Осенило: все подстроено, за мною тайно наблюдали! Конечно же! Это и был экзамен на должность «внука», а я сделал максимально возможное, чтоб провалить его. Бесноватые вопли, спущенные штаны, расстройство кишечника, корчи на полу. Ужасно. На свободу и власть мог рассчитывать только отважный узник. Трус и ничтожество не заслуживал снисхождения – так решили старухи. Я чуть не застонал от осознания непоправимости.
Нужно было срочно исправлять позорное впечатление, которое я произвел на тайных соглядатаев. Причем, чтобы они не поняли, что я раскусил эту игру.
Я призвал на помощь былое актерское мастерство. Устало рассмеялся, приосанился, сплюнул на пол, произнес: «Вот, сволочи…», – кажется, прозвучало хорошо. Крепко, с презрительной хрипотцой. Мужественный веселый человек ради собственной забавы покривлялся перед дверью и перестал. Подумаешь, ну, справил нужду – дело-то обычное. А теперь наружу вылез истинный несгибаемый характер. Эдакого парня разве испугаешь одиночной камерой. Он сейчас отожмется от пола, потом за стол сядет и начнет тетради листать…
Их было шесть – черная, голубая, серая и три коричневых, – древние, из незапамятных советских времен тетради, в клеенчатом переплете. Таких я давно уже не видел. Они исчезли с прилавков много лет назад.
Черная оказалась початой. На обложке от руки кто-то написал: «Для кулинарных рецептов». Внутри тетрадь была разделена на главы. «Первые блюда», «Блюда из мяса», «Блюда из рыбы», «Десерты», «Салаты», «Напитки». Рецептов не было, сразу после заглавия шли чистые листы.
Коричневые тетради были нетронутыми, но я тщательно их просмотрел до самого типографского верлибра на заднем форзаце:
Понинковская КБФ
ТЕТРАДЬ ОБЩАЯ
Арт. 6377-У 96 листов
Цена 84 коп.
ГОСТ 13 309-79
В серой тетради цена была перечеркнута и написана новая, чернилами – 1,65 коп. Ниже стояла подпись того, кто зачеркнул старую цену.
В голубой тетради лежал лист отрывного календаря за девяносто девятый год, четырнадцатое октября, четверг. На лицевой стороне была какая-то астрологическая чушь:
«Солнце в Весах, Управитель Юпитер. Восход 7.57. Заход 18.33. Следите за словами и эмоциями, рекомендуется помолиться и проговорить позитивные настрои и установки. Не увлекайтесь сладким. Нельзя воздействовать на печень, желчный пузырь, кровь и кожу. Можно лечить болезни легких, бронхов. Камень Солнца – лабрадор. Камень Луны – гиацинт».
Из любопытства я перевернул клочок, и мое сердце будто рванули вниз, распарывая внутренности. Вот что было напечатано крошечно-муравьиным шрифтом:
Покров.
Этот праздник уходит корнями в глубокое языческое прошлое, когда наши предки отмечали встречу осени с зимой. Народные верования связывали название Покров с первым инеем, который «покрывал» землю. С приходом на Русь христианства этот праздник отмечался в честь пресвятой Богородицы и ее чудесного плата – покрова или мафория, который она распростерла над молящимися в храме людьми, защищая «от врагов видимых и невидимых».
На Руси с Покрова дня начинались свадьбы. Девушки, веря в силу Покрова содействовать брачному союзу, спозаранку бежали в церковь и ставили свечу празднику. Существовало поверье: кто раньше поставит свечу, тот раньше и замуж выйдет.
В старину говаривали:
На Покров до обеда осень, а после обеда – зимушка-зима.
Покров, натопи избу без дров!
Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня женишком!
Опосля Покрова заревет девка, как корова.
