Ответов долго ждать не пришлось. Самым оперативным (как ни странно) стал учитель музыки. После первого же письма он примчался в Москву и оказался черноволосым высоким красавцем, жаждущим московской прописки. Люсе это никак не подходило, так как она сама надеялась хотя бы временно пожить у мужа вдали от родственников и на его полном обеспечении. Музыкант не обиделся, деловито пожелал ей успеха в поисках оптимального варианта и умчался в город Долгопрудный, где его ждала ещё одна кандидатка в невесты.
Вторым ответил Вячеслав, который 48 лет. По почерку, по энергичному слогу, по чёткости рассуждений и быстроте решений мы установили, что это человек военный и что его нужно отложить про запас.
Валерий и Иван отпали быстро. Выяснилось, что Валерий слишком часто ездит на гастроли, а живёт с больной матерью, следовательно, жена ему нужна в качестве сиделки. А Иван живёт с двумя взрослыми детьми и заведует продовольственной базой. Ещё он написал, что ему нужна женщина хозяйственная, умеющая создать домашний уют и с хорошим вкусом.
– Тоже отпадает, – прокомментировала мама. – Ему нужна суперхозяйка. Он небось каждый день уйму продуктов притаскивает с базы, а ты должна будешь всё это перерабатывать, как местечковый пищевой комбинат.
Позвонил Евгений и вежливо пригласил посетить его. Люся откликнулась. Поехала повидаться. Жил он в Москве и по всем параметрам – практическим и романтическим – подходил. Она прожила у него неделю, и я уже тихо радовалась, что на этом Люся и остановится. И мама не будет целыми вечерами обсуждать с ней по телефону параметры кандидатов. Но не так всё оказалось просто.
У Евгения была своя трагедия: он восемь лет прожил в свободной любви, и по утрам ему подавали кофе в постель, а когда он решился закрепить эту связь официально, сладкоголосая домашняя богиня превратилась в мегеру, и больше года он не вытерпел. Люся сама любила пить по утрам кофе в постели, и это послужило одной из главных причин конфликта. Кстати, сначала всё шло хорошо. И даже когда в один из этих счастливых дней Люся вынула из его почтового ящика ещё одно любовное послание и сказала: «Пляши!» – он взял у неё письмо и медленно разорвал с благородным видом, но, думаю, с сожалением и любопытством в душе.
Дело в том, что Люся хотела всё и сразу. К концу недели она уже заговорила о загсе. И как мы её ни инструктировали, что мужчину нельзя пугать, его приручить надо, она считала, что любовь должна быть с первого взгляда. «Он и так восемь лет жил в гражданском браке – и что? Надо сразу проверять серьёзность чувства».
В субботу Евгений махнул рукой, сказав: «Чёрт с тобой. Пошли!» И они пошли подавать заявление. Дорогу, как нам потом рассказывала Люся, Евгений выбрал не самую короткую. Он даже пытался показывать ей по пути всякие достопримечательности своего района, тогда она решила это пресечь: «Послушай, у нас ведь есть цель. Давай не будем отклоняться!» В половине пятого, несколько взволнованные, но по разным причинам, они подошли к загсу. Однако выяснилось, что судьбоносное учреждение как раз в ту субботу не работало. Евгений увидел в этом доброе предзнаменование. До понедельника он одумался окончательно и стал говорить соискательнице, что надо проверить чувства, пожив теперь немножко раздельно, потому что у него неотложная работа, на которой он должен полностью сконцентрироваться.
– Ведь ты жалеть будешь, что не женился на мне, – проговорила Люся, уже стоя в дверях с собранной сумкой.
– Может быть, – тактично согласился Евгений.
…Вячеслав жил в дальнем Подмосковье, что не очень радовало Люсю, но это был последний приличный вариант. Поскольку Люся работала, поехать она могла к Вячеславу только на выходные, значит, покорить его надо было за день-два, то есть штурмом.
Он действительно оказался бывшим военным, а ныне работником охраны, невысоким и энергичным. Но уже к вечеру первого дня он так напился и так непосредственно заснул, что о «покорении» не могло быть и речи. Люся даже отчасти порадовалась, что так быстро увидела его истинное лицо.
Вечером другого дня мы уже перебирали с ней новую кипу объявлений. Люся работала в библиотеке – в сплошном женском коллективе. По оживлённым телефонным разговорам и частому отсутствию коллектив установил, что Люся стала вести бурную личную жизнь. К тому же она сама, сохраняя загадочность, не один раз упоминала о своих романах. И теперь сотрудницы, в основном незамужние, ждали от неё «творческого отчёта».
– Что же мне им сказать? Нельзя же сознаваться в таком фиаско? – чуть не плакала Люся у нас на кухне.
Мама взяла у неё из рук фотографию Евгения, которую он подарил на память, и на обратной стороне своим красивым почерком написала: «В память прошлого, в честь настоящего, в залог будущего».
