Семнадцатилетний юноша в один прыжок перескочил через улицу, принеся слабый запах губной помады, смазанный отпечаток которой был на его на щеке. Он чуть не сбил старика с ног, извинился и, взбежав по ступенькам крыльца, вошел внутрь.
Старик остался один на один со спящим городом. Город окружил его со всех сторон – темнотой окон, дыханием комнат, а звезды застыли среди мерзлых ветвей, и казалось, что это тысячи снежинок замерли, поблескивая в морозном воздухе.
"Это мой дом. Что за люди входят и выходят из него?" – прокричал старик, обращаясь к детям, катавшимся в листве.
Облетевшие деревья задрожали на ветру.
В 1923-м дом был погружен в темноту. У крыльца остановилась машина, из нее вышла мать с трехлетним сыном – Вильямом. Малыш посмотрел на мир, погруженный в утренние сумерки, на свой дом, а когда мать повела его к дому, он услышал, как она спросила: "Это вы, мистер Терл?". "Да" – ответил старик. Он стоял в тени большого дуба, в ветвях которого шумел ветер. Дверь закрылась.
В 1934-м Вильям выбежал из темноты летней ночи. Он ощущал приятную тяжесть футбольного мяча в руках, а вдоль тротуара, под его ногами, проносилась ночная улица. Он скорее почувствовал, чем увидел старика, пробегая мимо него. Оба не сказали ни слова. И снова дверь закрылась.
В 1937-м Вильям в несколько прыжков перелетел через улицу. На его щеке был след от губной помады, след, оставленный кем-то юным и свежим. Ночь и любовь – вот все, о чем он думал, когда чуть не сбил незнакомца с ног и с криком "Простите!" скрылся за дверью.
В 1947-м году перед домом остановилась машина, в которой, расслабившись, сидел Вильям, одетый в изящный твидовый костюм, а рядом – его жена. Было поздно, он устал, от обоих слабо пахло выпитым в тот вечер. В какое-то мгновение оба они услышали, как деревья зашумели на ветру. Выбравшись из машины и отперев дверь ключом, они вошли в дом. Навстречу из комнаты вышел старик, который воскликнул: "Что вы делаете в моем доме?"
"Что ты делаешь в нашем доме?" – ответил Вильям. "Ну-ка, старик, убирайся сейчас же!" – и, почувствовав легкую тошноту от холода, который исходил от незваного гостя, Вильям обыскал его и вытолкнул за порог. Потом захлопнул дверь и запер ее на замок. Снаружи донесся крик: "Это мой дом! Вы не можете выставить меня за дверь!"
Они поднялись в спальню и погасили свет.
В 1928-м Вильям вместе с другой детворой возился на газоне. Они ждали, того момента, когда можно будет пойти посмотреть цирк, прибывший на железнодорожную станцию. В бледных сумерках рельсы отливали голубоватым металлом. Дети валялись в листве, смеялись, толкали друг друга. Старик с фонариком пересек газон и подошел к ним. "Почему вы играете на моем газоне в такой ранний час?" – спросил он.
"Кто вы?" – ответил Вильям, на мгновение подняв взгляд из кучи малы.
Старик на какое-то время замер перед резвящимися детьми. Потом фонарик выпал из его рук. "О, мой мальчик, да я понял, теперь я понял!" Он протянул руку, чтобы дотронуться до Вильяма. "Я – это ты, а ты – это я. Я люблю тебя, мой милый мальчик, я люблю тебя всем сердцем! Хочешь, я расскажу тебе, каким ты будешь, когда пройдут годы? Если бы ты знал! Меня, как и тебя, зовут Вильямом. И все эти люди, входящие в дом – тоже Вильямы, все они – это ты, и все они – это я!" Старик задрожал. "О, сколько времени, сколько долгих лет прошло!"
"Уходите", – сказал мальчик. – "Вы сошли с ума."
"Но…" – произнес старик.
"Вы чокнутый! Я сейчас позову папу!"
Старик попятился и пошел прочь.
Огни в окнах дома вспыхивали и гасли. Дети тихо и неприметно валялись в шуршащей листве. Старик стоял в тени на темном газоне.
Наверху, в постели, в 1947 году, не спал Вильям Латтинг. Он сел на постели, зажег сигарету и посмотрел в окно. "Что случилось?" – спросила, проснувшись, его жена.
"Тот старик…" – сказал Вильям Латтинг, – "Думаю, он все еще здесь, стоит под дубом".
"Да нет, вряд ли", – сказала она.
Вильям молча затянулся сигаретой и кивнул. "Что это за дети?"
"Какие дети?"
