и мне кажется, что войны забирают всех мужчин, которые умеют делать женщин счастливыми.
Моему сыну кто-то подарил игрушку – ползущего пехотинца с автоматом. Его заводишь – он ползёт, тяжёло преодолевая преграды. Мама увидела это, ужаснулась и заплакала. Я убрала игрушку подальше. В нашей стране, где столько погибло и столько погибает, такая игрушка в душе взрослого человека может вызвать только трагические ассоциации. И подрастают наши мальчики, и никто не может гарантировать их спокойного будущего на этой планете, где сильные мира сего всё никак не научатся договариваться друг с другом мирным путём, всё воюют, воюют, воюют, не давая житья нормальным людям.
…И Алиса Коонен стоит на сцене Камерного театра в роли Адриены Лекуврер, и говорит слова о любви и искусстве, и вдруг удивлённо видит, что посреди действия входит в зал высокий красивый военный и идёт по проходу. И не волнует его искусство, его волнует жизнь. У него очень мало времени. Он идёт по проходу, всматривается в темноту зала, в лица зрительниц – к одной из них пришло счастье.
А через два с небольшим десятка лет на этой сцене – уже театра имени Пушкина – начнёт свою актёрскую судьбу его сын – юный выпускник, а потом преподаватель актерского мастерства школы-студии МХАТ Владимир Александрович Пешкин.
Только потом – с возрастом – меня благодаря маме вдруг стала волновать судьба человека, которого я не видела в глаза и никогда не знала. А в детстве волнует только то, что рядом, с чем непосредственно соприкасаешься, что сама переживаешь.
Ковёр, или Что такое мещанство и как к нему относитьсяНа следующем уроке литературы мы говорили о том, что такое мещанство. Всячески его обличали. Я так поняла, что мещане – это такие люди, которые живут не духовными ценностями, а материальными. И для них очень важно, чтоб их люстра была лучше, чем у соседа, и занавески на окнах модные, а не абы какие, и книжки на полках не какие любишь и читаешь, а какие у всех стоят, и прочее. И вот на это уходит вся их никчёмная жизнь – следить, мол, за своим бытом, за своим внешним видом (как это по-современному называется?), а больше ни на что.
Было такое явление в безоблачные дни моего детства – ажиотаж из-за ковров. Повальная эпидемия покупки ковров. Помню, что все знакомые взрослые посходили с ума. Если в чьём-то доме каждая из комнат не была облагорожена ковром, это считалось эстетическим преступлением.
Моя мама, конечно, не могла не участвовать в массовом энтузиазме.
– Мам, у меня ж аллергия на пыль! А ковёр – пылесборник.
– Значит, наконец, у нас будет повод купить ещё и пылесос. Это же позор – жить без пылесоса!
Мама и папа стали понемногу копить, не фанатея, конечно. Сначала на пылесос (мама хотела быть последовательной), потом – на ковёр.
Пылесос купили огромный – длинный, крутобокий, светло-зелёного цвета. Салатового даже, я бы сказала. Он занял в прихожей половину стенного шкафа.
Но пылесосить было практически нечего!
Диван и прочая мелочь – такому большому зверю на один зуб.
Надо было его кормить.
И вот случилось! В наш универмаг привезли очередную партию ковров.
Мама побежала, заняла очередь, записалась. Оказалась номером 224 и в очереди стояла далеко от входной двери – за углом магазина.
Пылесос купили огромный – длинный, крутобокий, светло-зелёного цвета. Салатового даже, я бы сказала. Он занял в прихожей половину стенного шкафа.
Но пылесосить было практически нечего!
Диван и прочая мелочь – такому большому зверю на один зуб.
Надо было его кормить.
И вот случилось! В наш универмаг привезли очередную партию ковров.
Мама побежала, заняла очередь, записалась. Оказалась номером 224 и в очереди стояла далеко от входной двери – за углом магазина.
Ей там было стоять почти весело, потому что мама – человек общительный, компанейский, артельный – любой разговор поддержит, и над анекдотом посмеётся, и любовную драму обсудит, и посоветует, как с мужиком помириться. Она там – с этой очередью – сроднилась, потому что простояла целый день. Буквально с девяти утра до позднего вечера.