Кровь горячими спазмами окатывала голову. Я склонился пониже над столом, опасаясь, что на лице проступила гипсовая маска ужаса. Долго не мог отдышаться. Воздух перехватило, словно окунули в прорубь. Слава Богу, я полагал, что за мною наблюдают, и ничем себя не выдал, сдержался. Я слишком хорошо знал, что означает в громовской терминологии слово «Покров»…
Листок, залетевший из прошлого тысячелетия. Он всегда передо мной. Черная метка и бессменный календарь. В бункере с первого дня застыло 14 октября, вечный Покров…
Утихли кровяные пульсы в голове, восстановилось дыхание. И колотящееся сердце потащилось назад, застегивая на болезненную змейку второпях разорванное нутро. Я заставил себя поверить, что календарный лист не изощренное послание Горн, а глупая случайность, недоразумение.
Меня отвлек зарокотавший в стене невидимый механизм. Я стремглав подбежал к заслонке. В нише стоял поднос с едой и чистое фаянсовое судно, пахнущее хлоркой.
Я для порядка покричал в подъемник: «Откройте, откройте!», – лишь ойкнуло жестяным эхом в шахте.
Вытащил поднос: пюре с котлетой, салат и чай. Голода не было, но я поел. Спокойно, с достоинством, позируя наблюдателям.
Затем поставил в нижнее отделение ниши «утку», полную разжиженного страха, а на верхнюю половину – поднос с пустыми тарелками. Прикрыл заслонку. В стене заскрежетали шестеренки, скрипнул трос…
Я еще долго играл на публику – хорохорился, вслух дерзил, чуть восстановились связки, горланил песни – словом, изображал бесшабашного удальца. Разве что спал при включенном плафоне. Я попробовал без света, но космическая темнота бункера сразу превращалась в безвоздушный страх. Это было выше моих сил.
Я украдкой изучил потолок, стены, фальшивые «окна», вклеенные фотообои и нигде не нашел скрытых шпионских устройств. Кроме дверного глазка, ничто не смотрело внутрь бункера, поэтому «спектакли мужества» я ставил перед дверью.
Катились одинаковые дни, разнящиеся лишь гарниром. Никто не восхищался отважным узником, не посылал ответных сигналов, из которых он бы мог предположить, что его поведение оценено. Лишь безучастный подъемник исправно, четыре раза в сутки поставлял мне пищу и судно.
Более календарного листка, найденного в голубой тетради, меня подкосили лампочки. Их присылали с каждым обедом. Достаю поднос, а на салфетке – лампочка. Матовая, на шестьдесят ватт. Вначале я был рад. Потом порядком струхнул, хоть и не подал виду, что догадался: меня хотят впрок обеспечить светом. Ради эксперимента отправил одну обратно, так на следующий день прислали две. Пытка прекратилась, когда этих лампочек накопилось штук сорок или больше.
Однажды я понял, что тюремщиц не интересует мой характер, и перестал корчить храбреца. Единственное, я еще долго не мог смириться, что брошен на произвол судьбы. Подъемник был хоть и односторонним, но все же средством коммуникации. Я настойчиво пытался наладить диалог, писал развернутые жалобы на имя Горн, неизменно начиная: «Уважаемая Полина Васильевна».
Убедительно и вежливо просил объяснить причины моего заточения, стыдил за нарушение слова, хоть и осознавал, что косвенно Горн свое обещание сдержала – я получил жизнь и неприкосновенность.
Между упреками и требованиями я клянчил мелкие поблажки. То мне еще одно одеяло подавай, то витамины и телевизор, то парацетамол и свежие газеты. Ничего не получил.
Впрочем, я не могу утверждать, что на меня совсем не реагировали. У Горн было особое представление о потребностях заключенного. Ведь прислали же мне без всяких напоминаний вату, спирт. И электробритву дали, маникюрные ножницы, о которых не осмеливался просить.
Каждый божий день я строчил письма и клал в подъемник рядом с грязными тарелками. Ответа, разумеется, не дождался. Нет, вру. Один раз ответили. Но не в виде письма.