"Там, на газоне. Чертовски поздно, для того, чтобы безобразничать в сухих листьях!
"Может, это дети Морана".
"Черт! В такое время? Нет, нет".
Он стоял перед окном с закрытыми глазами. "Ты слышишь?"
"Что?"
"Где-то плачет ребенок…"
"Ничего не слышу", – ответила она.
Лежа, она прислушалась. Им обоим показалось, что кто-то пробежал по улице, а потом послышалось, как повернулась ручка на двери в передней. Вильям вышел в коридор и посмотрел с лестницы вниз. Никого не было.
В 1937-м, входя в дверь, Вильям увидел на верхних ступеньках лестницы мужчину в халате, с сигаретой в руке. Тот смотрел вниз. "Это ты, пап?" Мужчина ничего не ответил, вздохнул и исчез в темноте. Вильям пошел на кухню, чтобы наведаться к холодильнику.
Мальчишки кувыркались в темной и мягкой утренней листве.
"Послушай", – сказал Вильям Латтинг.
Он и его жена прислушались.
"Это тот старик". – сказал Вильям. – "Он плачет".
"Отчего?"
"Отчего люди плачут? Может быть, у него несчастье".
"Если утром он все еще будет здесь", – донесся из темноты голос его жены, – "позвони в полицию".
Вильям отвернулся от окна, потушил сигарету и лег в постель. Он смотрел, как на потолке двигались тени, появляясь и исчезая тысячи раз. "Нет", – произнес он в конце концов. "Я не буду звонить в полицию. Не из-за него".
"Почему?"
"Я не стану делать этого. Я просто не смогу", – сказал он почти шепотом.
Они лежали рядом. Ветер принес слабый звук плача. Вильям знал, что стоит ему протянуть руку и отодвинуть занавеску, он увидит детей, кувыркающихся в замерзшей утренней листве. И они будут кувыркаться там, далеко внизу, пока рассвет не озарит небо на востоке.
Его сердце, душа и плоть соединились в желании выйти и лечь в листву, рядом с ними, быть погребенным в листьях, вдыхать их, с глазами, полными слез.
Вместо этого он повернулся на бок, не в силах сомкнуть глаз, не в силах заснуть.
Interim (Time Intervening) 1947( Переходный период)
Переводчик: Александр Чех
Поздно за полночь старик вышел из дома с фонариком в руках и спросил у мальчишек, что их так развеселило. Мальчишки, не отвечая, продолжали кататься по кучам опавшей листвы.
Старик вернулся в дом и устало опустился на стул. Часы показывали три. Он видел свои бледные трясущиеся руки. Тело его состояло из сплошных углов. Из зеркала над каминной полкой смотрело на него лицо, больше похожее на след, оставляемый дыханием на стекле.
С улицы вновь послышался смех игравших с опавшими листьями детей.
Он выключил фонарь и теперь сидел в темноте. Какое ему дело до этих мальчишек – пусть себе играют. Конечно же, три часа ночи не самое лучшее время для игр, но тут уж ничего не поделаешь. Старика стало познабливать.
Он услышал, как в дверном замке повернулся ключ, и поспешил подняться со стула, чтобы увидеть, кто же пожаловал в его дом. Дверь отворилась, и на пороге появились молодые мужчина и женщина, которые держались за руки и нежно смотрели друг на друга.
– Что вам нужно в моем доме?! – возмутился старик.
– Что вы делаете в нашем доме? – раздалось в ответ. – А ну-ка прочь отсюда!
Молодой человек схватил старика под локоть, обыскал – не стащил ли тот чего – и, вытолкав за порог, запер за ним дверь.
– Это мой дом! Вы не имеете права выгонять меня на улицу!
Устав стучать в дверь, старик отступил назад и увидел залитые теплым светом окна второго этажа. Вскоре за окном появилась чья-то тень, и свет тут же погас. Старик дошел до конца улицы и вернулся назад. Мальчишки продолжали кататься по заиндевевшим от утреннего холода листьям, не обращая на него ни малейшего внимания.
Он недвижно стоял перед домом, глядя, как в его окнах то загораются, то гаснут огни, и так несколько тысяч раз, он считал.
К дому подбежал мальчик лет четырнадцати с футбольным мячом в руках. Открыв без ключа дверь, он вошел в дом. Дверь снова закрылась.
Через полчаса, когда уже подул утренний ветерок, возле дома остановился автомобиль. Вышедшая из него полная женщина, ведя за руку маленького мальчика, которому было никак не больше трех лет, направилась по мокрой от росы лужайке к дому. Заметив старика, она спросила:
– Это вы, господин Терл?
