Кате показалось, что они стоят, пропуская его, ужасно долго, убийственно долго. Лес поредел, посветлел, обернувшись дачным поселком. Улочки, глухие заборы. Улица, по которой они проехали до самого конца, была пуста.
– Мы ее потеряли. – Катя проклинала мусоровоз и задержку.
– Да она здесь, сюда и ехала, может, она тут живет. – Ермаков развернулся на тесном пятачке. – Не бойся. Если уж забрались так далеко, найдем.
Поселок словно вымер. В сгущающихся сумерках Катя видела только яблони, крыши, трубы печные, алые гроздья рябин. Так бывает в первые дни сентября, когда с дач увозят детей – в школу и уезжают сами. Наступают тихие дни, очень тихие дни – до следующих за первым сентября выходных.
На ЕГО даче Надежда Петровна Лайкина была несколько раз. Когда он, точнее, его жена Елена Константиновна только еще покупала этот участок со старым домом – они с ней вдвоем (это была просьба Гая сопровождать его жену) приезжали сюда на встречу с хозяйкой – вдовой какого-то торгаша. Сам Гай в сделке никакого участия не принимал. Потом был еще пикник – загородная тусовка, устроенная также его дражайшей женой. На пикник были приглашены все сотрудники спортклуба и постоянные клиенты. Надежде Петровне досталась роль кухарки-снабженца: она моталась по ресторанам, покупая готовую закуску, а затем доводила ее до кондиции на дачной плите, пока все пили водку и ели шашлыки.
Так что дорогу она знала. Свернула с шоссе, миновала железнодорожную станцию Узловая, въехала в поселок. Участок на окраине, почти у самого леса. А рядом через забор – пустырь заросший. Бывший участок, сад заглохший, задушенный повиликой и чертополохом над старым пепелищем вместо дома.
Подъехав, Надежда Петровна узрела джип Гая не у калитки, а впереди – почти на опушке возле пустыря. Сердце у нее забилось так сильно… Тот приступ страха, сразивший ее на рабочем месте, прошел, все это было так глупо, какое-то видение, галлюцинация. Это все от волнения, от избытка чувств, от накала эмоций. Теперь все позади, она в двух шагах от счастья, от мечты всей своей жизни. Хозяин здесь, он позвал ее, он ждет.
Надежда Петровна толкнула калитку: странно, та заперта. Она подпрыгнула, стараясь разглядеть, что там за забором. И вдруг ее осенило: он приехал и решил, пока никого из соседей нет, осмотреть тот заброшенный сад. Ну, конечно, если купить и этот участок, то получатся дачные угодья почти в полгектара. И как это тут все не застроили, не захватили, не расчистили раньше?
– Эй, добрый вечер! Я приехала! – радостно воскликнула Надежда Петровна. И голос ее звенел от счастья.
Тишина. Сизые сумерки. Она обошла джип, перескочила какую-то рытвину и углубилась в заброшенный сад. Деревья сразу точно по команде обступили ее со всех сторон. А ноги запутались в густой траве – жухлой, жесткой, утратившей летнюю зелень.
– Гай, я здесь!
Тишина… Ветви старых корявых яблонь гнулись под тяжестью плодов. И плоды были червивы. А в траве кто-то протоптал тропы, ведущие в глубь сада. Надежда Петровна двинулась вперед. Яблони, кусты боярышника, превратившиеся в чащу. Кем-то проложенная тропа под ногами, охотничья тропа…
Пепелище тоже уже почти скрыла трава. Торчали обгорелые остовы бревен, серые камни фундамента. Видимо, когда-то возле самого дома росла сосна, и пожар спалил ее крону. Остался только ствол, похожий на обугленный карандаш, воткнутый в землю. Надежда Петровна подумала: может, в сосну во время грозы ударила молния? И сосна загорелась, а потом искры упали на крышу дома.
Из ствола торчали кривые обрубки сучьев. И на одном что-то болталось, в сгущающихся сумерках было трудно разглядеть. Надежда Петровна подошла ближе.
Через сук была перекинута ПЕТЛЯ. Конец ее терялся где-то в траве. Сзади послышался шорох.
