– Вам, Владимир, физические нагрузки тоже не помешали бы, – дружелюбно заметил Деметриос Жуковскому.
– Ненавижу спорт. И вообще у меня нет на это времени. Я работаю допоздна. Сегодня вот еле время выкроил, чтобы к вам приехать, – Жуковский поморщился. – А в выходные семья. Дочери в школу скоро, надо готовиться, потом теща, у нее вечно какие-то планы, вечно какие-то идиотские прожекты… Они все с женой прожектируют, а я должен выполнять, их прихоти выполнять!
– А вот Евгений, – Деметриос кивнул в сторону Ермакова, – по-моему, не имеет ничего против того, чтобы проявлять снисходительность к желаниям жены. – Деметриос вспомнил сцену в Британском музее. – Я прав, Женя?
Ермаков только пожал плечами. Его лицо выражало скуку. Ну, конечно, с этой девицей Петровской ему было на-а-амного веселее.
– Налаженный бизнес, любимое дело, семья – кажется, все, что нужно для счастья, – Деметриос снова обратился к Гаю. – И вместе с тем есть некая заноза, которая мешает это счастье испытывать в полной мере.
– Что-то вы уж слишком много для счастья перечислили, – усмехнулся Гай. – Я один раз был счастлив по-настоящему, когда… в общем, мы с пацанами в гараже мопед собрали, и он завелся. Мне лет двенадцать было, может, даже меньше тогда.
– А что мешало и мешает вам испытывать то, «настоящее»? – быстро спросил Деметриос. – Зависть?
– Только не зависть.
– Неудовлетворенность, страх?
Гай поднялся с кресла. Он был самый высокий из них. Отошел к окну.
– Я ничего не боюсь, – сказал он. – Просто иногда у меня такое ощущение, что я могу… в общем, я могу причинить кому-то вред… ненамеренно… а может, и нарочно.
– И это вам мешает быть счастливым?
– Жить мне это мешает. Я не… Одним словом, я знаю, я чувствую, со мной иногда что-то не так. – Гай повернулся.
– Ну а в чем это выражается-то? – тихо, как-то даже скрипуче спросил Жуковский. – Вы, конечно, извините меня.
– Да мы все тут в одной лодке, – сказал Ермаков.
– Выражается в чем… Я сам понять не могу, – Гай вздохнул. – Почему, например, меня панически боятся животные?
– Какие именно животные? – уточнил Деметриос.
– Да всякие. Собаки, например… Выть начинают. Потом лошади. Я к одному знакомому как-то приехал – у него дом загородный, ну и двух лошадей он держит, повел меня – показывать. А они… одна на дыбы, храпит, вторая бить задом начала, когда ее ко мне подвести пытались. Прямо взбесилась от страха.
– Животные чувствуют, – сказал Жуковский.
– Чувствуют что?
– Кто их разберет, у них же не спросишь.
– Такое отношение животных было и в вашем детстве или только тогда, когда вы стали взрослым? – спросил Гая Деметриос.
– Всегда.
– А вы не пытались выяснить у ваших родителей? – подал голос Ермаков.
Гай подошел к нему вплотную.
– Вы по какой причине тут с нами?
– По той же, что и вы. Что-то не так в датском королевстве.
– У родителей интересовались – у папы с мамой?
– Поздно интересоваться.
– Вот и мне поздно. Моя мать пыталась меня убить, когда я был ребенком. Дважды пыталась.
Ермаков тоже встал, он выглядел растерянным.
– Простите… слушай, прости меня, я не хотел, я…
– Тихо, тихо, – вмешался Деметриос, потому что своими неуклюжими извинениями Ермаков мог только все испортить… уже испортил. – Вы правильно заметили, мы тут все в одной лодке. И все вместе пытаемся понять – самих себя с посторонней помощью. Гай, продолжайте, пожалуйста.
– А что продолжать? Она пыталась задушить, прикончить меня. Из-за этого очутилась в сумасшедшем доме. Мне, конечно, сначала не говорили, но потом я узнал все, нашлись добрые люди, рассказали. И еще я узнал, что я родился на охоте. То есть во время охоты. В лесу.
