Он начал операцию: подрезав череп по кругу, приподнял крышку и вынул мозг. Потом взял приготовленную конфетницу и наполнил пустой череп взбитыми сливками, прозрачными леденцами и карамельками, розовыми, белыми, зелеными, а сверху розовым кремом сделал надпись "СЛАДКИЕ ГРЕЗЫ". Опустив на место крышку черепа, он замаскировал следы операции гримом и пудрой.
– Ну, вот! – сказал он, и перешел к следующему столу.
– Приветствую вас, мистер Рэн. Приветствую вас! Ну, как ваши дела, проповедник расовой ненависти, мистер Рэн? Чистый, белый, отутюженный мистер Рэн. Чистый как снег, белый как лен, мистер Рэн, ненавидевший евреев и негров – меньшинства, мистер Рэн, меньшинства, – он стянул простыню. Мистер Рэн смотрел на него пустыми, стеклянными глазами. – Мистер Рэн, взгляните на представителя презренного меньшинства – на меня. Меньшинства беззащитных, запуганных маленьких ничтожеств, решающихся говорить только шепотом. Знаете, что я сейчас сделаю, мой непреклонный друг? Во-первых, выпущу вашу кровь.
Кровь стекла.
– Теперь – небольшая инъекция, так сказать бальзамирующей жидкости.
По венам мистера Рэна, чистого как снег, белого как лен, потекла бальзамирующая жидкость.
Мистер Бенедикт беззвучно смеялся.
Кожа мистера Рэна начала темнеть; стала черной, как ночь, черной как грязь.
Бальзамирующей жидкостью были чернила.
– Добро пожаловать, Эдмунд Ворт!
Что за тело было у этого Ворта! Мощное, с выпуклыми мускулами, соединяющими крепкие кости, с грудью как колесо. Женщины теряли дар речи, когда он проходил мимо, а мужчины с завистью смотрели вслед, мечтая похитить его тело и навестить в нем свою жену. Но тело Ворта оставалось его собственностью, и использовалось для таких развлечений, что его имя не сходило с языка городских сплетниц.
– И, тем не менее, вы здесь, – произнес мистер Бенедикт, задумчиво разглядывая Ворта. На минуту он погрузился в воспоминания о злоключениях своего тела, в своем собственном прошлом.
К каким только упражнениям и уловкам он не прибегал, пытаясь добавить хоть дюйм к своему смехотворно короткому костяку! Стремясь преодолеть мертвенную бледность, он часами лежал на солнце, но только сгорал, и кожа повисала неопрятными лохмотьями, становилась розовой, сырой, чувствительной. И что он мог поделать со своими маленькими, близко посаженными глазами (пусть даже в них и светился ум) и узким ртом? Вы можете оставить свое жилье, выгрести и сжечь весь хлам, переехать из трущоб, отречься от собственной матери, купить новую одежду и машину – сменить все свое окружение. Но что делать мозгу, мечущемуся как мышь в мышеловке? Его убивало то, что сменить было нельзя: кожа, тело, голос не оставляли ни единого шанса попасть в тот прекрасный свободный мир, где мужчины треплют девушек по подбородку и целуют в губы, пожимают руки друзьям, угощают ароматными сигарами…
Задумавшись, мистер Бенедикт стоял над телом Эдмунда Ворта. Потом он отрубил голову Ворта, примостил в гробу на маленькой подушечке, вниз положил сто девяносто фунтов кирпичей, внутрь сорочки и костюма засунул маленькие валики и укрыл "тело" до самого подбородка голубым бархатным покрывалом. Само тело он засунул в камеру рефрижератора.
– Когда я умру, мистер Ворт, я оставлю указания, чтобы мою голову похоронили вместе с вашим телом. К тому времени я подготовлю себе помощника, согласного за хорошие деньги произвести этот кощунственный акт. Если человек не удостоился тела, заслуживающего любви, при жизни, пусть получит его хоть после смерти. Заранее благодарен.
Он опустил крышку гроба Эдмунда Ворта.