Надежда Петровна не успела даже обернуться. Страшный удар по голове свалил ее с ног.
– Некого даже спросить тут. – Катя искала хоть какие-то признаки присутствия дачников в этом тихом месте, слишком уж тихом, безлюдном. Сплошные заборы, запертые ворота, глухие сады, переплетение кривых улочек и тупичков, застроенных гаражами, заваленных кучами песка и компоста.
Тревога нарастала, Катя места себе не находила. Она не понимала причины своего состояния: помчались зачем-то неизвестно за кем (ведь даже имя ЕЕ – пока тайна), приехали на какую-то станцию Узловая и потеряли объект преследования. Машинка «Матисс» нырнула в сумерки и пропала, оставив за собой совершенно непонятный шлейф беспокойства, дурного предчувствия и… страха. Может быть, она, эта секретарша, и правда живет здесь, в поселке, она просто вернулась домой после работы? Но отчего же тогда такой мандраж, такая дрожь внутри, точно перед встречей с чем-то непонятным и грозным?
НЕ ЧЕЛОВЕК…
ДЕМЕТРИОС СКАЗАЛ ЭТО О НЕМ…
– Подожди, дай сориентироваться. – Ермаков вышел из машины, огляделся, достал из кармана мобильный, сел за руль, погнал задом, развернулся и выехал на дачный перекресток. Улицы уходили к лесу, теряясь в сумеречной мгле.
В конце одной что-то светлело и темнело.
– Две машины: ее и чей-то внедорожник, – сказал Ермаков, обладавший, видно, отличным зрением, дал газ.
Машинка «Матисс» приткнулась у забора, окрашенного суриком. Впереди возле заросшего пустыря на самой опушке леса маячил черный джип. Это была ЕГО машина, на которой он приезжал в Калашный с той, чью отчлененную голову эксперты потом запаковали в мешок.
– Женя, он здесь.
– Там, – Ермаков кивнул на пустырь.
Но это был не просто пустырь. Катя поняла это, едва переступила какую-то невидимую черту, отделявшую ЭТО МЕСТО от дачной дороги.
Ветви яблонь – она отвела их рукой…
Сумерки…
Плоды – падалица, сладкий затхлый аромат – яблок, полыни, плесени, тлена.
В этом заброшенном саду сумерки были лишь увертюрой. Каждая травинка, каждая былинка, каждый листик словно к таинству готовились к ночи. Потому что только ночью этот заброшенный сад превращался в зачарованный лес.
Серые камни разоренного фундамента, пепелище. Шорохи ночи. Катя вздрогнула, испытав…
Кто сказал, что трусость – наихудший из пороков? Возможно. Но тот, кто это сказал, не ведал того, что говорил. Страх – безотчетный, дикий, первобытный, унаследованный с тех времен, отделенных от дня сегодняшнего сотнями поколений, когда охотились и пожирали друг друга, когда гнали и преследовали себе подобных как дичь, как добычу, когда занимались людоедством в угоду богам, из собственной извращенной прихоти, от непреходящего, терзающего нутро чувства голода. Этот страх – древний, подчиняющий себе сознание, волю, отравляющий сердце как яд.
Хрустнула ветка – Катя обернулась. За ее спиной – Ермаков. Его лицо… тысячи, миллионы, мириады мыслей пронеслись, вспыхнули сразу как искры: одна, одна здесь, никто не знает, где я, и никогда не узнает… В ЭТОМ САДУ, В ЭТОМ ЛЕСУ. А тот залитый кровью подъезд в Текстильщиках… Ведь Евгений тоже, как и ТОТ, видел там, в Калашном переулке – ее, блондинку Лолу Вахину… И секретарша в клубе испугалась смертельно, так, может, ЕГО она испугалась, он же следом за мной вошел… испугалась его, а не меня, и вот сейчас он готов…
Катя задохнулась. У нее не было никакого оружия, ничего, чтобы обороняться, защищать себя.
– Слышишь? – Лицо Ермакова было настороженно, но смотрел он вовсе не на Катю, сжавшуюся в комок, а куда-то в глубь сада.
