Пистолет сдвинулся еще, стало совсем хорошо, но Толя не обратил внимания. Он сразу и бесповоротно поверил в то, что говорил карлик. У него было такое чувство, словно он и сам знал об этом раньше, только скрывал от себя… Неудачи получили объяснение — невесту он своими руками отдал другу, победу — сопернику, все, что у него было, он отдавал тем, кто в этом нуждался.
— …и мы увезем тебя отсюда, поместим в условия, в которых твой Дар расцветет и усилится во много раз, мы обучим тебя пользоваться им сознательно…
— А потом вернете на Землю?
Карлик театрально откинулся в кресло, всем своим видом спрашивая: «Ну можно ли быть таким наивным?» Затем он поднял вверх длинный указательный палец и мефистофельски изогнул бровь.
— Запомни, чтобы потом больше не спрашивать. Люди с развитым Даром на Землю не возвращаются. У них и без того дел много. И потом, неужели ты думаешь, что мы выращиваем вас для того, чтобы снова отпустить на Землю?
Толя затряс головой.
— Что значит «выращиваем»? Не понимаю. Кого — «выращиваем»?
— А что тут непонятного? Вас выращиваем. Кого же еще? Да без нас вы бы уже давно вымерли. Вас, конечно, вас! Он еще спрашивает!
Толя был потрясен.
— Разве нас можно выращивать?
— А почему нельзя? Подбрасываем гены, следим за потомством, убираем особо опасных, работы хватает, ты не думай.
— Но зачем, зачем? Почему вы нас в покое не оставите?
— А затем, что ваша планета — единственная во всем секторе, где хоть изредка получаются такие, как ты. И нужны они нам просто позарез. Есть, понимаешь, у нас такой закон — чем выше стоит цивилизация, тем меньше у нее удачи. Другими словами, чем больше условий для счастья, тем его меньше. Скажем, я. Ты просто не поверишь, какой я невезучий. Как еще жив до сих пор, не знаю. Примерно раз в год на метеор натыкаюсь. А ты посчитай-ка вероятность. Одним словом, вы нам необходимы. Как и мы вам. Понимаешь?
— Нет, — сказал Толя. — Не понимаю. Это несправедливо. Что я вам, огурец парниковый?
— Но мы спасаем вам жизнь.
— А вас никто не просит. Если вам так уж необходимо везение, могли бы с нами договориться, принять в этот ваш Совет Гуманоидов, неужели мы отказали бы вам в помощи?
— Куда хватил! Совет ему подавай! — карлик покачал головой и снисходительно усмехнулся. — Да мы все сделаем, чтобы вы туда не попали! Совет! Совет — это… это высшие цивилизации, вы-ысшие, вот что это такое.
— А мы, значит, неполноценные?
Карлик поморщился.
— Ох уж эти ваши комплексы! При чем тут полноценные — неполноценные? Если принять вас в Совет, вы подниметесь на другую ступень развития и Дар пропадет.
Карлик, видимо, очень любил поговорить о судьбах мира и тому подобных материях, и Толя подумал, что если он хочет бежать, то сейчас самое время. Он тихонько сжал и разжал пальцы.
— А если я откажусь?
— Тебя никто и не спрашивает. С одной стороны ты, а с другой — Галактика, тут уже совсем не ваша мораль. Тут… Ты будешь приносить счастье целым народам, а не отдельным людям. Ты будешь жить тысячи лет, научишься управлять Даром по своему желанию, ты…
— Но никогда не увижу ни одного человека, так? — Толя подался вперед и перенес вес на правую ногу.
— Почему? Иногда ты будешь встречаться с такими, как ты…
Пора! Толя зверем выпрыгнул из кресла, оно потянулось за ним липкими нитями. Хлесткий хук в челюсть, карлик охнул и перелетел через кресло, теперь — к пульту и ногой его, ногой, так их, сволочей, людей воруют, гады, счастье крадут, еще, еще… Что там за стержень торчит? Оборвать! Теперь не полетаешь!
