«Зверь, волчий ублюдок! – кричит она бешено, тыча в Гая рукой. – Зверь, зверюга, убейте зверя!»
«Это мой муж! – кричит ей в ответ она, Лола, вскакивая с места. – Теперь он мой муж, а не твой, а ты убирайся прочь – уродина, волчица!»
Уродина-а-а-а! ВОЛЧИЦА-А-А-У-У-У-У!!!
Уши Лолы внезапно заложило от воя – волчьего воя. За окном кофейни по Никитскому бульвару всего лишь промчался черный правительственный лимузин, воя сиреной, полыхая мигалкой, расчищая себе путь к Тверской в плотной вечерней пробке.
Но Лола не видела лимузина на бульваре. На ее свадьбе – на ИХ с Гаем воображаемой вожделенной свадьбе, там, в зале ресторана, внезапно стало твориться черт знает что. Вместо толпы гостей возникла из мглы, из ветра, из вьюги голодная, бешеная волчья стая. Волки прыгали по столам, опрокидывали вазы с цветами, рвали друг друга, поднимали заднюю лапу и обильно мочились в блюда с пирожными – гадя, метя «свою территорию».
«Что они делают, твари, ОБОРОТНИ, прогони их, ты же все можешь!» – крикнула в отчаянии Лола Гаю, срывая подвенечную фату и…
О нет, нет, не надо… Лучше не надо… Никто не может читать чужие мысли, перелистывать чужую память, как книгу, а жаль…
Лола достала из розовой сумки сигареты, щелкнула зажигалкой, прикурила. Гай как-то в постели рассказал ей о своей свадьбе. Они справляли ее в загородном ресторане, из Кишинева прилетел отец Елены – ну, этой его нынешней жены-сволочуги… В зал ресторана проникла его бывшая пассия. Гай сказал, что теперь она замужем, мать семейства и вообще вся из себя положительная баба, а тогда была такой отор-вой, так его ревновала. Она появилась на свадьбе, закатила дикий скандал с членовредительством – пыталась прямо там, в зале, на глазах гостей вскрыть себе вены. Орала как сумасшедшая: «Ваша волчья свадьба! Будь она трижды проклята, проклята, проклята!»
Гай рассказывал все это ей, Лоле, спокойно, чересчур даже спокойно, как некий эпизод из своего прошлого, как некую сказку. Он рассказал, она запомнила и вот, надо же взяла и вдруг примерила ВСЕ ЭТО на себя. Как подвенечное платье, как кружевную фату. Только в роли ведьмы-волчицы, проклинающей свадьбу, представила себе его жену – эту чертову мадам Елену, которая…
Какие у нее злые глаза, как она сегодня глянула на нее, Лолу, там, на улице, возле спортзала. Она знает про них с Гаем? Она обо всем догадывается, эта ревнивая сука? И как только Гай живет с ней? Живет потому, что она обеспеченная – квартиру вон продала, чтобы Гай мог купить себе…
Но ей, Лоле, Гай столько раз твердил, что она красавица, что она «его детка», что ему с ней хорошо, как ни с кем. Она позволяла ему все в постели – даже анальный секс. И потом она моложе его жены почти на двадцать лет!
Ей в этом июне стукнуло всего двадцать два. А его чертова мадам, эта волчица – она уже старая, старая, старая…
Лола залпом хлопнула дайкири. Она старая, я молодая. Поэтому Гай трахается со мной, не враг же он сам себе.
Она вспомнила, как он предложил ей съездить куда-нибудь вместе, отдохнуть, прошвырнуться. Вот это было бы классно. А то все последние годы Лола только и делала, что вкалывала в ночном клубе – сначала официанткой, потом танцовщицей, копила деньги, никуда не ездила, не путешествовала, не отдыхала. Семнадцати лет она ушла из дома, бросила школу и стала жить самостоятельно. Надо было зарабатывать деньги, чтобы снимать комнату в коммуналке в Текстильщиках, надо было иметь деньги, чтобы покупать себе модные вещи, посещать салон красоты, солярий. Когда же она отдыхала последний раз? Лет восемь-десять назад? Да, точно. Она тогда ездила к бабушке в Смоленскую область. Старуха была еще жива.