Дело было так. Я как-то сорвался и отправил Горн очень грубое послание. Начиналось оно словами: «Горн – ты блядская сука и сраная пидараска!». До завтрака я излил на бумагу весь свой матерный арсенал. Я очень надеялся, что беспрецедентное хамство подвигнет Горн на ответную реакцию.
И не ошибся. Мне, как обычно, прислали обед, и в стакане с компотом плавал густой смачно-зеленый плевок. Вот и вся, с позволения сказать, переписка. Впрочем, допускаю, что плевала в компот не Горн, а повариха. Она тоже могла обидеться за начальницу.
Я извинялся на нескольких листах, мол, нервы сдали. Мне никак не дали понять, что я прощен, но в компот больше не плевали. И на том спасибо.
Я почему-то укрепился в ложной уверенности, что меня засадили в бункер не для того, чтобы уморить. Кормят, ухаживают – стало быть, нужен живым. А если жизнь Вязинцева представляет ценность, то, в свою очередь, смерть Вязинцева невыгодна. Проверить это допущение можно было единственным способом – разыграть самоубийство и выманить тюремщиц в бункер. В лучшем случае, они заявятся спасать «внука». В худшем – забрать бездыханное тело.
Я не знал, что даст мне появление охраны в бункере – сбежать-то вряд ли получится, а разоблаченный, я превращусь в посмешище. Нужно было все хорошенько обмозговать. Перебрав множество вариантов, я выбрал голодовку. Во-первых, смерть была удобно растянута во времени, да и Горн могла сжалиться раньше критического срока. Во-вторых, меня было сложнее уличить в симуляции – поди разберись, насколько я истощен и обезвожен в действительности.
Я потихоньку делал запасы хлеба и прятал в одеяле. Скопив буханки полторы, написал прощальное письмо.
Завтраки, обеды, ужины нетронутыми отправлялись обратно. Я питался в темноте сухарями, и тогда же ползал к батарее на водопой, от души надеясь, что Горн не прознала о дополнительном источнике. Утолив жажду, зажигал свет и демонстративно на всеобщее обозрение чахнул. Первые три дня я пользовался судном – дескать, организм еще вырабатывает остаточные ресурсы. Потом и судно уплывало наверх пустым – а откуда ему быть полным? Гордый заключенный не ест и не пьет.
Я соорудил специальный насест из бумаги и оправлялся туда. А мочился под батарею, в естественный сток между полом и плинтусом. Все это в полной темноте. Батарея давала в сутки максимум два стакана, так что я в какой-то степени страдал от недостатка жидкости. Кроме того, концентрированная моча скверно пахла канализацией. Слава Богу, скудная хлебная диета сказалась положительно на плотности стула, он был сухим и почти без запаха.
Тянулся пятый день голодовки. Никто не спешил меня проведать. Чтобы усилить внешний эффект, я кашлял, как туберкулезник, хватался «высохшей» рукой за живот, точно затыкал рану – голодные муки, все больше втягивал щеки, изображая крайнее истощение, ходил, придерживаясь за стену, – спектакль, достойный отпрыска Института культуры. Затем улегся на тахту, прикрылся одеялом и затих в притворной спячке. Я безумно надеялся, что вскоре щелкнет засов и в бункер войдет Горн. Я бы поднялся на слабых руках, разлепил пересохшие губы – я с горя доел под одеялом весь черствый запас сухарей и теперь страшно хотел пить – и сказал бы: «Подите вон… Я хочу умереть…», – и изможденно повалился бы впалой грудью на тахту.
Возможно, меня подвело отсутствие часов, и я начал кончаться слишком рано. Замкнутое пространство порождало иное ощущение времени. Позже я изводил себя мыслью, что слишком поспешил, но, с другой стороны, у каждого организма свои лимиты, и старухи должны были это учитывать.
Засов не щелкнул. Горн не пришла. Прижала малая нужда. Я не выдержал и сполз на пол. Загрохотал подъемник – привез обед. Мне вдруг стало противно: я лежу на боку под батареей, сцеживаюсь короткими – чтобы успело стечь – струйками, бункер смердит, как общественный сортир. А наверху никому нет дела до меня.