– Вы видитесь с матерью?
– Я навещаю ее иногда. Она… порой она делает вид, что меня не узнает. А раньше, когда я был мальчишкой, всегда орала… орала как бешеная.
– Моя мать тоже меня не любила. И отец, – сказал Жуковский. – Я был младший, обычно младшие в семье любимцы. Но у нас все было наоборот. Мой старший брат – он получал все. Он был вундеркинд, и они вечно в рот ему смотрели, а я… я был – так себе, самый обычный. Серая посредственность.
– А я в детстве всегда хотел иметь старшего брата, – усмехнулся Ермаков.
Деметриос наблюдал за НИМИ. Вот ведь взрослые молодые мужики. Современные вполне, женатые, отцы семейств – по крайней мере Жуковский, да и этот Ермаков, молодожен, наверняка сподобится в ближайшем будущем. А произнося слова «мать», «отец», «брат», как будто снова превращаются в подростков. Даже интонация у них меняется. КОРНИ ВСЕГО, видимо, где-то там, очень глубоко, в их детстве. Оно было разным у них, но для всех троих стало ПЕРВОПРИЧИНОЙ. Или он, как специалист, ничего не понимает в своей профессии.
– Моим братом все гордились – родители, школа, потом в университете, в комитете комсомола. И меня заставляли, чтобы я гордился, – Жуковский закрыл глаза. – А я просто хотел, чтобы они все оставили меня в покое.
«Он желает покоя и вместе с тем прилюдно может закатить скандал-демонстрацию с разрушением облицовочного камня в вестибюле фирмы», – подумал Деметриос.
– Покой – это важно для вас? – спросил он Жуковского.
– Да.
– Но есть фактор, который этот покой, эту гармонию нарушает?
Жуковский молчал.
– Помните, вы рассказывали о вашем детстве, о том, как жили на даче под Москвой. Вместе с родителями, с вашим братом. Там это ощущение покоя было?
– Я был мал, мне было всего десять лет.
«Ну вот, возможно, сейчас мы снова поговорим о БАРАБАНЩИКЕ, – подумал Деметриос. – Интересно, я должен объяснять этим двоим, что „Судьба барабанщика“ – это такая повесть Аркадия Гайдара, которую читали все советские дети когда-то. Они моложе Жуковского, могут этого и не знать. Хотя не факт, что Жуковский вспомнит при них своего Барабанщика. Например, Гай не захотел ведь при НИХ упоминать о своем изощренном, каком-то совершенно нечеловеческом чувстве обоняния. А ведь это для него один из главных тревожных, бередящих душу факторов. А Ермаков почти все время молчит. Не намерен раскрываться. Начать задавать ему вопросы? Но сейчас, кажется, это ничего не даст. А ведь я устроил этот сеанс во многом ради того, чтобы в первую очередь познакомиться с его „я“ поближе. То, что говорят эти двое, я уже слышал, и не раз… Это как старая шарманка. Одна и та же мелодия, а прогресса, движения вперед никакого пока».
– Там, на даче в то лето, когда вам было десять. Может, хотите рассказать нам об этом? – Деметриос мягко «направлял» Жуковского. – Рядом, кажется, был сад?
– Через забор, там дача давно сгорела, сад был заброшенный, ничейный.
Гай повернулся к Жуковскому. На его лицо легла тень.
– И дачные пацаны на этой ничейной территории выясняли отношения, так? – спросил Деметриос. – Вы говорили, ваш старший брат Алексей за вас заступался, дрался и побеждал. А вы тоже участвовали в драке?
– Нет. Я потом в сад часто бегал. Прятался там от всех.
– А книжка?
– Какая книжка?
– Та, что брат вам дал, советую всем прочесть: «Судьба барабанщика» – вы ее там, в саду, читали?
– Нет, я ее дома читал на террасе.
– Детская повесть Аркадия Гайдара, очень талантливое произведение, – пояснил Деметриос пациентам. – Вы знаете содержание?