Там, в этой самой Смоленской области был такой городок Почаевск, где и жила ее бабка. Городок крохотный, нищий. А места были красивые – заповедные леса кругом, озера – государственный заказник.
В этом заказнике когда-то еще при Брежневе – бабка рассказывала об этом с упоением – устраивали правительственные охоты. Там имелось целое охотхозяйство, охрана, была даже специальная военная часть. Много жителей Почаевска работали на это самое охотхозяйство. Городок жил от охоты до охоты. А потом это все разом вдруг кончилось. Прекратилось.
«Брежнев умер?» – спрашивала Лола. Бабка пожимала плечами и начинала плести совершенно запутанную историю, которая с тех самых пор бродила по захолустному Почаевску, как чума.
Во время, мол, одной зимней охоты, когда съехались все – и Брежнев, и немец, который бывшей ГДР тогда командовал, и венгр, и румын, которого потом свои же румыны к стенке поставили, одним словом, все-все тогдашние правители социалистические, – произошел случай один… Нехороший, темный случай.
В этом месте, рассказывая, бабка обычно многозначительно умолкала. И Лоле – тогда еще девчонке, подростку, дурочке легковерной, все время приходилось ее понукать: «Ну, а дальше что? Что дальше?»
«Подстрелили, значит, на охоте охотники волка, – продолжала старуха. – В каком же году это было-то? Ты у нас в восемьдесят седьмом родилась, Витек, братик твой, в восемьдесят третьем, Брежнев в восемьдесят втором помер, я на электростанцию перешла работать лет за пять до этого, а это раньше было, намного раньше – году этак в семьдесят третьем. Значит, подстрелили большущего волка егеря и вздернули его на сосну, как трофей, чтобы ловчей было шкуру с него сдирать.
Вздернули вроде как мертвого – волка-то, или кто он там был… Только шкуры с него содрать так и не успели. ЧТО уж там у них произошло на той лесной поляне, у той сосны – доподлинно неизвестно. Только всех их мертвыми там нашли. А уж сколько крови было… сколько кишок разорванных по снегу разбросано…»
Лола вытащила из бокала с дайкири соломинку, слизнула сладкую каплю. У бабки, помнится, когда она все это рассказывала, было такое лицо – важное, строгое, словно все это произошло на самом деле и над этим нельзя шутить и смеяться. Бабка была старой, может, из ума уже выжила, но к ней, к Лоле, внучке своей, относилась хорошо. Только вот на речку со знакомыми почаевскими ребятами ходить запрещала. Потому что ходить надо было через ТОТ САМЫЙ ЛЕС.
Черт, как же давно это было… И она, Лола, слушала эти сказки, эти глупые страшные почаевские сказки.
Бабка, помнится, рассказывала еще что-то и про «Скорую помощь», которая в тот самый день, точнее, вечер зимний, когда на правительственной охоте подстрелили волка и вздернули его как висельника на сосну, ухитрилась застрять на проселочной дороге, проходившей через лес, в глубоком снегу.
В «Скорой» в роддом якобы везли роженицу. И родила она прямо в машине, среди леса и сугробов. Что доподлинно там, в лесу, произошло, было неизвестно. Точно знали лишь одно: место это было недалеко от той самой сосны. И там тоже кого нашли мертвым, а кого раненым, ободранным когтями – то ли медбрата, то ли шофера.
«Кровищи и там было полно, клочьев растерзанных, – рассказывала бабка. – Вроде зверь кого-то задрал, хищник… Только волка-то никакого те, кто потом туда пришел – егеря, охранники, солдаты, – не нашли. На сосне на суку лишь огрызок веревки болтался. И следов волчьих никаких. А под сосной, люди рассказывали, транзистор в снегу пел, играл…»
МИЛЫЙ ДРУГ, НАКОНЕЦ-ТО МЫ ВМЕСТЕ… ТЫ ПЛЫВИ, НАША ЛОДКА, ПЛЫВИ…
Лола поперхнулась от неожиданности. Транзистор… музыка… Это в кофейне девушка-барменша включила телевизор над стойкой…
СЕРДЦУ ХОЧЕТСЯ ЛАСКОВОЙ ПЕСНИ…
И ХОРОШЕЙ БОЛЬШОЙ ЛЮБВИ…
– Бабушка, а что же там все-таки случилось в лесу? – спрашивала маленькая Лола, сплавленная родителями на каникулы на отдых к бабке в этот занюханный, тихий как могила городок Почаевск, раскинувшийся вдоль старой Смоленской дороги. – Что там случилось? Кто же их всех убил?
