– Вы что-то мне сказали? – спросил он у Эрика.
– Да никогда в жизни! – ответил Эрик возмущенно, как будто сама эта возможность представлялась ему чем-то постыдным.
– Значит, мне показалось, – произнес Жюльен спокойным голосом.
И между ними, как между двумя злыми собаками, разлилась некая тяжелая пустота. Остановилось время, воцарилась свистящая неподвижность, признак ненависти. Как обычно, спас положение Чарли, захлопав в ладоши и закричав: «Hello, people!»[5] – немного в нос. Все тотчас же повернулись в его сторону, а двое соперников какое-то время продолжали зверски глядеть друг на друга, пока Эдма не прижала руку к глазам Жюльена, сказав: «Цыц!», словно это он болтал без умолку, и заставив его повернуться в сторону Чарли.
– Все собрались? – воскликнул Чарли. – А! Недостает только Симона Бежара и мадемуазель Ламуру… А также месье Боте-Лебреша. Ну вы им передадите, если вам будет угодно, новое бортовое распоряжение. Не желаете ли вы, чтобы завтра до захода в Картахену мы сделали остановку на островах Дзембра, чтобы в последний раз искупаться перед наступлением зимы?.. Мы сможем бросить якорь у одного маленького островка, где должно быть глубоко и есть большие пляжи. Полагаю, что это доставит всем удовольствие…
Последовало несколько одобрительных восклицаний, хотя большинство встретило это предложение молчанием – пассажиры «Нарцисса» в целом не проявили ни малейшего желания обнажаться: в силу своего возраста. И лишь Андреа, которого прямо-таки опьяняло это синее море, и Жюльен, не особенно любивший ни плавание, ни теннис, ни какие-либо иные виды спорта, за исключением скачек, но которого любая возможность сойти с судна, любая возможность повидаться с Клариссой переполняла энтузиазмом, шумно зааплодировали, а Эрик одобрительно кивнул. Дориаччи, Эдма и Кларисса пальцем не шевельнули, однако по совершенно разным причинам. Первые две из эстетических соображений, Кларисса же из-за того, что, как только Эрик уселся рядом с ней, снова начала бояться всего: купания в Средиземном море, рюмки в баре, выпитой вместе с Жюльеном, понимающих улыбок прочих пассажиров. Клариссе вновь стало страшно любить Жюльена, или как это там называется. Она сослалась на внезапную мигрень и укрылась в каюте.
Там все говорило о присутствии Эрика: его свитера, его документы, его журналы, его записные книжки, его обувь, и ничто не напоминало Жюльена с его мятыми рубашками и нечищеной обувью, и Клариссу вдруг охватила мучительная тоска как по этой мятой мужской одежде, так и по его телу. Ей следовало бы сойти в Сиракузах, прервать круиз и позабыть о Жюльене. Но если она еще была способна на два первых деяния, то третье ей было не под силу. Она прекрасно понимала, что вовсе не гнев Эрика и не его упреки по поводу непостоянства станут терзать ее, если она откажется от столь желанного бегства. Она не вышла ни к обеду, ни на концерт и провела ночь, обдумывая оба варианта: сойти в Сиракузах или любить Жюльена, все время делая выбор то в пользу одного, то в пользу другого, и уснула только в семь утра, усталая, но счастливая от одной только мысли, что эта усталость, во всяком случае, избавляет ее от необходимости делать выбор и, соответственно, паковать чемоданы.
Жюльен не обманывался в отношении Эрика Летюийе: тот его действительно ненавидел какой-то инстинктивной ненавистью, превосходящей все то, что Эрик испытывал к Андреа и даже к Симону Бежару. Само собой, у Эрика были определенные представления о женщинах, по существу, устаревшие и примитивные, достаточно вспомнить о свободе для тех же женщин, которую пропагандировал «Форум». Дурной тон или хороший тон, скорее всего, не были критериями, когда речь шла о сексуальных вкусах женщины. (Более того, он вынужден был признать, что Кларисса вдруг стала холодной в любви, почти что фригидной, несмотря на то что он ее знал совсем иной.) Но ему представлялось невероятным, что это могло быть связано с Симоном Бежаром, на что ему намекнула Ольга в тот же самый день.