– Да, – ответил старик машинально, ему почему-то не хотелось испугать ее.
Конечно же, он солгал. К мистеру Терлу, жившему в другом конце улицы, он не имел никакого отношения.
Огни мигнули еще тысячу раз.
Дети все не унимались.
Семнадцатилетний юноша со следами помады на щеке проскочил мимо старика, едва не сбив его с ног.
– Простите! – успел крикнуть он, взбегая по ступеням крыльца, и скрылся в доме.
Со всех сторон старика окружал объятый сном город: темные окна, дышащие теплом комнаты, поблескивающие над голыми ветвями зимних деревьев звезды.
– Это мой дом, и я не понимаю, что здесь делают все эти люди! – крикнул старик, обращаясь к катавшимся по земле детям.
Деревья покачивали голыми ветвями.
Шел 1923 год, и в доме было темно. Из машины вышла полная женщина с трехлетним сыном, носившим имя Уильям. Уильям посмотрел на залитый сумеречным утренним светом мир и увидел свой дом, к которому его вела мама.
– Это вы, господин Терл? – спросила она у старика, стоявшего возле старого, поскрипывавшего на ветру дуба.
– Да, – ответил старик.
Дверь закрылась.
Шел 1934 год, летней ночью Уильям бежал к дому с футбольным мячом в руках, и темная мостовая бежала у него под ногами. Он скорее почувствовал, чем увидел, старика, стоящего у крыльца. Молча пробежав мимо, Уильям скрылся в доме.
В 1937 году Уильям несся по ночной улице с прытью антилопы, со следами помады на щеке и с мыслями единственно о любви. Он едва не сбил с ног стоявшего возле дома старика, выкрикнул «простите!» и открыл входную дверь.
В 1947 году возле дома остановился автомобиль, в котором сидели Уильям и его жена. На нем был дорогой костюм из твида, он устал, от обоих слегка попахивало спиртным. Они немного посидели, прислушиваясь к шуму ветра, потом вышли из машины и открыли ключом входную дверь. Внезапно из гостиной вышел старик, который прокричал им:
– Что вам нужно в моем доме?!
– Что вы делаете в нашем доме? – возмутился Уильям. – А ну-ка прочь отсюда!
Что-то было в облике старика такое, от чего у Уильяма засосало под ложечкой, но все же он обыскал его и, вытолкав из дома, запер за ним дверь. С улицы послышалось:
– Это мой дом! Вы не имеете права выгонять меня на улицу!
Они легли спать и выключили свет.
В 1928 году Уильям и другие ребята боролись друг с другом на лужайке перед домом, дожидаясь рассвета, чтобы побежать на станцию и посмотреть, как подходит, пыхтя, состав с ярко-синими цирковыми вагонами. Они, смеясь, катались по кучам опавшей листвы, когда к ним подошел старик с фонариком в руках.
– Вам не кажется, что для игр сейчас не самое лучшее время? – сказал старик.
– Кто вы? – спросил Уильям, выглядывая из-под кучи навалившихся на него ребят.
Старик немного постоял, глядя на них сверху. Потом он выронил фонарик из рук и, опустившись на колени, дотронулся до Уилла и пробормотал:
– Мальчик мой, кажется, я все понял! Я – это ты, а ты – это я! Мой мальчик, я люблю тебя всем сердцем! Давай я расскажу тебе, что произойдет с тобой, когда ты станешь взрослым! Если б ты знал это! И у тебя, и у меня одно и то же имя – Уильям! И все эти люди, которые заходили в дом, у всех у них имя – Уильям, это тоже ты и тоже я! – Его била дрожь. – О, все долгие годы, все время прошло сейчас здесь!
– Уходи! – сказал мальчик. – Ты сошел с ума!
– Но…
– Уходи! Я позову папу!
Старик попятился назад и исчез во тьме.
Огни дома то зажигались, то гасли. Мальчишки молча боролись, катаясь по опавшей листве. Старик стоял в тени.
Шел 1947 год. Уильям Лэттинг никак не мог заснуть. Наконец он поднялся с постели, закурил сигарету и подошел к окну.
– Что с тобой? – спросила его жена.
– Мне кажется, этот старик так и стоит под нашим дубом.
– Тебе, наверное, это почудилось.
Уильям сделал глубокую затяжку и кивнул.
– Да, наверное. А что это за дети?
– Дети?!
– Тут, на лужайке. Чертовски подходящее время играть в куче листьев!
– Наверное, это Мораны.
– Не может быть. В такое-то время? Нет-нет.
Он прикрыл глаза.
– Слышишь?
– Это ты о чем?