Гай кивнул. Ермаков пожал плечами, потом усмехнулся. Детские книжки? До чего мы докатились, товарищи…
– Там школьник, пионер, оказался в трудных жизненных обстоятельствах, но ведет себя как и полагается советскому пионеру – вполне геройски, – Деметриос усмехнулся. – Борется со шпионами, в одиночку пытается этих шпионов задержать. Один из шпионов, врагов – его дядя, то есть родственник… Мальчик – он называет себя Барабанщиком – не прячется, смело поднимается во весь рост и… Он стреляет в них и убивает одного. А потом его тяжело ранят самого.
Жуковский выпрямился в кресле, ослабил свой дорогой галстук, расстегнул ворот белой сорочки.
– Эффектный конец, хотя, на мой взгляд, не стоило бы делать из ребенка убийцу, – Деметриос вздохнул. – Я как психолог не рекомендовал бы. Но книга была написана, кажется, в тридцать девятом году, тогда критерии были, сами понимаете, какие. Владимир, когда вы читали книгу в детстве, вам нравился этот эпизод с выстрелом?
– Да.
– Вы перечитывали? Может, еще какой-то эпизод?
– Когда он… Барабанщик находит пистолет. «Браунинг» с выщербленной рукояткой и патронами. Их было шесть. Их всегда там, в книге, было шесть, седьмого не хватало, он был использован.
– Оружие… Скажите, а у вас в доме было оружие? Может быть, у вашего отца?
– Нет, ничего у нас не было. Но я всегда хотел… я хотел иметь…
– Оружие? – переспросил Деметриос.
– Пистолет. «Браунинг». Все, достаточно, – вдруг резко оборвал Жуковский. – Я не хочу об этом говорить. Слышите? Я не позволю. Я не желаю обсуждать ЭТО.
На лбу его выступила испарина. Он неловким жестом сорвал и так уже ослабленный галстук и, скомкав, сунул его в карман пиджака.
На лбу его выступила испарина. Он неловким жестом сорвал и так уже ослабленный галстук и, скомкав, сунул его в карман пиджака.
Но Деметриос и не думал отступать:
– Вас пугает сам мой вопрос?
– Меня ничего не пугает, но я не желаю, слышите, не жела…
– Вы не желаете говорить о том, что вам нравилось оружие, вы хотели иметь пистолет, будучи ребенком? Вы боитесь говорить об этом даже сейчас, став взрослым? Почему?
– Оставьте меня в покое!
– Страх надо вытащить из себя. Выдавить наружу, как гной. Страх – это язва, что мешает вам жить, толкает вас на странные поступки, шокирующие, пугающие окружающих. Вы же не хотите быть пугалом? Не хотите прослыть неадекватным, неуравновешенным? Тогда приложите усилия, боритесь за свое «я», не закрывайтесь, как устрица в раковину. Загляните своему страху в лицо, вытащите его клещами наружу. И, возможно, из детского мифа он превратится в некую реальность, которую можно будет попробовать на вкус и на цвет, обсудить, потрогать руками, а потом уничтожить. Уничтожить навсегда, так, чтобы ЭТО никогда к вам уже не возвратилось. Я говорю это вам, Владимир. Но это касается всех, каждого из вас в равной степени.
Жуковский отвернулся. Но в его молчании – и Деметриос это чувствовал – не было растерянности, была лишь злость. Одна только злость.
– Вы вот вспомнили, как брат ваш старший за вас заступался, дрался с мальчишками, – сказал Ермаков. – А я из своего детства вспомнил другое. Я всегда был один. И за меня некому было заступиться. И это меня страшило больше всего: что я один и что со мной можно сделать все, что угодно.
Совместный сеанс порой давал быстрые и впечатляющие результаты, но бывало, что и не давал ничего положительного и важного. Видимо, в этом конкретном случае как раз все и обстояло именно так. Как профессионал, Игорь Деметриос к этому был готов. Но разочарование и досада душили его.
Правда, ничего такого он ИМ, естественно, не показал. Это было недопустимо. Напротив, сообщил, что доволен, что вот теперь они познакомились, пообщались и можно в будущем это общение продолжить. Назначил дату и время нового сеанса – в воскресенье.