– На. Покажешь им. Хорошо ещё, что он никакой «отсебятиной» фото не испортил. Объяснишь, что женат, очень тебя любит, но видеться часто не может. Пока пищи для разговоров хватит, а там «найдём тебе другого… честного».
Постепенно эта история как-то сама сошла на нет. И я поняла, что никого мы Люсе не найдём.
– …Потому что любовь – чувство неэгоистическое, и невозможно надеяться на взаимность, если сам не настроен «отдавать», а хочешь только «брать», – оправдывалась передо мной мама, словно была виновата, что не сделала Люсю счастливой… – Одиночество – это как болезнь. И пока человек не сможет воспитать себя, «открыть» для взаимодействия с другим человеком, бесполезно знакомиться и искать. Любую проблему нужно начинать решать изнутри. Люся, к сожалению, этого не понимает и занята внешней стороной вопроса.
Я изо всех сил пыталась «открывать» себя для общения и взаимодействия. Я в поте лица работала над собой. В прямом смысле – «в поте». Я стала оставаться после уроков на дополнительные занятия по физкультуре. Это я‑то! Которая всю жизнь была в спецгруппе – для болезненных и слабеньких, к которым претензий не предъявляли – сколько они там раз отожмутся или кувыркнутся. Отжималась я – один, кувыркалась – ни одного. На канате могла только внизу повисеть, крепко уцепившись руками. Через «козёл» прыгала – до середины и так верхом и оставалась сидеть на радость всего класса, который уже заранее хохотал, перегибаясь пополам, предвкушая мой прыжок. Надо сказать, что физрук наш – Натан Абрамович – тоже не всегда всё делал блестяще. И когда он демонстрировал нам кувырок вперёд, например, мы все замирали от напряжения, боясь, что у него не получится и ему будет стыдно перед нами, а нам неловко, что мы свидетели такого позора. И когда он благополучно поднимался с мата, класс облегчённо вздыхал. Мы так за него переживали, что, к нашей общей радости, у него обычно почти всё получалось.
В общем, я решила бороться за гибкость и качество фигуры. А Серёжа… иногда приходил тренироваться после уроков в этот же спортзал! Он был самый спортивный во всей школе и побеждал на всех соревнованиях, и его посылали на районные «старты» и однажды даже на городские. И у меня сердце замирало поздней весной или ранней осенью, когда он подтягивался на турнике перед школой. И каждый мускул играл в нём. И это была сама жизнь…
И вот теперь в спортзале, очередной раз допрыгнув до «полкозла» и в очередной раз удивившись – зачем он такой длинный, я застыла, потому что в зал вошёл Серёжа и начал разминаться. На меня он только вскользь посмотрел, кивнул, и всё… Начал отжиматься. Я сначала считала, потом сбилась со счёта. Подошла к нему, как мне казалось, довольно смело. Но это только казалось. Он перестал отжиматься и делал гимнастическую разминку.
– Ты на спартакиаде первое место занял? Поздравляю.
– Спасибо.
– А я болела. Всё пропустила. Ничего не видела.
– Да что там видеть? Прыгали, бегали. Ничего.
– Всё-таки интересно.
– Ты ж всё равно никогда не участвуешь.
– Я зато смотреть люблю.
– Смотреть – ерунда… А ты чего тут скачешь?
– Навёрстываю упущенное.
Он даже не спросил, чем болела. Не посочувствовал. Чёрствый.
– А я такую хорошую книжку прочла, пока болела… «Шхуна «Колумб» называется. Хочешь – дам? Ты такие любишь.
– Не надо. Мне всё равно сейчас читать некогда. Я сейчас к районной спартакиаде готовлюсь.
Серёжа взял мяч и стал отрабатывать удар головой, давая понять, что аудиенция окончена.
Я переоделась в подвале – в девчоночьей раздевалке – и пошла на литературный кружок, стараясь не оглядываться. К спортзалу уже стекались мальчишки на тренировку по баскетболу.
… – Теперь перейдём к сочинению повествовательного характера, – обрадовала Ольга Леонидовна. – В повествовательных текстах излагается ряд событий, желательно в хронологической последовательности. И надо постоянно помнить, что рассказ – это… литературное произведение, в котором речь идёт лишь об одном очень важном событии в жизни героев. Не надо перегружать рассказ второстепенными событиями и деталями. В основе рассказа лежит эпизод, случай, происшествие. А состоит рассказ из завязки, кульминации, развязки. И обязательно нужно уметь выделить узловое событие!
Ну, рассказ так рассказ.
ИгоряшкаЗАВЯЗКА.
Когда умер папа, мама совсем не плакала. Но она приходила с работы и ложилась на диван носом к стенке. И так всё время лежала. И в выходные тоже. И ничего не ела… Только яблоки.