Скрип…
Старое мертвое дерево так скрипит…
Ермаков ринулся вперед. Катя за ним. Ветви с червивыми плодами, обгорелые бревна в траве, серые камни фундамента и…
В сумерках, наливающихся тьмой, их глазам предстала совершенно нереальная картина: обугленный ствол дерева с кривыми сучьями, с перекинутой через сук крепкой веревкой, которая тугой петлей обвивала шею той, кого они преследовали так упорно. Надежда Петровна (это была она) распростерлась на земле, платье ее задралось, обнажая голые ляжки, руки были раскинуты. Веревка, переброшенная через сук, дернулась, напряглась, и тело поползло вверх, начало приподниматься – медленно, с усилием. Вверх, вверх – на эту обгорелую виселицу – дыбу. Катя увидела фигуру в кустах, вцепившуюся в конец веревки, налегающую всем своим весом, согнувшуюся чуть ли не пополам.
– Отпусти веревку! – заорал Ермаков, бросаясь вперед.
Существо взвыло от ярости. Ермаков налетел на него, сбил с ног. Они покатились по земле, сцепившись. Существо выло, орало, срываясь на визг, изрыгая проклятия, ругательства.
Катя бросилась к Надежде Петровне – та хрипела от удушья. Катя дергала петлю, пытаясь как можно быстрее ее ослабить. Лицо секретарши было синим. Белки выпученных глаз налились кровью.
Ермаков прижал своего противника к земле. Катя увидела черную кожаную куртку, высокие сапоги, на голову была надета шерстяная шапка. Ермаков сдернул ее.
Это была женщина. Светлые крашеные волосы, бешеное, слепое от ненависти незнакомое лицо. Женщина взвыла как волчица и вцепилась зубами Ермакову в руку. Он ударил ее.
– Убью! – орала она. – Ты?! Кто ты такой, ублюдок, чтобы мешать мне? ОН мой – слышите? И я больше не буду, больше не желаю его ни с кем из них делить. Убью всех его сук… повешу… прикончу!! ОН мой, и только мой, я одна имею на него право, потому что он муж мой… Я жена ему, а они – эти суки, б… будут… будут все у меня в петлях болтаться!
Оттолкнув Ермакова, она вскочила и кинулась к Кате, которая уже освободила от веревки секретаршу. Она была похожа на зверя, на бешеного волка. НИКТО ИЗ БЛИЗКИХ, НИКТО ИЗ ЗНАКОМЫХ, ДАЖЕ ОН, ГАЙ, НЕ УЗНАЛ БЫ СЕЙЧАС В ЭТОМ ОБЕЗУМЕВШЕМ СОЗДАНИИ СВОЮ ЖЕНУ ЕЛЕНУ КОНСТАНТИНОВНУ.
НИЧЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО…
Но сделать она ничего не успела: Ермаков одним прыжком настиг ее и ударил ребром ладони в шею: удар резкий как молния и даже не очень сильный.
Захлебнувшись воплем, она рухнула на обгорелые бревна. Надежда Петровна Лайкина на руках Кати застонала, она была жива. На ее счастье, они успели в этот заброшенный сад вовремя.
Глава 27 Психопатка и «жучок»
Все, что случилось потом, напоминало торнадо. Закрутило, завертело, понесло. Дежурные машины Апрелевского отделения милиции, вызванные на Узловую Катей, «Скорая», опера, врачи, эксперты, начальство.
Та, которую они спасли, осталась жива – это вселяло в сердце надежду на благополучный исход.
– Как вас зовут? – Катя была с ней, когда ее на носилках грузили в «Скорую».
– Надежда… Надя. – Глаза несчастной Надежды Петровны пучились как у совы, она все еще не могла понять, что же произошло с ней в саду. – Я ехала к нему, он позвал меня, Гай… прислал SMS… я думала, это он… я так люблю его… господи боже, как же голова болит… и шея…
Первый допрос задержанной состоялся в Апрелевском ГОМ, а потом милицейские машины с синими маяками помчали их в Москву. Катя сидела с Ермаковым, он держал ее за руку.