С тех пор, как в городе заупокойную службу стали проводить над закрытым гробом, для проделок мистера Бенедикта открылись безграничные возможности. Некоторых он укладывал в гроб вверх ногами, или лицом вниз, или даже в непристойных позах. Он чудесно позабавился, когда хоронили трех старых дев, торопившихся к кому-то на чай, и погибших в автокатастрофе. Это были злостные сплетницы, вечно шепчущие что-то друг другу, вечно щекой к щеке… Вот уж о чем не могли догадаться прихожане, так это о том, что все три сплетницы ушли в землю, как при жизни, тесно прижавшись друг к другу, в одном гробу, с последней вечной, нетленной сплетней на остывших губах. Другие два гроба были набиты галькой, песком и тряпками. Служба была чудесная – все присутствующие плакали. "Трое неразлучных, разлученные смертью…" Громкие рыдания и сдержанные всхлипы.
– О, как печально, – вздыхал мистер Бенедикт.
Всегда верный справедливости, мистер Бенедикт, похоронил одного богача нагишом. А бедняка нарядил в парчовые одежды с золотыми пятидолларовыми монетами вместо пуговиц и двадцатидолларовыми на веках. Знакомого юриста не стал хоронить совсем: засунул в мусоросжигатель, а гроб набил наловленными накануне хорьками.
А вот еще одна служба: старая дева, ставшая жертвой зверского нападения. В гробу под шелковой подстилкой были припрятаны некоторые части тела умершего с нею одновременно старика. Она ушла, совершая ледяной акт любви, сохраняя на лице выражение удивления.
Так мистер Бенедикт бродил по своим владениям, склоняясь над окутанными белыми фигурами, открывая им свои тайны.
Последним оказалось тело Мерривелла Близа, глубокого старика, подверженного приступам комы. Мистера Близа уже несколько раз признавали мертвым, но он оживал во время приготовления к похоронам. Мистер Бенедикт откинул простыню с лица мистера Близа. Мистер Близ широко открыл глаза.
– Ах! – мистер Бенедикт едва не свалился на стол.
– О-о! – раздался стон из-под простыни.
У мистера Бенедикта подогнулись колени, его затошнило.
– Выпустите меня отсюда! – простонал мистер Близ.
– Вы живы! – мистер Бенедикт комкал в руках угол простыни.
– О, что я слышал! – простонал старик, лежавший на столе. – Я не мог пошевелиться, не мог прервать ваши отвратительные откровения! О, вы ужасный человек, вы темная личность, вы чудовище, негодяй! Выпустите меня отсюда немедленно! Я расскажу обо всем совету, и мэру, и всем, и каждому! Ох, негодяй, негодяй! Проходимец, садист, гнусный извращенец! Погоди, я расскажу о тебе! – у старика выступила пена на губах. – Немедленно развяжи веревки, выпусти меня отсюда!
– Нет, – сказал мистер Бенедикт, опускаясь на колени.
– О, чудовище! – всхлипнул Мерривелл Близ. – Подумать только, что творилось в нашем городе, а мы ничего не знали! Отпусти меня, ты, чудовище!
– Нет, – прошептал мистер Бенедикт, пытаясь встать, и снова в ужасе опускаясь на пол.
– Что вы говорили! Что делали!..
– Простите меня… – прошептал мистер Бенедикт.
Старик попробовал приподняться.
– Нет! – мистер Бенедикт приготовил шприц для подкожной инъекции.
– Эй, вы! – дико заорал старик, обращаясь к закутанным в белое фигурам. – Помогите!
Он повернул голову к окну, в котором виднелись кладбищенские памятники.
– Эй, вы, там, под камнями! Слышите? Помогите!..
Старик откинулся назад, втягивая воздух со свистом, чувствуя приближение смерти.
– Слушайте! – бормотал он. – Он надругался над вами, и надо мной, ему долго все сходило с рук. Остановите его! Заставьте, заставьте его прекратить это!..
Слабея, старик втянул струйку слюны, вытекшую из угла рта. Он быстро терял силы.
Мистер Бенедикт, потрясенный, повторял:
– Они ничего не могут мне сделать. Не могут. Я говорю вам, не могут.
– Вы, в могилах! – стонал старик. – Помогите мне! Сегодня, или завтра, или когда-нибудь, встаньте и уничтожьте это чудовище! – из глаз его полились слезы.
– Глупо, – беззвучно проговорил мистер Бенедикт. – Вы умираете и несете чушь. – Мистер Бенедикт едва мог шевелить губами.
– Восстаньте! – выкрикнул старик. – Выйдите из могил!