Пульт стонал человеческим голосом и раскачивался под ударами, болел ушибленный сустав, пришелец ерзал под креслом и не мог встать. Наконец, обессилев, Толя опустился рядом.
— Жив, марсианин?
— Хороший удар. Ув… уважаю, — просипел тот, не разжимая век. — Воды бы.
— Погоди. Вот отдохну — поищу, — задыхаясь, ответил Толя.
— Ладно. Сойдет и так, — карлик открыл глаза, сел, почтительно оглядел изуродованный пульт. — Везет мне. Первый раз в жизни такое задание, и на тебе — на боксера нарвался. Ну, как я теперь взлечу?
Толя поднял пистолет, валявшийся рядом, массивный, ребристый и красивый той хищной красотой, которой отличаются земные орудия смерти. Из ручки высовывался тонкий стерженек. Толя поддел его ногтями и вынул.
— Это что?
— Питание, — безразлично ответил карлик.
Толя сунул его в карман, положил пистолет на пол, встал.
— Пошел?
— Пошел.
— Жалко, — в сердцах сказал карлик. — Ужас как жалко. Тебя-то мы найдем, никуда не денешься, а вот меня отстранят. И тарелку отнимут. — Он тяжело поднялся, потрогал щеку. — Видал, какие контакты бывают? Надо было великана.
Он подошел к пульту.
— А то остался бы?
— В другой раз. — У Толи было совершенно непроницаемое лицо.
— И поломка пустяковая. Полчаса работы. А? Сразу бы и полетели. Все равно ведь. А я столько тебя разрабатывал.
Толя посмотрел на часы.
— Извини, не могу. Как-нибудь перебьются твои галактики. А меня мама ждет. У нее сердце.
— Милый ты мой, хороший, если ты своего счастья не понимаешь, так хоть меня пожалей. Все равно ведь тебя с Земли снимут. Плюнь, честное слово!
В глазах пришельца было столько чисто человеческой мольбы, что Толя не то чтобы засомневался, но почувствовал себя виноватым.
— Как тебе сказать? Иногда бывает — плюнул бы и не оглянулся даже. Но сейчас не тот случай. Очень это… нечисто. Не могу я. Это вроде предательства. Бросить все, бежать к тем, кого считаю ворами, кто без спросу подглядывает за моей жизнью…
— Да хоть бы и так! Ведь для твоей же пользы!
— Не люблю, когда о моей пользе заботятся силой. И еще. Я теперь знаю, какой у меня талант. Спасибо тебе. Что я не замухрышка. Теперь все будет хорошо.
— Ты хочешь приносить счастье?
— Считай, что так.
— Ты погибнешь, — горько сказал карлик. — Тебя замучают и убьют. Не ты первый.
— Почему это убьют?
— Ты же ничего не умеешь. Ты все перепутаешь, смешаешь счастье и справедливость, натворишь глупостей. Скажем, приходят к тебе два человека, которые хотят одну и ту же вещь, причем исключительно для себя, и жизни своей без этой вещи не мыслят. Кому ты ее дашь?
— По справедливости.
— Но справедливость — это еще не счастье. Как ты сделаешь их обоих счастливыми, если это невозможно? Ты будешь перенапрягаться, тебя уничтожат.
— Прощай. Я ухожу
Карлик с отчаянием посмотрел ему в спину, перевел взгляд на бесполезный теперь парализующий пистолет, поднял его, размахнулся и что было сил запустил в пульт.
— Да что же это за невезение за такое! Уходит, и ничего нельзя сделать!
— Прощай, — повторил Толя, собираясь прыгнуть на землю, но в этот момент раздалось мягкое жужжание и тарелка взмыла высоко в небо.
— Включилась! — заорал пришелец. — Я ударил, а она включилась! Летит, милая! Летит, дорогая!