Я тогда заметила, что люди, когда им совсем плохо, едят почему-то одни яблоки. Вставала она только, когда я болела и надо было за мной ухаживать. Это единственный период в моей жизни, когда я радовалась, если чувствовала, что заболеваю… Чего я только ни придумывала, о чём только ни говорила… Всё было бесполезно. Больше года это длилось.
– Мам… Нам сочинение задали. Проверь, что я написала, – просила я, садясь на диван у неё в ногах.
– Да ты лучше меня пишешь. Там всё хорошо – я знаю. Можно я немножко вот так полежу?..
– Мам, сегодня «Сестра его дворецкого» с Диной Дурбин, – оживлялась я, видя в программе её любимый фильм.
– Ты включай, смотри. Мне не мешает.
Я сначала хотела сдуру включить, думаю – хочешь не хочешь – услышит любимый фильм, отвлечётся, втянется. А потом как вспомнила, что там Дина Дурбин поёт со своим эротическим американским акцентом!
Этого нам только не хватало.
– Мам, а до папы ты кого-нибудь любила? Ну… чтоб тоже очень сильно, – уже в полном отчаянии искала я тему для разговора.
И вдруг она прореагировала:
– Любила…
Эту победу надо было закрепить:
– Его как звали?
– Петька. Пётр Троян… Мы когда с моей мамой – твоей бабушкой – в Остёр на Украину летом отдыхать ездили, он туда домой на побывку приезжал. В военном училище учился. В Полтавском – на артиллериста.
– Красивый был?
– Очень. Высокий, черноволосый. Пел, на гармошке играл. Все девки сохли.
– А он тебя выбрал?
– Ну… Столичная штучка, интеллигентная, вечно с книжкой… Дачница-чердачница… Так меня звал. Я очень любила спать на чердаке – на сеновале. Запрокинешь голову к открытому чердачному окну – и на тебя сыплются крупные южные звёзды. Засыпаешь счастливая…
– А дальше?
– Дальше… Письмами атаковал… «На последних стрельбах написал мелом на снаряде твоё имя «Катя!». И этот выстрел был очень точным!»
– И чего потом?
– Ну, так несколько лет ездили. Потом он в Москву приезжал. Я его на Красную площадь водила. Иду с ним! Сияю ярче его начищенных сапог – смотрите, мол, все – какой со мной красивый военный идёт! И он меня любит, и он ко мне специально приехал! Иду – горжусь. Доходим до Пушкинской площади, он как рухнет на ближайшую скамейку: «Ой, подожди, давай передохнём!» Я даже испугалась: «Что, говорю, случилось?» А он говорит: «Не могу дальше идти. У меня, понимаешь, сапоги сильно об асфальт цокают. И я пальцы всё поджимал и на носочках шёл. Боялся – вдруг тебе этот цокот не понравится и ты будешь стесняться со мной рядом идти. Перед самой поездкой подковал. Ну я дам этому нашему сапожнику, как вернусь!» Я не выдержала – рассмеялась. Он, слава богу, тоже.
Рассмеялась и я.
– Он вообще с детства аховый был. Рассказывал мне: «Вот идут все из клуба вечером – а мы с хлопцами верёвочку посреди дороги натянем и наблюдаем из кустов, как народ падает. А один раз вовсе сообразили. Я в школе из кабинета химии соляную кислоту увёл, и мы перед сеансом в клубе все скамейки ею намазали. Ну… Утром к отцу паломничество пошло – всё село с прожжёнными нарядами на интересном месте. Требуют новые покупать! Тогда после войны у многих по одной одёжке на выход и было. Я говорю: «И что отец?»
Он говорит: «А что отец? Вывез в поле меня на телеге… Чтоб дома мать не мешала, под руку не кидалась, и высек вожжами, как сидорову козу. Домой привёз еле живого, всего синего. Потом в военное училище отдал. Я его за это ненавидел. Теперь благодарен. Дури во мне много было. Силы нерастраченной. Если б не училище, я б сейчас где-нибудь с кистенём стоял на большой дороге…»
– А потом что? Что с этим Петькой у тебя получилось?
– Он мне письмо написал: «Согласна ли ты делить со мной тяготы моей походной жизни? Профессия моя – военная, ты знаешь. Готова ли ты идти за мною след в след – всюду, куда пошлют?»
– Предложение, в общем, руки и сердца. А ты?
– А я этого письма не получила. Его Игоряшка из почтового ящика украл. Ящик на проволочку закрывался, он её размотал и письмо вытащил. Как почувствовал, что оно – с предложением… Можно, я ещё полежу? Что-то я устала… – сказала мама и стала опять поворачиваться к стенке.
Я в ужасе прибавила энергии:
– А дальше-то? Дальше-то что было? Чем кончилось?