– Кто-кто… ОН.
– Да кто он-то?
– Тихо… молчи! Не к ночи будет помянут, – бабка поднималась, крестилась, шла мимо тумбочки, на которой стоял старенький телевизор, к окну, закрывала его, словно преграждая путь в комнату сумеркам летнего почаевского вечера. – ОН это был. Тот, который… Одним словом, кто угодно, только не волк. И не человек. И мертвым он тогда, когда его на сук вздергивали, не был. Таким, как ОН, что пули-то наши – тьфу… И до сегодняшнего дня он по земле бродит. Охотится он на нас, добычи, крови свежей себе ищет. А кто встретится с ним в лесу на узкой тропинке, а может, и не в лесу – на дороге проезжей, тот… Да что о таком говорить, несчастный тот человек. В муках, в страшных муках конец свой смертный примет. Ты вопросы-то не задавай, мала еще о таком спрашивать. Заруби себе на носу: в лес не ходи, на речку тоже не смей ходить, помни, что третьего года с Павлушкой Гороховым да с Сашкой Глухим приключилось.
– А что было с ними?
– Пропали они оба, как в воду канули. Ни косточки, ни клочка от них не нашли.
И бабка начинала вполголоса новую сказку о кочегаре котельной Сашке Глухом и его приятеле Пашке. Оба были алкаши, дерзкие, по ее словам, глупые мужики. И вот раз поспорили они в магазине – Клавка-продавщица тому свидетельница, – поспорили с братьями Гаращенками, соседями своими, корешами. Поспорили насчет ЭТОЙ вот истории ПРО ВОЛЧЬЮ СОСНУ – она ведь до сих пор стоит там, на поляне, в лесу, ни один ураган ее, проклятую, не берет. Поспорили на ящик водки, что, мол, пойдут туда «прямо сейчас» – а дело-то уже вечером было. Пойдут, побудут там, в лесу, ночью и вернутся. А чтобы им поверили, на коре сосны слово какое-нибудь вырежут.
– А что было с ними?
– Пропали они оба, как в воду канули. Ни косточки, ни клочка от них не нашли.
И бабка начинала вполголоса новую сказку о кочегаре котельной Сашке Глухом и его приятеле Пашке. Оба были алкаши, дерзкие, по ее словам, глупые мужики. И вот раз поспорили они в магазине – Клавка-продавщица тому свидетельница, – поспорили с братьями Гаращенками, соседями своими, корешами. Поспорили насчет ЭТОЙ вот истории ПРО ВОЛЧЬЮ СОСНУ – она ведь до сих пор стоит там, на поляне, в лесу, ни один ураган ее, проклятую, не берет. Поспорили на ящик водки, что, мол, пойдут туда «прямо сейчас» – а дело-то уже вечером было. Пойдут, побудут там, в лесу, ночью и вернутся. А чтобы им поверили, на коре сосны слово какое-нибудь вырежут.
И отправились они, два дурака пьяных, в лес, бабка качала головой. А утром ни того ни другого нет. В котельную на смену Глухому заступать, а его нет, сменщик матом кроет, потом Гаращенки – братья пришли – малость протрезвились, проспались, вспомнили спор-то свой. Вдвоем к сосне побоялись идти, позвали еще мужиков, соседей – поехали туда на машине. А там на поляне…
В общем, милиция потом туда ездила. Слухи ходили, что ствол ТОЙ сосны кровью был свежей вымазан и вроде как кора у сосны попорчена – то ли ее кто когтями драл, то ли ножом ковырял, что-то вырезать там пытался. А Сашку с Пашкой так и не нашли. Пропали они, сгинули. Гаращенок потом все на следствие тягали, допрашивали, признания от них в милиции добивались, что это, мол, они по пьянке их в лесу прикончили. Только они не сознавались. Старший Гаращенок здоровьем своим клялся, что они, мол, с братом пальцем корешей не трогали.