Ночь-полночь, сентябрьская ночь – снова бессонная, заполошная. Окна главка на втором этаже, где уголовный розыск, – как прожекторы.
– Елена Константиновна Купцова, вот кто она такая, – объявил полковник Гущин, поднятый, как и вся опергруппа, по тревоге. – Жена она этому Купцову-Гаю. А та, другая, его сотрудница – Лайкина Надежда Петровна. А вот, гляньте, Екатерина Сергеевна, что мы в сумке этой самой Елены Купцовой нашли.
На столе для вещдоков была куча всего: гаечный ключ, нож, мотки веревки, запасная шапка-бандитка с прорезями для глаз и какой-то подозрительный зеленый баллончик.
– Репеллент от укуса насекомых, – сказал Гущин веско. – Это вот все на экспертизу пойдет для сравнения с образцами с дверей и стен лифта в подъезде, где Лолиту Вахину убили. А это вот запись ее допроса.
Он включил диктофон:
«Ненавижу, я их всех ненавижу – б… его, сук, разлучниц! Он мой муж, слышите вы, – мой, мой, мой!! А их, б… убивать надо, вешать, вешать!»
Женский голос, а на слух – звериный вой, волчий.
Ничего человеческого…
– Свихнулась от ревности баба, – сказал Гущин. – Пять лет они женаты с этим Купцовым. Кстати, чего это все его Гай зовут? Гай-Гай… Наши вот его допрашивали, так тоже сразу на этого Гая съехали, а имя-отчество побоку.
– Наши его допрашивали? Когда? – воскликнула Катя.
– Он был у нас. – Гущин вытер платком вспотевшую лысину. – Твою информацию начали проверять по нему в связи с убийством Вахиной. По всем банкам данным пробили фамилию: он не судим, но один инцидент за ним числится – дело в этом же дачном поселке было на Узловой не так давно. С транспортной картотекой сверились – оказалось, три машины у него: джип, «Ниссан» и мотоцикл «Харлей-Дэвидсон».
– А я о том, что у него мотоцикл есть, узнала от Деметриоса.
– Мы в связи с этим мотоциклом его сначала в местное ГАИ вызвали под предлогом, что вроде как угнанный там есть, надо, мол, проверить. Он при-ехал, сказал, что никакого угона у него не было. Поехали в его гараж, мотоцикл там, начали осматривать. Должиков на коленках вокруг ползал с фонарем, надеялся, может, дырка от его пули осталась. Так нету там дырок… А сказать, тот это мотоцикл или не тот, Должиков не в состоянии. Не помнит, чтоб его! А тут вдруг звонок из Апрелевки насчет вас. Ты-то, Сергеевна, как там оказалась, на этой даче-чаче?
– Даже не знаю как, Федор Матвеевич.
Гущин удивленно поднял брови.
– То есть когда мне Деметриос сказал, что у Гая есть мотоцикл, я решила проверить, поехала к нему в спортзал на Павелецкую, а его там не оказалось, была только эта Лайкина, она вела себя очень странно, и… и я… точнее мы… В общем, считайте, то была чистая случайность. Просто повезло.
Катя тараторила, а сама… Ну как объяснишь полковнику Гущину? Причудливая цепочка фактов… И не фактов даже – намеков, штрихов. Страх в глазах Лайкиной… Что ей почудилось, что она себе такое вообразила? И не это ли – невысказанное, воображаемое – передалось ей, Кате, и заставило последовать за этой странноватой крашеной теткой так далеко и фактически спасти женщину от смерти, караулившей ее в образе бешеной волчицы – ревнивой жены там, на станции Узловой, в том заброшенном саду?
«Нет, спас ее Ермаков. Одна бы я с этой безумной не справилась».
– Где она, Федор Матвеевич? – спросила Катя.