Я, взбешенный, поднялся, включил лампу, открыл заслонку. Достал судно, поссал, как белый человек. Вывалил туда заодно и весь насест. Мне было наплевать, что подумают старухи, увидев трехдневную кучу.
Я вытащил из ниши поднос и жадно похлебал супа. На второе были шницель с пюре – казалось, ничего вкуснее я сроду не ел. На этом голодовка закончилась. Я сложил вылизанные до блеска тарелки в подъемник. Заскрежетали шестеренки механизма. Эхо шахты жестоко исказило технический шум до каркающего хохота.
Рецидив, второй и последний, случился через месяц. Я опять решился на суицид – вскрытие вен. «Кровь» изготовил из воды, тертого кирпича и порции клубничного джема. Требуемые ингредиенты развел в стакане.
Поутру отправил письмо, стал перед дверью – тюремщицы должны были видеть мое римское харакири – раздавил подошвой лампочку, взял с пола тончайший лепесток стекла и полоснул себя (даже не царапнул) по венам. Быстро отвернулся. Загодя я набрал полный рот кирпично-джемового эрзаца, который выплюнул на руки, продемонстрировал глазку уже залитые «кровью» запястья и сел за стол умирать – спиной к двери. Я помаленьку подливал из стакана свежей «крови», чтобы она стекала на пол тонким убедительным ручейком, и «слабел». На мой взгляд, картина была реалистичной.
Требовалась большая выдержка, чтобы показательно истечь силами, истаять, медленно, как снеговик. Я прилег щекой на тетрадь, замер. И начался устный отсчет: один, два, три, четыре, пять… и до шестидесяти – минута. Шестьдесят минут – час. Каждый новый часовой круг я уговаривал себя потерпеть и побыть еще немного умершим… Минула ночь. Как ни в чем не бывало, проснулся подъемник. Но престарелые мрази и не подумали явиться! Даже если они раскусили мою потешную голодовку, то с венами они не имели права сомневаться! Я ведь действительно почти умер!
Истина была тяжела. Никто за мной не следил. А если и следил, то плевать он хотел на позорные инсценировки! В припадке гнева я расколотил о дверь кресло, но потом снова собрал – сидеть на чем-то надо. С того дня я твердо знал, что если подохну, то бункер просто зарядят новым «внуком».
У неприятного открытия неожиданно обнаружились и позитивные моменты. Круглосуточный театр чудовищно утомил. Я наконец-то смог расслабиться. От нахлынувшего одиночества я не опустился. Ел аккуратно, обтирался спиртом, причесывался, брился, делал зарядку. За месяц показушного актерства гордая осанка засела в плечах как судорога. Приступы страха случались со мной все реже. Так неопытный ныряльщик в первые секунды чувствует в груди дискомфорт погружения. А нужно лишь перетерпеть позыв к вдоху, до настоящего удушья еще весьма далеко…
Чтобы отвлечь ум, я изобрел занятие. Ведь неспроста мне подложили чистые тетради и вязанку шариковых ручек.
Еще в незапамятном школьном детстве, по примеру комсомольцев шестидесятых, отправлявших приветственные капсулы в коммунистическое будущее, я тоже слал себе письма. Бывало, пишешь, заклеиваешь конверт и договариваешься, что распечатаешь лет через десять. Так я неожиданно узнал, что почерк старится вместе с человеком. Частенько я надрезал ключом мягко-голубую кору тополя, представляя, что когда-нибудь, спустя годы, повзрослевший, я прикоснусь пальцами к древесным рубцам и вспомню мальчика в дутой синей куртке и вязаном «петушке», царапающего ключом ствол, и это будет переданным через года приветом.