Так что ты и этот случай, девка, помни. И в лес не ходи. И на дороге проезжей ни с кем, упаси бог, не знакомься.
Даже с крутыми мотоциклистами…
Клубничный дайкири на дне бокала был красен, как кровь. Лола допила его остатки, облизнула губы, расплатилась.
Последние пятнадцать минут ожидания (в офисе Деметриоса как раз заканчивался совместный терапевтический сеанс) она дежурила на улице – на углу Калашного переулка, возле витрины кофейни, тихо напевая про себя привязавшийся мотивчик: «Милый друг, наконец-то мы вместе… Сердцу хочется… и хорошей большой…»
Юную, хрупкую, светловолосую, капризную, скучающую, ее спустя пятнадцать минут и увидели они все – Деметриос, Гай, Ермаков, Владимир и Оксана Жуковские. Все, кроме Кати, которой давно уже и след простыл.
Наверное, Катя сделала ошибку, что ушла.
А может, и нет…
Ведь никто, увы, не способен читать чужие мысли. Листать, как дешевый триллер, чужую память, в которой вот так причудливо и спонтанно – и вроде бы ни к селу ни к городу – всплывают в минуту скуки и одиночества старые сказки, слышанные в детстве.
Бабушкиной сказкой Лола просто пыталась развлечь себя, скоротать время в теплый августовский вечер.
О том, что это ее ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР, она в тот момент даже и не подозревала. Лолу не поразило и то, что в этот последний вечер ее коротенькой жизни ей вдруг вспомнилось ИМЕННО ЭТО – сказка, почаевская небылица, а не что-то другое.
Глава 15 Поздравительная открытка
Дома было темно и пусто, но темнота отчего-то больше не пугала, а пустота дарила ощущение простора и свободы. Катя прямо с порога стряхнула с ног босоножки, и они, милые, полетели кувырком по коридору. Она сразу поставила диск с чаплинской музыкой.
Огни большого города…
Распахнула настежь балконную дверь, которую до этого запирала на оба шпингалета накрепко. Наполнила ванную, развела море пены душистой и – бу-у-лтых!
Огни большого города…
Драгоценный уехал, но, оказывается, можно и без него перекантоваться. И совсем не скучно. И вовсе не страшно.
Ямочка на подбородке… Что ж это такое, а?
«Я не буду звонить». – «А я буду». Что ж это такое?
Все это ерунда. Несущественно и неважно. Завтра все встанет на свои места, и вообще… Драгоценный вернется. А он… он женат…
ЗВОНОК.
Катя вышла из ванной как королева, не торопясь, кутаясь в махровую простыню. Звонит? И пускай себе, она не спешит, она сама себе хозяйка.
– Алло, я слушаю.
– Зайчик, это я. Чегой-то у тебя там? Вечеринка?
– Вадичка?
– Он самый, а ты кого ожидала?
– Тебя. – Катя смотрела на себя в зеркало. Хотелось высунуть язык. Высунула, показала зеркалу. Одиночество – иллюзия свободы.
– А что голос тогда разочарованный?
– Я из ванны выскочила, бежала. А музыка – это психолог посоветовал. Деметриос Игорь, помнишь его? Я тут к нему снова ходила.
– На кой черт тебе психолог?
– Не по себе стало без тебя. Одна в квартире – как-то боязно. И потом у нас такое жуткое убийство. Представляешь, вломился к одной тетке кто-то ночью через окно на четырнадцатом этаже.
– Брось, зайчик. Ты ж у нас храбрец-огурец.
– Мне это уже говорили. – Катя вздохнула. – Ну как там у вас дела больничные?
Драгоценный долго, обстоятельно и нудно – так показалось Кате – начал излагать клиническую эпопею. Его работодателю Чугунову делали предоперационные анализы. И категорически запретили пить.
– С отпуском решаешь вопрос?
– С отпуском? Нет пока, работы много.
– Давай не откладывай. Тут отель хороший. Мюнхен посмотрим с тобой, в какой-нибудь замок смотаемся, в горы. Ладно, тут футбол начинается по местному кабельному, «Бавария» играет. Ну все, целую.