Его секретарша Ираида Викторовна в этот вечер задержалась в офисе, но Деметриос, не беспокоя ее, вышел проводить своих пациентов на улицу лично.
Уже давно стемнело, горели фонари, сияла реклама. На фоне освещенной витрины кофейни Деметриос заметил одинокую фигурку. Ба, девица, что при-ехала вместе с Гаем, она все еще тут торчит! Может, и Ермакова тоже сторожит симпатичный товарищ из милиции? Но Кати Петровской Деметриос не увидел. Зато увидел жену Владимира Жуковского Оксану, с которой успел познакомиться еще до своего отъезда в Лондон. Как и жену Гая Елену Константиновну, он приглашал ее к себе, расспрашивая о супруге – своем пациенте.
Оксана в изящном летнем красном пальто, белых брюках и кокетливой алой шляпке стояла возле «Фольксвагена» Жуковского. Теребила сумку.
– Ты зачем здесь? – резко спросил ее муж.
– Я же из театра, я тебе говорила, Вовка, мы с подружкой… вот билеты на «Носорога», – Оксана кивнула на театр «У Никитских ворот». – Только что спектакль кончился, я вспомнила, ты здесь сегодня, и решила дождаться. Добрый вечер, Игорь Юрьевич, – кивнула она с улыбкой Деметриосу. – Здравствуйте.
– Добрый вечер. – Гай, не обращая внимания на Лолу, которая переминалась с ноги на ногу у витрины, подошел к Жуковской. – Вам понравился спектакль?
– Ничего, я «Носорога» уже смотрела у Фоменко.
– Оксана, садись в машину, – скомандовал Жуковский.
– Что же вы на улице ждали, надо было зайти. – Гай не спускал с нее глаз.
– Я не хотела мешать. А вы…
– Купцов моя фамилия. Но все зовут меня Гай.
– Почему?
– Потому что я так сам себя называю. Взял вот и выбрал сам себе имя.
– Странное какое имя. Гай… Гай Цезарь…
– Оксана, садись! – повысил голос Жуковский, распахивая дверь «Фольксвагена».
– Гай, ну ты скоро там? – капризно позвала Лола.
– Всего хорошего, до свидания. – Оксана послушно нырнула в салон.
– Примчалась шпионить – посещаю ли я твоего психушника? – прошипел Жуковский. – Дура набитая, ты подумала, в какое положение ты меня перед людьми ставишь? Может, еще братцу позвонишь, доложишь, что я был на сеансе?
– Вовка, зачем ты так, я же говорю – случайно тут оказалась, у меня билеты были в театр, а это рядом, за углом. Кстати, ты взял у доктора рецепт? Нет? Ты же хотел… Подожди… Игорь Юрьевич, одну минуту! – Оксана, не обращая внимания на мужа, вышла из машины. – Я по поводу того препарата, что вы прописали в самом начале…
– Гай, я жду тебя! – канючила Лола, действительно изнывая.
– Слушай, заткнись! – бросил ей Гай.
Глава 14 Сказка леса
«Заткнись!» – этого Катя как раз и не слышала: она пробыла в кофейне на углу Никитской и Калашного переулка, куда вошла следом за Лолой, еще не зная ее имени, совсем недолго. Возможно, она пропустила самое важное, основное. Но как угадаешь, где это САМОЕ ВАЖНОЕ поджидает тебя? И потом, никто еще не научился читать чужие мысли, вникать в чужие планы, скачивать чужие фантазии, перелистывая чужую память, как книгу. Кате на какой-то миг просто стало любопытно: уж больно ярким показался ей этот тип из джипа, этот высокий красавец-брюнет, оказавшийся еще одним пациентом доктора Деметриоса. Спутница же его, угнездившаяся в долгом ожидании за столиком кафе, особого впечатления на Катю не произвела.
Симпатичная мордашка… Правда, от разочарования, от вынужденного одиночества эта самая мордашка сразу как-то подурнела, погасла.