Работа с видом на Кремль увлекла, я совершенно не чувствовал себя обезумевшим Нестором, кропающим повесть своих временных лет. Я писал, в паузах гасил лампу и без света отдыхал. Кромешная темень превращала бункер в черный ящик, и я был пишущей начинкой, которую однажды отыщут и прослушают. Подошла к концу серая тетрадь, я взялся за коричневую…
Первой мой унылый досуг летописца скрасила Книга Силы – «Пролетарская». Сюжет ее был таков. Пять лет как отгремели бои. Страна перестраивает экономику на мирный лад. В военные годы план достигался нечеловеческим напряжением, сверхурочными сменами. Новая жизнь требует не только энтузиазма, но и новаторской мысли. Много трудностей встает на этом пути, в том числе и консерватизм некоторых руководителей предприятий. Непростая ситуация сложилась на шахте «Пролетарская». В центре повествования инженер Соловьев. Бывший фронтовик пытается сломать устоявшиеся порядки, добивается механизации в забое. Соловьеву противостоит начальник шахты Басюк. Он одержим стереотипами военного времени – любой ценой, хотя бы штурмовщиной, выполнить план. Басюк не в состоянии понять, что грандиозные перспективы мирного строительства требуют иных темпов и производительности, которых не достичь на устаревшем оборудовании. Отказ от своевременной модернизации систем безопасности приводит к несчастному случаю. Басюк пытается свалить всю ответственность за случившееся на Соловьева. Понадобилась вся решительность, суровость и прямота таких закаленных войной людей, как парторг Чистяков, бригадир забойщиков Личко, чтобы заслуженное наказание понес истинный виновник…
Начитавшись Книги Силы, я пытался выломать дверь. Напрасный и болезненный труд. Переизбыток дурной мощи чуть не оставил меня калекой. Я не заметил, как надорвался, поднимая тяжеленный дубовый стол, которым таранил неподатливую броню. Дверь не шелохнулась, прежде начал крошиться дуб. Действие Книги прошло, и меня скорчило от жуткой боли в животе и спине. Не мудрено, Книга Силы активизировала потайные физические резервы конкретного читающего индивида. В тот момент я был максимально сильным лишь в пределах моего организма, а дверь бункера не просадил бы и гранатомет.
Мне удалось, ободрав пальцы, слегка отогнуть заслонку пищеподъемника, заодно я убедился, что через шахту не сбежать, – стальной блок практически без зазоров перекрывал окно подъемника.
По всей видимости, я нарушил герметичность поврежденной заслонки, потому что в бункер лучше стали проникать звуки невидимой кухни: позывные радиостанции, музыка, перекликающиеся голоса поварих, лязг посуды в мойках.
В одно и то же время, между завтраком и обедом, на ретро-волне крутили советскую эстраду. Передача шла около получаса, и я не отказывал себе в удовольствии отвлечься и послушать Пахмутову, Крылатова или Френкеля.
Я предпринял очередную попытку переписки, отправил две цидулки шантажного толка: угрожал уничтожить Книгу Силы. А мне спустили Книгу Власти «Счастье, лети». Повесть на двухстах с небольшим страницах воспевала подвиг целинников. По зову партии молодежь со всех концов Союза двинулась осваивать невозделанные земли. Евгений Лубенцов недавно окончил сельскохозяйственную академию, его оставляют на кафедре аспирантом. Перед ним открывается заманчивая перспектива: защита диссертации, жизнь в большом городе. Однако Лубенцов принимает корчагинское решение поехать на целину агрономом. Он специально выбирает самую отсталую МТС. Лубенцову приходится проявить большие организаторские способности, чтобы наладить работу станции. Постепенно Лубенцов учится разбираться в людях. Дома он был влюблен в Элину Заславскую, девушку внешне эффектную и, как ему думалось, возвышенную и одаренную. Но на целине он почувствовал цену коллективизма, товарищества, что помогло ему раскусить мещанскую сущность Элины. Для нее героический, благородный труд во имя народа и страны – романтическая глупость. Лубенцов понимает, что Элина не может быть верным другом на всю жизнь. Новую любовь он находит в прицепщице Маше Фадеевой…