Целую… И я, и я, и я вас тоже…
Катя закружилась по комнате под чаплинские «Новые времена». Уехали, и господь с вами. Мы и одни проживем, просуществуем. И не надо нам никого. Вспомнился брюнет из джипа, затянутый, как в колет, в черную кожу. Кто же это такой? Ему бы в кино сниматься, например в английской мелодраме «Гордость и предубеждение», «Разум и чувства» – всех бы «голливудов» затмил. Такой взгляд, такая фигура – мрачная романтика, и даже эта легкая небритость… И вот поди ж ты – лечится у психолога. Там ведь сплошные неврастеники обретаются, типа меня. Катя вздохнула. А этот… А тот…
Ямочка на подбородке. И тоже лечится у психолога. От чего? Может, несчастлив в браке? В жизни разочарован?
А тот третий, в синем деловом костюме… Катя внезапно вспомнила, где она видела типа в деловом костюме: на свадьбе у Нины и Марка Гольдера. Он брат Алексея Жуковского, про которого только вчера говорили по НТВ, что его прочат на место вице-премьера по вопросам обороны. Зовут его, кажется, Владимир, и жена его какая-то дальняя родственница Марка. Очень милая женщина. Великолепные волосы. Помнится, платье у нее было совсем простое и вместе с тем такое изящное. Вот как надо одеваться, а не в извечные протертые джинсы. Это, зайчик, вкус врожденный, это искусство. А муженек ее – этот самый Владимир Жуковский по виду обычный ипохондрик. И тоже лечится у психолога от каких-то там бяк. Ну, сейчас ведь кризис финансовый, они там, эти яппи, наверное, слегка тронулись на почве падения биржевых индексов своих. Впрочем, на биржевого брокера Владимир Жуковский не похож.
А тот, другой, похож на женатого человека, да… Вот так…
И я не буду, не буду звонить.
ЗВОНОК.
Катя посмотрела на часы: ого, Драгоценный что-то позабыл со своей «Баварией»? Нет, определитель в сотовом показывает совершенно другой номер.
Звонок…
Все же как мало нужно, чтобы страшное стало нестрашным, одиночество показалось не наказанием, а неким отпуском, сменой декораций. Одно свидание – никчемное забавное свидание на углу Никитской. Она и не думала ни о чем. И сейчас не думает.
Звонок…
Она не ответит. Не будет отвечать ему.
Звонок…
Какой настойчивый, надо же. Это он из дома звонит, где жена?
Звонок, звонок, звонок…
– Я слушаю вас.
– Екатерина Сергеевна?
– Кто это говорит?
– Старший лейтенант Должиков из уголовного розыска.
О БОЖЕ!
– Простите за поздний звонок, но мне полковник Гущин поручил позвонить вам. Вы завтра в первой половине дня не могли бы съездить со мной в Текстильщики?
– Зачем? – Катя смотрела на себя в зеркало. Что, получила? То-то, ишь размечталась. «Не будет отвечать», «не думает ни о чем таком».
– Понимаете, я только сегодня из отпуска. А наши завтра всем управлением вместе с Гущиным на МАКСе.
– На каком еще МАКСе… Ах, это.
Это был Московский авиакосмический салон в подмосковном Жуковском – совершенно грандиозное мероприятие, на охрану его и обеспечение там порядка обычно поднимался в ружье весь личный состав ГУВД.
– У меня по убийству Вероники Лукьяновой задание: встретиться с одной ее знакомой – некой Жураковой, она в Текстильщиках проживает. Я в детали дела пока еще не очень вник, а наши все завтра допоздна на мероприятии. Полковник Гущин приказал мне к вам обратиться, вы вместе с ним выезжали на место происшествия, знакомы с обстановкой, с личностью потерпевшей. Не окажете мне помощь в ходе встречи?
– Ну ладно, хорошо, поедем. А как вы вышли на знакомую Лукьяновой?
– Вещи в ее квартире просматривали. Нашли открытку поздравительную с обратным адресом. Поздравляет ее с днем рождения некая Ираида, по тексту – явно хорошая знакомая. Пробили адрес, оказалось, Ираида там проживает, фамилия Журакова. Значит, договорились? Спасибо, Екатерина Сергеевна, я завтра в десять к вам зайду.