Лола нехотя заказала себе кофе и клубничный дайкири. Пялилась в окно – бездумно, отрешенно, как казалось Кате. Наблюдать ЭТО было скучно, к тому же пора было домой – действительно пора. Катя толклась в дверях. Не стала даже столик занимать и выкатилась вон, рассуждая, что про «прекрасного брюнета» как-нибудь на досуге выспросит у самого Деметриоса.
К сожалению, никто еще не научился читать чужие мысли, скачивая грезы и фантазии, как краденые файлы, увы…
А если бы Катя смогла скачать в эту самую минуту мысли Лолы (все еще не зная ее имени), они бы ее безмерно удивили…
Правда, если честно, ни о чем ТАКОМ Лола думать и не собиралась. Все случилось как-то само собой, помимо ее воли. Болтая ложечкой в кофе, размешивая сахар, она размышляла, что вот, например, пить на ночь эспрессо – жуть, что клуб, где она выступала в последнее время в качестве танцовщицы, скоро, по слухам, из-за кризиса накроется медным тазом и надо будет искать себе другую работу, а это уж вовсе – жуть. И где ее, скажите, искать? Потом вдруг вспомнила, как она познакомилась с Гаем весной – ехала с подружкой из клуба на дачу в Апрелевку – их позвал один знакомый пацан. По дороге они с подружкой из-за него здорово поцапались, оказалось, что обе имеют на него виды. Свирепая подружка просто остановилась посреди Киевского шоссе, открыла дверь своей долбаной тачки и вытолкнула Лолу – выметайся, б… такая, разэтакая! Был май холодный, потом пошел дождь, Лола промокла насквозь, кандыбая на каблуках до ближайшей автобусной остановки, желая своей подружке-стерве врезаться в столб, сдохнуть от СПИДа. А затем внезапно появился Гай на мотоцикле, как странствующий рыцарь на черном коне. Промчался мимо, замедлил ход, развернулся, остановился…
Она голосовала, попросила добросить ее до остановки. Он довез ее до остановки, потом снял шлем, улыбнулся, прикурил сигарету, и она…
В общем, наверное, с ее стороны это была любовь. Любовь с первого взгляда – раз она с тех самых пор терпеливо ждала его всегда и везде, как собака, раз отдалась ему как шлюха, в какой-то совершенно дикой бредовой горячке прямо на крыльце его старой дачи, до которой было, оказывается, совсем недалеко… Раз прощала ему все, все, все – его эгоизм, не-внимание, грубость, его странные «закидоны», когда он вдруг во время близости вместо поцелуя кусал ее в губы, в шею, когда вдруг начинал странно и неприятно, почти совсем по-звериному обнюхивать ее волосы, подмышки, грудь, живот, промежность. «Хорошо пахнешь» – в его устах это звучало как комплимент. «Сегодня ты воняешь, детка» – и она была готова провалиться сквозь землю или свариться заживо в парной, сдирая с себя мочалкой дурной запах, который он чуял.
Без всяких сомнений, это была любовь с первого взгляда с ее стороны. Лола прощала ему даже то, что он женат. Жену его она видела, пару раз наблюдала украдкой со стороны и страстно ненавидела. Вот, например, сегодня днем…
Катя, в этот самый миг покидая кафе, оглянулась на пороге. Она заметила, как юное симпатичное лицо Лолы, повернутое в профиль, обрело внезапно черты этакого маленького ненавидящего создания: злющего эльфа – так показалось Кате.
Лола вспомнила жену Гая. И тут же в памяти точно по волшебству всплыла картина: она, Лола, в подвенечном платье, в белой фате рядом с Гаем за свадебным столом. Букеты роз, хрусталь, какой-то большой ярко освещенный зал – то ли банкетный, то ли бальный – и множество гостей. Потому что она, Лола, так пожелала: на их с Гаем свадьбе должно быть много приглашенных. Шум, смех, звон бокалов, «Горько!» – кричат. И вдруг в зал врывается ОНА – эта его ненавистная жена, брошенная им ради нее, красавицы Лолы.