Мы с папой ничего этого не знали – ни номера в очереди, ни анекдотов, ни семейных проблем стоящих близ мамы женщин. Не знали, потому что как она ушла с утра в субботу, так мы её и не видели.
Мы понимали – красота требует жертв. Мы понимали – нужно быть как все, то есть хотя бы не намного хуже – не отставать, так сказать, от бытового прогресса, не тащиться в самом его хвосте – с нашими стенами, сплошь занятыми книжными полками, так что и ковры-то вешать было некуда.
Мы понимали это до трёх часов дня, мы понимали это до шести часов вечера, даже до девяти ещё немножко понимали. Тем более что это было не очень сложно – понимать. Понимаешь себе и в куклы играешь, и книжку читаешь, а папа понимает себе и газету просматривает, и за «Спартак» болеет, и картошку жарит одновременно – на ужин. Но к десяти вечера папа понимать перестал. А когда в половине одиннадцатого стало совсем смеркаться, он решительно поднялся и футбол выключил.
– Ты куда?
– Пойду к дяде Славе, попрошу карманный фонарик.
– Зачем?
– Ну… Темнеет уже. Как я её там в очереди в темноте найду? Народу небось туча…
– А покричать?
– Ну…
Я знала, что папа кричать на всю очередь не будет. Он вообще не из крикливых. Он молчать любит – это мама разговорчивая и певучая. Поэтому они друг другу и подходят, дополняют друг друга поэтому. Так я себе в детстве объясняла.
Обычно, если мама вдруг затихала над книжкой или над шитьём или увлекалась готовкой на кухне, папа обеспокоенно и ласково говорил: «Транзистик мой! Ты чего притихла-то? Я тебя не выключал!» Ему всегда было спокойнее, если она что-то напевала себе под нос или что-то смешно рассказывала.
– Давай я с тобой пойду – покричу, – предложила я папе.
– Нечего по ночам болтаться, – покачал головой он.
– А если и ты навсегда пропадёшь?
– А не пропаду.
– А если?..
– Тогда ложись спать.
Сказал и ушёл.
Что было дальше – мне потом поведала мама.
Как раз, когда она совсем уже обсудила рисунок обоев в детской комнате у одной из стоящих с ней женщин и перешла к обоям в прихожей (а мама, надо сказать, на все эти бытовые темы могла разговаривать с не меньшим жаром, чем о стихах Евтушенко и Риммы Казаковой, или о взятии Батыем Рязани и судьбе Евпатия Коловрата, или о туманности Андромеды), в самой середине очереди (а она уже растянулась до соседнего дома) кто-то громко и удивлённо сказал:
– Ну вот, достоялись! Кого-то уже с фонарём ищут!
Мама всеми фибрами своей души сразу почувствовала, что ищут именно её, и притихла. Хотя и знала, что дома у нас карманного фонаря нет.
Папа шёл вдоль огромной очереди, терпеливо освещая лица и вглядываясь.
Люди не ругались и не возражали, посмеивались даже. Очередь-то, значит, сейчас на одного человека уменьшится – кого-то заберут, как из детского сада. Некоторые, наверное, даже завидовали, что вот кого-то счастливого домой уведут. Насильно. Добровольно кто же от ковра уйдёт. Тем более простояв в очереди с утра. Но каждый в глубине души уже очень хотел домой.
Мама папиного «освещения» не дождалась – не выдержала и захохотала раньше, ещё не видя его. А он по смеху определил её местонахождение и подошёл. Подошёл, взял за руку, за ту самую, где был написал 224‑й номер – шариковой ручкой на «бугорке Венеры» (если знаете хиромантию), – и молча решительно потянул за собой.
И мама сразу же пошла за ним, не оглядываясь, даже, кажется, не попрощавшись со своими новыми друзьями, почти уже родственниками, и не спросив, как тут всё будет завтра, во сколько приходить отмечаться и так далее…
Она шла за папой, счастливая, и смеялась.
И они пришли домой. И больше папа её за ковром не пустил – ни на следующий день, ни после.
В тот же вечер, уже ложась спать («на своё рабочее место», как говорил папа), мама пропела, комментируя прожитый день: «Бабы – дуры! Бабы – дуры! Бабы – бешеный народ!..» Вторая часть частушки была не для детских ушей, поэтому мама вторую часть транслировать не стала, а пропела мне её через много лет.