Гущин открыл дверь в соседний кабинет. Там были оперативники и ОНА – Елена Константиновна Купцова. Она уже не кричала, не выла, не материлась. Закрыв голову руками, скорчившись на стуле, она истерически рыдала. У Кати сжалось сердце. Шапка-бандитка, репеллент, кожаная куртка Гая, кожаные ботфорты, веревка…
Запасной моток веревки лежал на столе для вещдоков. А та, другая веревка, которую сотрудники Апрелевского ГОМ сняли с горелой сосны, запакованная, опечатанная, уже была в экспертном управлении – ее забрал с собой дежурный эксперт-криминалист.
– Такая же, как и в том подъезде к лифту была привязана. – Гущин облокотился на стол. – Да… Ну что ж, с раскрытием тебя. А парень, что с тобой был, – он, выходит, тоже…
– Он пациент Деметриоса. Они с Гаем знакомы, были вместе на одном сеансе. Еще и третий был пациент, Жуковский. Федор Матвеевич, это не я ее задержала. Это Ермаков. Если бы не он, она бы Лайкину там, в саду, точно прикончила.
– Способ-то какой изуверский. И откуда она такой выдумала только? Где идею почерпнула? – Гущин вздохнул. – Самой в крови не надо пачкаться. Шарахнула по голове сзади и петлю на шею. Там, в подъезде, лифт как подъемник сработал. Ну а тут самой пришлось в роли палача-висельника… Зато крови на одежде ни капли. Для нас это чистая головная боль была бы – доказывать потом, а здесь доказательства налицо – задержание с поличным. Так, говоришь, Ермаков тоже пациент этого вашего доктора-психолога? Ну а про Гая что тебе психолог говорил?
– У него проблемы с психикой, Деметриос считает, что он параноик. Я завтра вам рапорт напишу, все там изложу. Но, может, теперь это лишнее уже? Ведь убийцей оказалась его жена.
– Психопатка. Он гулял с кем ни попадя, а она соперниц устраняла, дура. – Гущин вздохнул. – К Деметриосу их вместе надо было посылать лечиться – вот ведь как в жизни бывает… ревность бабья хуже чумы… Ладно, эту Елену Константиновну будем еще допрашивать, как только успокоится немного, отойдет. По убийствам и по вновь открывшемуся обстоятельству тоже.
– По какому обстоятельству?
Гущин полез в сейф и достал еще один опечатанный пакет-вещдок, в котором болтался какой-то крохотный предмет. Кате показалось, что это радиодеталь.
– Что это, Федор Матвеевич?
– «Жучок». Микровидеокамера беспроводная. А это вот, – Гущин ткнул пальцем, – передаточное устройство. И знаешь, где нашли мы все это? В квартире Лукьяновой. Покоя мне вся эта петрушка с мотоциклистом, с перестрелкой, с ранением нашего свидетеля не давала. Квартиру в Красногорске мы еще раз прошерстили основательно от пола до потолка, все углы. Ну, вот там и изъяли. Эксперт по спецтехнике осмотрел: сказал – в рабочем состоянии, действует аппаратура.
– Федор Матвеевич, я что-то не…
– Кто-то установил камеру и прослушку в квартире Лукьяновой, причем в таком месте, что даже наши спецы при третьем осмотре только обнаружить сумели с помощью техники своей. И вся эта канитель электронная работала – и когда мы там были сразу после убийства, и потом, когда телефон Лукьяновой прослушивался. Мы прослушивали, а кто-то нас прослушивал и смотрел за нами сквозь этот вот глазок хитрый. И вот я хочу понять – если это тоже дело рук этой самой свихнувшейся ревнивой бабы, то… то я тогда Барак Обама, так меня и называй.
А Я ТАМ, В САДУ, ПОДУМАЛА, ЧТО ЭТО ВСЕ, ЧТО ВСЕ КОНЧИЛОСЬ, МЫ ПОБЕДИЛИ…
Катя вышла от Гущина. Что бы там ни было – на сегодня хватит.
Ермаков ждал ее в коридоре.
– Ну, как тебе у нас? – спросила Катя.
– Для разнообразия неплохо. Я там показания давал, протокол подписывал. Идем, я тебя домой отвезу.
Часы в вестибюле на проходной показывали третий час ночи. Москва была залита огнями и пуста. До родной Кате Фрунзенской набережной домчали быстро.