– Прекратите, – прошептал мистер Бенедикт, – я больше не могу…
Стало совсем темно. Старик постанывал, теряя последние силы. Вдруг он умиротворенно улыбнулся и сказал:
– Они достаточно натерпелись от вас, негодяй. Сегодня они сведут с вами счеты.
Старик умер.
Говорят, этой ночью на кладбище прогремел взрыв. Или даже несколько взрывов. Сверкали молнии, гудел колокол на колокольне, раскачивались памятники, неслись яростные стоны и проклятия, что-то взлетало в воздух. В покойницкой метались странные тени и огни, звенели бьющиеся стекла, двери срывались с петель. А потом – выбежал мистер Бенедикт, и вдруг раздался жуткий крик…
И настала тишина.
Горожане пришли на кладбище на следующее утро. Они обошли и покойницкую, и часовню, и церковный дворик.
И не нашли там ничего, кроме крови, разлитой, разбрызганной всюду, сколько хватало взгляда, сколько небеса кровоточили всю ночь напролет.
И никаких следов мистера Бенедикта.
– Где же он? – спрашивали горожане.
И сами же отвечали:
– Откуда нам знать?
Но они получили ответ.
В глубине кладбища, в густой тени деревьев, находились самые старые, стертые надгробья. Солнечный свет, пробивавшийся через пышные кроны, казался неестественным, театральным, как гирлянда или иллюминация.
И никаких следов мистера Бенедикта.
– Где же он? – спрашивали горожане.
И сами же отвечали:
– Откуда нам знать?
Но они получили ответ.
В глубине кладбища, в густой тени деревьев, находились самые старые, стертые надгробья. Солнечный свет, пробивавшийся через пышные кроны, казался неестественным, театральным, как гирлянда или иллюминация.
Они остановились у одного из старых надгробий.
– Смотрите! – воскликнул кто-то. Остальные склонились над старым, поросшем мохом камнем.
Свежая надпись – словно исцарапанная ногтями, чьими-то торопливыми, слабыми, но неистовыми пальцами:
Мистер Бенедикт
– И сюда посмотрите! – крикнул другой. Все обернулись.
– На этом, и на этом, и на том! – он указывал еще на несколько надгробий.
Они разбрелись по кладбищу, в ужасе вглядываясь в надписи.
На каждом из надгробий та же неистовая рука нацарапала "Мистер Бенедикт".
– Невозможно, – малодушно пробормотал кто-то. Не лежит же он во всех могилах!
Молчание затянулось. Люди исподлобья поглядывали друг на друга. Все ждали ответа. И онемевшими, непослушными губами один из них выговорил:
– А почему бы и нет?…
Interim (Time Intervening) 1947
Very late on this night, the old man came from his house with a flashlight in his hand and asked of the little boys the object of their frolic. The little boys gave no answer, but tumbled on in the leaves.
The old man went into his house and sat down and worried. It was three in the morning. He saw his own pale, small hands trembling on his knees. He was all joints and angles, and his face, reflected above the mantel, was no more than a pale cloud of breath exhaled upon the mirror.
The children laughed softly outside, in the leaf piles.
He switched out his flashlight quietly and sat in the dark. Why he should be bothered in any way by playing children he could not know. But it was late for them to be out, at three in the morning, playing. He was very cold.
There was a sound of a key in the door and the old man arose to go see who could possibly be coming into his house. The front door opened and a young man entered with a young woman. They were looking at each other softly and tenderly, holding hands, and the old man stared at them and cried, "What are you doing in my house?"
The young man and the young woman replied, "What are you doing in our house? Here now, old man, get on out!" And the young man took the old man by the elbow, searched him to see if he had stolen anything, and shoved him out the door and closed and locked it.
"This is my house. You can't lock me out!" The old man beat at the door, then stood back in the dark morning air and looked up at the lights shining in the warm windows and rooms upstairs and then, with a motion of shadows, going out. The old man walked down the street and came back and still the small boys rolled in the icy morning leaves, not seeing him.
He stood before the house as he watched the lights turned on and turned off more than a few thousand times as hе counted softly under his breath.
A boy of about fourteen ran up to the house, a football in his hand, and opened the door without unlocking it and went in. The door closed.