…Толя с тоской смотрел в люк на цепочки огней, рассыпанных по черной земле, стало совсем холодно, но ветра почему-то не было, хотя они и мчались с порядочной скоростью.
В кресле, обхватив колени руками, блаженно жмурился пришелец. Первый раз в жизни ему повезло.
АЛЕКСАНДР СИЛЕЦКИЙ Третий день ветер
Он сидел, казалось, упираясь головой в звездное небо, а внизу темным неподвижным чудовищем раскинулся город. Кое-где мерцали разноцветные огни, такие тусклые и далекие, что возникало чувство, будто там, под ногами, тоже разверзлась бездна и сверху и снизу холодным светом горят огни космоса. От этого пропадало ощущение надежности опоры и все становилось зыбким и бесформенным, словно сотканным из тонких нитей гравитационных полей.
«Я очень устал, мне нужно отдохнуть», — рассуждал он сам с собой, и каждая мысль, каждый образ возникали в виде призрачной вспышки — для тех, кто если бы вдруг очутился рядом; а тем, кто не спал и стоял внизу на улицах города или возле окон своих старых домов, казалось, что по небу летит целый рой догорающих звезд.
«Пожалуй, я отдохну здесь, — думал он. — Я останусь до завтра на этом маяке — люди далеко, тут никто меня не найдет, а утром, — он вздохнул, — что ж, утром придется что-нибудь придумать. Я должен улететь и рассказать своему Племени все: и об этой планете, и о ее хозяевах — они называют себя людьми… Я расскажу о них и потребую, чтобы сюда прибыл целый отряд — люди уже вступили в такой период, когда они думают о счастье, но могут в любой момент уничтожить друг друга, и наш долг — уберечь их от этого и направить по Истинному пути. Недаром мы — Племя Носителей Счастья».
Он сидел, казалось, упираясь головой в звездное небо, на вершине маяка, незримый и грустный, и вслушивался в голоса ветра — может, он донесет до него клич его Братьев? Тогда он сумеет их позвать, но это — в крайнем случае, он никогда не любил звать на помощь.
Он сидел, казалось, упираясь головой в звездное небо, на вершине маяка, незримый и грустный, и вслушивался в голоса ветра — может, он донесет до него клич его Братьев? Тогда он сумеет их позвать, но это — в крайнем случае, он никогда не любил звать на помощь.
Все получилось очень нелепо.
Крылья, которые несли его по Вселенной от звезды к звезде, вдруг отказали, они не смогли поднять его тело и умчать в открытый космос, и он остался на этой планете.
Нельзя же мчаться все время со скоростью света — без сна, без отдыха… Вечный поиск, надежда — а вдруг?…
И вот он нашел… Но какою ценой?!
Крылья бессильно струились вдоль тела.
Он знал: если силы к утру не вернутся, крылья уже не поднимут его никогда — они умрут, а это все равно, что умереть самому. Тогда он сольется с этой ночью и зайдет вместе с ней на востоке, исчезнет, как мимолетная, неприметная деталь вчерашнего дня. Разве что ветер споет о нем песню. Споет и забудет.
На востоке?
Смутная надежда зародилась в его мозгу.
На востоке?!
Там, где восходит солнце, там, где алая заря раскаляет море и, словно огненная гора, вздымается к небу?!
Взойти на эту гору, и пламя ее, разогрев усталые крылья, растопив замерзшую кровь, поднимет тебя своими языками к угасающим звездам… Навстречу ветру и солнцу…
Это легенда, старая-престарая, которую взрослые рассказывали детям, когда те задавали вопрос: «Как мы научились летать?» И дети были довольны — потому что верили, как и все дети,
Иди навстречу солнцу, встреть песней свет и тепло, что дают живому жизнь, отвернись от ночи, где страх и холод, — и силы твои удвоятся!