Правда, потом в каждой комнате всё равно каким-то образом по ковру появилось. Но это как-то прошло мимо моего поля зрения.
После случая с ковром я сделала вывод, что мы – не мещане, потому что мама, проведя ради ковра целый день в очереди, так легко и просто от него отказалась! То есть духовное единение с папой и со мной ей было, значит, несравненно дороже.
Меня только удивляло, что она ни секунды не пожалела об этом ковровом азарте и зря убитом времени, и даже наоборот, кажется, была довольна, что так провела день и много нового узнала. Например, как быстро вылечить ребёнка от отита и как клеить обои в детской – под каким там углом и в какой цветочек, – чтобы психологически ребёнок настраивался на позитивное мироощущение и победное самосознание.
Правда, мне их всё равно потом в полосочку поклеили. А после и вовсе ковром завесили.
Я часто вспоминаю родителей на фоне этого ковра – как они сидят на кровати, обнявшись и уткнувшись друг в друга – голова к голове, нос к носу.
А ещё я тогда поняла, что мама с папой просто очень любят друг друга… И меня. Поэтому маме всё равно что делать – в очереди стоять, картошку чистить, о туманности Андромеды разговаривать, обои клеить. Ей всего хотелось, её не угнетало ничего, от всего было весело, и жизнь её переполняла.
Счастье по объявлениюМама хотела, чтобы все вокруг были счастливы. Я помню, как долго и упорно мы с ней пытались сделать счастливой тётю Люсю – мамину одинокую подругу.
Люсе было около сорока. Замужем она была только раз в жизни, только месяц и только для штампа в паспорте. Так получилось. Внешностью обладала самой заурядной. Единственное, что ещё её могло бы спасти и с помощью чего она ещё надеялась приобрести спутника жизни, – это чувство юмора и общительность. В общем, мама попыталась выдать свою подругу Люсю замуж с помощью газетных объявлений.
Мы набрали этих объявлений, скрупулёзно изучили, отсортировали. Надо сказать, что читать их – увлекательнейшее занятие – что женские, что мужские. Все эти объявления представляли собой смесь человеческого цинизма и наивности одновременно. Одна 55‑летняя блондинка, например, «хорошая хозяйка, весёлая, практичная, подвижная» желала познакомиться «с честным, серьёзным, невспыльчивым мужчиной в возрасте 45–50 лет, ростом не ниже 170 см, спортивного вида, блондином, любящим садоводство и умеющим водить трактор».
– А морда у неё не треснет от таких требований? – с некоторой даже злостью в голосе восклицала Люся, потрясая газетой. – Тут бы хоть какого!
Это при том, что уже свой-то возраст Люся считала пропащим.
Очень её удивляло также, когда взрослые, можно сказать, пожилые люди называли себя в объявлениях «Муся, Тася, Гоша…», вместо того чтобы писать имена, приличествующие возрасту. Но, впрочем, это их дело.
Один раз мы наткнулись на объявление человека в возрасте 104 лет. Ему требовалась подруга со знанием восточных языков и моложе его.
– Неужели он думает, что ему найдут старше? – смеялась мама.
В другой газете нашли мужчину, который без особых требований просил «просто добрую женщину». Это Люсю особенно тронуло.
– Насчёт доброты у меня слабовато, но можно постараться, хотя бы первое время. – В дальнейшем она баловать мужа не собиралась.
Итак, после тщательного отбора были утверждены 5 человек:
Вячеслав – служащий, 48 лет;
Евгений – 50 лет, токарь;
Валерий – человек искусства;
Иван – зав. продовольственной базой;
Дмитрий – учитель музыки.
Все они выделялись своей скромностью и осторожностью, поэтому давали только свой абонентский ящик. Это нам импонировало, поскольку мы тоже боялись нарваться на аферистов.
Всем им были посланы очень продуманно составленные письма. Каждое начиналось так: «Ваше объявление было единственным, которое заинтересовало меня…» Далее изящным интеллигентным слогом развёртывалось повествование о себе точь-в‑точь согласно требованиям каждого кандидата в мужья. Конверты были подписаны разными почерками, чтобы Люся не показалась сотрудникам бюро знакомств легкомысленной.