Half an hour later, with the morning wind rising, the old man saw a car pull up and a plump woman get out with a little boy three years old. As they walked across the wet lawn the woman looked at the old man and said, "Is that you, Mr. Terle?"
"Yes," said the old man automatically, for somehow he didn't wish to frighten her. But it was a lie. He knew he was not Mr. Terle at all. Mr. Terle lived down the street.
The lights glowed on and off a thousand more times.
The children rustled softly in the leaves.
A seventeen-year-old boy bounded across the street, smelling faintly of the smudged lipstick on his cheek, almost knocked the old man down, cried, "Sorry!" and leaped up the porch steps and went in.
The old man stood there with the town lying asleep on all sides of him; the unlit windows, the breathing rooms, the stars all through the trees, liberally caught and held on winter branches, like so much snow suspended glittering on the cold air.
"That's my house; who are all those people going in and out?" the old man cried to the wrestling children.
The wind blew, shaking the empty trees.
In the year which was 1923 the house was dark. A car drove up before it; the mother stepped from the car with her son William, who was three. William looked at the dusky morning world and saw his house and as he felt his mother lead him toward the house he heard her say, "Is that you, Mr. Terle?" and in the shadows by the great wind-filled oak tree an old man stood and replied, "Yes." The door closed.
In the year which was 1934 William came running in the summer night, feeling the football cradled in his hands, feeling the murky night street pass under his running feet, along the sidewalk. He smelled, rather than saw, an old man as he ran past. Neither of them spoke. And so, on into the house.
In the year 1937 William ran with antelope boundings across the street, a smell of lipstick on his face, a smell of someone young and fresh upon his cheeks; all thoughts of love and deep night. He almost knocked the stranger down, cried, "Sorry!" and ran to open the front door.
In the year 1947 a car stopped before the house, William relaxed, his wife beside him. He wore a fine tweed suit, it was late, he was tired, they both smelled faintly of too many drinks offered and accepted. For a moment they both heard the wind in the trees. They got out of the car and let themselves into the house with a key. An old man came from the living room and cried, "What are you doing in my house?"
"What are you doing in our house?" said William. "Here now, old man, get on out." And William, feeling faintly sick in his stomach, for there was something about the old man that made him feel cold, searched the old man and pushed him out the door and closed and locked it. From outside the old man cried, "This is my house. You can't lock me out!"
They went up to bed and turned out the lights.
In the year 1928 William and the other small boys wrestled on the lawn, waiting for the time when they would leave to watch the circus come chuffing into the pale-dawn railroad station on the blue metal tracks. In the leaves they lay and laughed and kicked and fought. An old man with a flashlight came across the lawn. "Why are you playing here on my lawn at this time of morning?" asked the old man.
"Who are you?" replied William, looking up a moment from the tangle.
The old man stood over the tumbling children a long moment. Then he dropped his flash. "Oh, my dear boy, know now, now I know!" He bent to touch the boy. "I am you and you are me. I love you, my dear boy, with all of my heart! Let me tell you what will happen to you in the years to come! If you knew! My name is William-so is yours! And all these people going into the house, they are William, they are you, they are me!" The old man shivered."Oh, all the long years and time passing!"
"Go away," said the boy. "You're crazy."
"But-" said the old man.
"You're nuts! I'll call my dad!"
The old man backed off and walked away.
There was a flickering of the house lights, on and off. The boys wrestled quietly and secretly in the rustling leaves. The old man stood in shadow on the dark lawn.
Upstairs, in his bed, in the year 1947, William Latting did not sleep. He sat up, lit a cigarette, and looked out the window. His wife was awake. "What's wrong?" she asked.
"That old man," said William Latting. "I think he's still down there, under the oak tree."
"Oh, he couldn't be," she said.
William drew quietly on his cigarette and nodded. "Who are those kids?"
"What kids?"
"On the lawn there. What a helluva time of night to be messing around in the leaves!"
"Probably the Moran boys."
"Hell! At this hour? No, no."
He stood by the window, eyes shut. "You hear something?"
"What?"
"A baby crying. Somewhere . . . ?
"I don't hear anything," she said.
She lay listening. They both thought they heard running footsteps on the street, the front doorknob turn. William Latting went to the hall and looked down the stairs but saw nothing.