«Да, легенда, — подумал он. — Легенда, сказка… Но ведь и я в нее верил, когда был ребенком и только-только пробовал летать. Так почему ж теперь… Ведь стоит лишь решить, что сказка эта, как ничто другое, для тебя необходима… Да-да! И крылья снова наполнятся силой…
Тогда я приведу сюда своих Братьев, и мы не допустим в этом мире ничего дурного, Люди и не будут знать о нашей помощи, пусть думают, что все идет само собой, что счастье и добро — их несомненная заслуга. Зато потом, много времени спустя, они сами начнут, уже в других мирах, следить за развитием иных цивилизаций. Тогда мы и люди с этой планеты станем братьями по духу, и они поймут, кто мы такие».
Так думал он, сидя на вершине маяка.
Под ним, темный и чужой, лежал громадный город.
В окнах был погашен свет, и только иногда вдруг появлялись призрачные тени и видно было, как колеблются, помигивая огнями и позванивая игрушками, зеленые ветви елок, как за столами сидят люди, держа наготове бокалы с вином, и с первыми ударами часов начинают чокаться и желают друг другу счастья на вечные времена.
Возможно, всего этого и не было слышно и видно, но люди действительно желали друг другу счастья, а у Носителя Счастья, даже попавшего в беду, всегда было тонкое чутье на этот счет — ибо, в итоге, смысл всей его жизни в том и состоял,
Он сидел и смотрел вниз, кутаясь в складки крыльев, — здесь, на вершине маяка, было холодно и сыро. Дул сильный ветер. Третий день подряд…
Чтобы как-то развлечься и скоротать время, он принялся смотреть на тонкий, ослепительно яркий луч маяка и думать о тех, кто сейчас тоже видит этот свет и радуется возвращению домой. Потом это ему наскучило, и он запел песню.
Елка в углу была похожа на громадного пушистого кота — шерсть и усы топорщились во все стороны, а дюжина разноцветных лампочек-глаз смотрела хитро и самодовольно.
За столом, возле елки, сидели двое — смотритель маяка и его жена. Каждый год они садились вот так и, мечтательно улыбаясь, поднимали бокалы с вином, чтобы чокнуться и выпить их до дна, когда часы, шипя, как старая пластинка, нараспев пробьют двенадцать раз.
Тени на стенах, тени на полу, на потолке, и смеющиеся лампочки-глаза в зеленых ветках…
А за окном — холод. Холод и вьюга. Третий день, не стихая, дует ветер, снег залепляет глаза запоздалым путникам, по черному небу мечутся рваные тучи и обнажают замерзшие звезды — их бьет озноб, они мигают, пытаясь согреться, а ветер внизу воет и стонет и в злобе взмывает к звездам, запорашивая снегом голые светила, силясь загасить их совсем, — тогда звезды со звоном сорвутся с неба и покатятся по земле, а ветер будет слушать их странную мелодию, полную печали, и подтягивать им на разные голоса…
Вдвоем хорошо. Тихо и тепло. Но если вслушаться, может показаться, будто кто-то скребется, шуршит, осторожно, словно боясь, что его услышат, и тихо что-то напевает.
Уж не тени ли? Не они ли шуршат по узорам стен, а игрушки вызванивают мелодию?
— Послушай-ка…
— М-м?
— Мне кажется, здесь кто-то есть. Там, снаружи…
— Ну что ты, какая ерунда! Кому взбредет в голову прийти к нам сейчас?
— Я знаю, никому. Но все равно… Слышишь, кто-то поет? Он один, и ему очень грустно. Неужели…
— Глупости. Все тебе мерещится. Нет никого. Это ветер шумит в водосточных трубах и гудит на чердаке. Море катит волны, а тебе кажется, что кто-то скребется. Успокойся, мы одни. Звезды и луна, ветер и море, и мы с тобой — больше никого нет, а если кто и придет, что ж, мы встретим его бокалом вкусного вина.
Она улыбнулась и прижалась к его плечу.