– Ребенок где-то плачет…
– Тебе кажется…
Она прислушалась. Кто-то подбежал к дому и повернул дверную ручку. Уильям Лэттинг вышел в коридор и посмотрел вниз. В прихожей не было ни души.
В 1937 году Уильям открыл входную дверь и увидел наверху лестницы курившего сигарету мужчину в халате.
– Это ты, папа?
Молчание. Мужчина вздохнул и исчез. Уильям направился на кухню, чтобы произвести ревизию содержимого ледника.
Мальчишки продолжали возиться в мягкой жухлой листве.
Уильям Лэттинг насторожился.
– Ты слышишь?
Они прислушались.
– Кажется, это старик плачет.
– Почему?
– Почему люди плачут? Наверное, ему плохо.
– Если он не уйдет до утра, – сказала жена, – нужно будет вызвать полицию.
Уильям Лэттинг отвернулся от окна, затушил сигарету и лег в постель, молча уставившись в потолок, на котором то появлялись, то исчезали тени.
– Нет, – сказал он наконец. – Полицию вызывать я не стану.
– Почему?
– Мне бы не хотелось. – Его голос упал почти до шепота. – Я просто не могу.
Они лежали, вслушиваясь в шум ветра и доносившийся невесть откуда плач. Уильям Лэттинг знал, что где-то там, на лужайке, борются среди жухлых заиндевевших листьев мальчишки.
Как ему хотелось поваляться в листве вместе с ними! Для этого ему достаточно было спуститься вниз и выйти на лужайку…
Вместо этого он повернулся на бок и до самого утра пролежал, не смыкая глаз.
Jack-In-The-Box 1947( Попрыгунчик В Шкатулке)
Переводчик: неизвестен
Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не вырваться наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою дикую нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, заперт в темнице, и толкающая его пружина напрасно сжала свои витки, как змея, ожидая, пока откроют шкатулку.
Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас и панику замурованной игрушки. Это было тоже самое, что держать в руках чужое сердце. Эдвин не мог сказать, пульсировала ли шкатулка или его собственная кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то сломалось.
Он бросил шкатулку на пол и выглянул в окно. Снаружи деревья окружали дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями, он не знал. Если он пытался рассмотреть мир, который был за ними, деревья дружно сплетались на ветру своими ветвями и преграждали путь его любопытному взгляду.
– Эдвин! – крикнула сзади мать. – Хватит глазеть. Иди завтракать.
Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание.
– Нет, – еле слышно сказал он.
– Что?! – раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. – Что важнее: завтрак или какое-то окно?!
– Окно, – прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда, что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог ответить, а взгляд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам крыльца, к его пальцам, дрожащим на подоконнике.
Он повернулся и пошел есть свои безвкусные абрикосы, вдвоем с Матерью, в огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч раз – утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.
Ели молча.
Мать была бледной женщиной. Каждый день в определенное время – утром в шесть, днем в четыре, вечером – в девять, а также спустя минуту после полуночи – она подходила к узорчатому стеклу окошка в башенке на четвертом этаже старого загородного дома и замирала там на мгновение, высокая, бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый в старой оранжерее, и упрямо протягивающий свою головку навстречу лунному свету.
А ее ребенок, Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего ветра могло разнести по всему свету. У него были шелковистые волосы и голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.
Мать начала говорить с ним сначала медленно и убедительно, затем все быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной.
– Почему ты не слушаешься каждое утро?
Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь? Увидеть их? – кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на белый ядовитый цветок. – Хочешь увидеть чудовищ, которые бегают по дорогам и поедают людей, как клубнику?
"Да, – подумал он. – Я хочу увидеть чудовищ так ими страшными, как они есть."
– Ты хочешь выйти туда? – кричала она. – Как и твой отец до того, как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
– Нет…
– Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих чудовищах? – она махнула рукой в сторону леса. – Но если ты так уж хочешь умереть, то ступай!
Она успокоилась, но ее пальцы все еще нервно сжимались и разжимались на скатерти.
– Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого Мира. Он был прекрасен для него, а, значит, должен быть прекрасен и для тебя тоже. За этими деревьями нет ничего, ничего кроме смерти. Я не хочу, чтобы ты приближался к ним. Твой Мир – здесь, и ни о чем другом не надо думать.
Он кивнул с несчастным видом.
– A теперь улыбнись и кончай завтрак, – сказала она.
Он медленно ел, и окно незаметно отражалось в его серебряной ложечке.
– Мама… – начал он медленно и несмело. – А что такое умереть? Ты все время об этом говоришь. Это такое чувство?