Мама опять ко мне повернулась:
– Через два месяца Петя мне опять написал… «Что означает твоё молчание? Ты не согласна?» И повторил, что было в предыдущем письме. Я тут же рассказала про соседа и ответила, что согласна идти за ним всюду, куда пошлют, не то что след в след, а просто наступая ему на пятки… Но было уже поздно, потому что он почувствовал в этом какую-то несуразицу и насмешку. Да ещё прождал, проволновался попусту два месяца… И очень скоро женился… Не на мне.
«Вот сволочь», – подумала я про себя стандартно, но вслух надо было маму как-то подбодрить, и я сказала:
– Значит, не очень любил.
– Значит, не очень. Да он и не подходил мне. Заводной, шебутной. Я книжки любила, тишину. А его так много было – долго не выдержишь. Просто отказаться от него добровольно не могла. Как от такого откажешься?..
– Вот Игоряшка тебя любил по-настоящему! – вспомнила я про хорошее.
– Да, с четвёртого класса. То есть я была в четвёртом, а он – в седьмом. В окна зайчиком слепил. Мама сидит тетрадки проверяет, а он прямо ей в глаза. Она как-то не выдержала. Пошла к его матери жаловаться: «Я работаю! А ваш сын светит зеркалом прямо в глаза! Что я ему сделала? Он даже не в моей школе учится!» А его мать вдруг спрашивает: «У вас, наверное, девочка есть?» Моя даже оторопела, ничего сразу-то не поняла: «А при чём тут девочка?» И тут до неё дошло!.. А однажды вечером я долго не выходила, и он сломал нам звонок. Мы на первом этаже жили – прямо в школе – в сто шестьдесят четвёртой на «Аэропорте». Дверь выходила на улицу. Ой, мои как забегали – и мама, и учительницы, и соседки. На меня кричат – ругаются, как будто я виновата! Звонок звонит, не умолкает! Я во двор вышла. А темнота уже – глаз коли. Я не стала его громко звать – знала, что он где-то рядом. Говорю тихо: «Игорь? Ну, что ты наделал? На меня теперь все ругаются». А он из темноты совсем рядом вдруг отвечает тоже тихо так: «Провода рассоединить надо. Ты чего гулять-то не выходишь?» Я говорю: «Как я их рассоединю? Я попробовала. Там трясёт». Он говорит: «Трясёт. Физику надо было учить. Небось пятёрка по физике?» Я правда отличница была, только в физике мало чего понимала. Сама не знаю, как сдавала. Я говорю: «Почини, пожалуйста». Он говорит: «Уведи их с крыльца – я починю. А то они ж меня разорвут». Увела. Починил…
Мысль у меня возникла сразу – как вспышка в голове!
– Мам! Давай его найдём!
– С ума сошла?
– А что? Такая любовь не проходит! Наверняка он тебя всю жизнь помнит… ждёт! Этот военный красавец легкомысленный какой-то был! А Игоряшка – он из серьёзных, из преданных!
– Перестань. Домики эти деревянные все посносили.
– Так и дали квартиры где-нибудь там же, на «Аэропорте». Ты его фамилию-то помнишь?
– Долгуничев.
– Я по горсправке найду.
– И что мы с ним будем делать?
– Как? Ну… встретитесь… это… детство вспомните. То, сё.
– Я очень ценю твою заботу, но лучше бы ты дала мне полежать.
И мама опять решительно отвернулась к стенке.
Я довольно быстро нашла и его адрес, и телефон. Он жил на той же Красноармейской. Только теперь в пятиэтажке.
– Мам! Давай позвоним!
– Отстань от меня.
Я подсела к маме на диван, взяла телефон, набрала номер. Трубку взял мужчина:
– Алё?.. Алё! Кто это? Фу!
Я положила трубку.
– Мужской голос.
– Ну и что?
– Ты бы хоть послушала – тот или не тот. А то, может, какой другой Долгуничев.
Я опять набрала. Он опять взял:
– Алё?
Я быстро сунула трубку не ожидавшей этого маме, надеясь на её растерянность. Когда человека застигаешь врасплох, он не сопротивляется. Но мама стала трубку отпихивать. Несколько мгновений длилась эта молчаливая борьба. Я настойчиво совала ей трубку, она мою руку отталкивала, жестикулировала и ругалась без слов, но, наконец, сдалась. Любопытство взяло верх, и она поднесла трубку к уху.
Мужчина переживал на том конце:
– Кого вам? А?.. Алё?
Наверное, ему давно никто так романтично в трубку не молчал. Он терпеливо подождал, потом отключился. Послышались короткие гудки.
Мама сидела на диване и слушала эти гудки.
– Ну? Что? Он?
– Вроде он… Лен, откуда я знаю? Тридцать лет прошло! Тогда молодой голос был. А сейчас какой-то хриплый, старый.
– Ну… а… Интонация? Интонация-то осталась? Его?