Наверное, он прав. Прав, как всегда.
Но неужели ветер может так гудеть, неужели волны могут так шуршать о песок, что кажется, будто здесь, совсем рядом, стоит человек, — он не просит, чтобы его впустили, но он один, и ему грустно. Это в новогоднюю-то ночь!
— Ну, что с тобой? — он нежно погладил ее волосы. — Не бойся. Я с тобой, что еще…
— Да, но ведь…
— Ну, хочешь, выйдем? Хочешь, пойдем посмотрим вокруг, и ты сама убедишься?
Она молча встала и сняла с вешалки шубу.
А вдруг и правда никого нет? Никого, кроме ветра и моря? И ночи. И холода, и звезд…
Вздор! Бояться нечего. Они только выйдут — и сразу назад, в тепло и к елке, они прижмутся друг к другу и будут слушать, как звенят часы, пожелают друг другу счастья — и все останется позади, и сомнения и тревоги…
Дверь скрипнула, и они окунулись в ночь.
Налетел ветер и бросил им в лицо горсть снежинок — они обжигали щеки и лоб, но быстро таяли и холодными каплями скатывались вниз
Вокруг — ни души. Только снег, снег, да шум прибоя, ветер и луч маяка…
Облака разорвались, и засверкала луна. Она казалась тяжелой и неустойчивой, подобно никелированной стальной гире, подвешенной к небу за тонкую нить, — дуновение ветра, и нить оборвется…
Все разом позеленело, тени углубились, и мир словно заострился, изломался и застыл, раздробившись на причудливые кристаллы
По морю побежала извилистая дорожка света — бесконечная тропинка в чужие страны, к синему небу, к теплу и цветам… Падающие снежинки слились друг с другом и стали похожи на хрупкие струны, на которых держалась эта дорога, — ступи на нее, и она обломится, струны лопнут, и луна сорвется вниз, но ведь есть же кто-то, для кого предназначен этот мост, иначе зачем он…
Зыбкая тропинка взлетала вверх-вниз, и снежные струны, колеблясь, пели, выводя незнакомый мотив.
Или это и вправду ветер гудел в водосточных трубах, а море басом вторило ему, накатывая волны на замерзший песок?…
— Вот видишь, милая, никого нет. Мы одни.
Она прислушалась.
— Никого нет, — повторила она и грустно улыбнулась — ей вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь здесь был, обязательно, неважно кто… — Но ты послушай, — прошептала она, беря мужа за руку. — Неужели ты ничего не слышишь? Ничего?
Снова налетел ветер, они вслушались в невнятное бормотание ночи — странные вздохи, какая-то мелодия — и не поймешь, где начало, где конец… — и шепот, и шелест — что на самом деле? — ведь так хочется и так приятно услышать что-то особенное в новогоднюю ночь…
— Стихи, — мечтательно произнесла она.
— Кажется, — улыбнулся он. — Кажется, — повторил он, — или музыка…
— Вот видишь!
То или это? Или, возможно, что-то другое? И не музыка, и не стихи? А может, просто ничего?… Кто знает…
— Пойдем, — сказал он, обнимая ее за плечи. — Ты замерзнешь.
Они двинулись назад, шаги хрустели на снегу, в небе висела спелая луна, и море спокойно улыбалось бликами лунных дорожек.
Рано утром, когда еще не взошло солнце, он выбрался из дому, направляясь к маяку, чтобы погасить его и отключить все приборы.
Ветер наконец-то стих, и море, точно полированная жаровня, светилось розовым светом, отражая утреннюю зарю.
«Скоро, совсем скоро, — подумал он, — брызнут первые лучи И море испечет пылающее солнце нового года».
Он остановился, чтобы полюбоваться восходом.
Неожиданно в мире все переменилось, сделалось ярче, словно подсвеченное изнутри, и тогда над горизонтом вспыхнул золотой край солнца.
В следующую секунду он увидал белую птицу.