In the year 1937, coming in the door, William saw a man in a dressing gown at the top of the stairs, looking down, with a cigarette in his hand. "That you, Dad?" No answer. The man upstairs sighed and stepped back in darkness. William walked to the kitchen to raid the icebox.
The children wrestled in the soft, dark leaves of morning.
William Latting said, "Listen."
He and his wife listened.
"It's that old man," said William, "crying."
"Why?"
"Why does anyone cry? Maybe he's unhappy."
"If he's still there in the morning," said his wife in the dark, "call the police."
William Latting turned away from the window, put out his cigarette, and lay in bed, staring at the shadows on the ceiling that flicked off and on a thousand times, silently. "No," he said at last. "I won't call the police. Not for him."
"Why not?"
His voice almost whispered. "I wouldn't want to do that. I just couldn't."
They both lay there and faintly there was a sound of crying and the wind blew and William Latting knew that all he had to do if he wanted to watch the boys wrestling in the icy leaves of morning would be to reach out with his hand and lift the shade and look, and there they would be, far below, wrestling and wrestling, as the dawn came pale in the eastern sky.
With all his heart, soul, and blood he wanted to go out and lie in the leaves with them, and let the leaves bury him deep as he snuffed them in, eyes wet. He could go out there now . . .
Instead, he turned on his side and could not close his eyes, and could not sleep.
Interim (Time Intervening) 1947( Провал во времени)
Переводчик: Д. Новак
В эту позднюю ночь старик вышел с фонариком из дома для того, чтобы поинтересоваться у мальчишек, по какому поводу они веселятся. Но они ничего не ответили, кувыркаясь в сухих листьях.
Старик вернулся домой и сел, обеспокоенный. Было три часа утра. Он посмотрел на свои руки. Маленькие, бледные и дрожащие – они лежали на его коленях. Он был угловатым, весь как будто состоял из одних суставов, а его лицо, отражавшееся в зеркале над камином, казалось лишь бледным облачком на стекле, запотевшем от дыхания.
Дети тихо смеялись во дворе, в ворохах опавшей листвы.
Выключив фонарик, старик сидел в темноте. И почему он должен так беспокоиться из-за играющих детей? Он не знал. Но три часа ночи – это было слишком поздно для игр на улице. Старик очень замерз.
Послышалось, как ключ поворачивается в замке, и старик встал, чтобы посмотреть, кто бы это мог прийти к нему. Дверь в передней отворилась, и в дом вошли молодой человек и девушка. Они держались за руки и обменивались мягкими и нежными взглядами. Старик удивленно посмотрел на них и воскликнул: "Что вы делаете в моем доме?"
"Что ты делаешь в нашем доме? Ну-ка, старик, убирайся сейчас же!" – ответили они. И молодой человек, взяв старика за руку, обыскал его, чтобы узнать, не украл ли он чего-нибудь. Потом он вытолкнул его за порог, захлопнул дверь и запер ее на замок.
"Это мой дом, вы не можете выставить меня на улицу!" – старик стучал в дверь. Потом он отступил назад, в сумерки раннего утра, и поднял взгляд на окна комнат верхнего этажа, в теплом свете которых двигались тени.
Он спустился вниз по улице, потом вернулся обратно, а мальчишки, не замечая его, все еще кувыркались в опавшей листве, покрытой утренней изморозью.
Старик стоял перед домом и еле слышным шепотом считал – свет в окнах зажегся и погас несколько тысяч раз.
К дому подбежал парень лет четырнадцати с футбольным мячом в руках. Он вошел в незапертую дверь, и она закрылась за ним.
Через полчаса, когда уже подул утренний ветер, перед домом затормозила машина. Из нее вышла полная женщина с трехлетним малышом. Пересекая мокрый газон, она взглянула на старика и спросила: "Это вы, мистер Терл?"
"Да", – машинально ответил старик. Почему-то он не хотел испугать ее. Но он соврал. Конечно, он знал, что он не Терл. Терл жил вниз по улице.
Свет в окнах зажегся и погас еще несколько тысяч раз.
Дети тихо шуршали в листве.
Семнадцатилетний юноша в один прыжок перескочил через улицу, принеся слабый запах губной помады, смазанный отпечаток которой был на его на щеке. Он чуть не сбил старика с ног, извинился и, взбежав по ступенькам крыльца, вошел внутрь.