Она назначила Эрику свидание в баре первого класса, где их встретили крайне нелюбезно, словно разница в тридцать тысяч франков смогла породить на судне некое подобие Гарлема и превратить Ольгу и Эрика в нежелательных белых. Но Ольга была неспособна даже на мгновение проявить заботу о других пассажирах. Она встретила его, открыто демонстрируя свою страсть, и в результате он даже порадовался, что они укрылись там: поведение Ольги, безусловно, не осталось бы незамеченным со стороны проницательного Чарли и всех прочих. Он позволил ей играть и демонстрировать все свои чары, проявляя при этом невнимание, граничащее с презрением и перешедшее в сильное раздражение после того, как она с улыбкой, будто бы случайно, обронила фразу, долженствовавшую испортить ему весь круиз. Эта фраза возникла во время монолога Ольги, когда она вдруг забеспокоилась по поводу чувств Клариссы. Ольга даже сделала вид, будто не желает быть причиной горя для жены Эрика («Поздновато!» – промелькнуло в мозгу Эрика), и принялась настойчиво его допрашивать, а не ревнует ли его Кларисса к ней и ко всем его любовным приключениям, на что Эрик сразу же ответил, чтобы снять эту тему, что-де они с Клариссой уже давно не любят друг друга, и, по-видимому, она никогда своего мужа не любила, в то время как он ее любил, теперь Кларисса стала безразличной, у нее наступил какой-то шизофренический период, она будто чужая, как это представляется ему, Эрику. Произнеся слова сочувствия, Ольга заявила с угрожающим смешком:
– Что ж, к счастью, мой дорогой Эрик, мне стало спокойнее на душе и по поводу вас, и по поводу нее…
– А почему по поводу меня? – машинально спросил Эрик, наблюдая, как она изображает столь нелепые угрызения совести.
Но Ольга, сделав благородную мину, отказалась дать какие-либо объяснения, что вызывало у Эрика еще большее раздражение и даже злость.
– Дорогая моя Ольга, – произнес он после десятиминутной дискуссии о его праве знать все то, что она знает, – дорогая моя Ольга, полагаю, что вам понятно, как для меня важна ясность. Точно так же, как я не скрыл бы от вас ничего такого, что имело бы отношение к Симону Бежару, вам тоже не следует скрывать от меня что бы то ни было, меня касающееся, даже косвенно. Если вы думаете иначе, мне все же хотелось бы убедить вас в своей правоте.
И тут из глаз Ольги покатились крупные слезы, лицо ее исказилось, а одолевавшие ее душевные муки проявились в бесконечном хлопании ресницами, и наконец она изложила суть дела своему похолодевшему возлюбленному.
– Дело в том, что я недавно видела, как она флиртовала, – улыбаясь, проговорила она. – Но я вам не скажу, в чьих объятиях она побывала, ибо мне что-то не припоминается. А если бы даже я и вспомнила, я бы все равно вам не сказала.
– А что, по-вашему, означает «флиртовать»? – четко задал вопрос Эрик, внезапно побледнев, несмотря на загар (тут сердечко Ольги Ламуру забилось от радости: выбор оружия оказался правильным!).
– Флиртовать… флиртовать… а как вы сами определяете это понятие, Эрик?
– Я его никак не определяю, – сухо отрезал Эрик и жестом продемонстрировал, что считает любые попытки найти определение занятием пустым и бесплодным. – Я никогда не флиртую, я либо занимаюсь любовью, либо не занимаюсь ничем. Ибо я терпеть не могу тех, кто только дразнит.
– Вот в этом недостатке вы меня упрекнуть не можете, – жеманно произнесла Ольга, вцепившись в его руку. – Я была не в состоянии долго вам сопротивляться. Быть может, я сдалась слишком скоро…
Эрику стоило больших усилий сдержаться и не влепить ей пощечину. Ему стало стыдно при мысли о том, что его угораздило лечь в постель с этой жалкой старлеткой, набитой сплетнями и глупостями. И, рассердившись, он даже позабыл, что хотел узнать. Ольга заметила это и пробормотала:
– Ну, скажем так: они целовались в губы, причем страстно. Я вынуждена была выждать три минуты по своим часам, чтобы пройти в свою каюту, которая находится неподалеку от вашей… А когда они расстались, я была уже готова вернуться в бар, так что их забавы продолжались довольно долго…
– Так кто же это был? – раздался голос Эрика.
– Заметьте, – проговорила Ольга, делая вид, что не слышит вопроса, – заметьте, что когда вы говорите о тех, кто только дразнит, я совершенно согласна с вами. Более того, я горжусь тем, что сказала вам «да», именно вам, Эрик, моему настоящему мужчине, – продолжала она тоном наивной девочки. – Но мне ничего не подсказывает, будто бы ваша жена умеет лишь дразнить, и вполне возможно, что она способна тушить тот самый огонь, который сама же и разожгла…
– Что вы этим хотите сказать? – спросил Эрик в слепой ярости (что Ольга и предвидела, и теперь она торжествовала впервые за истекшие сутки).
– Я хочу этим сказать, что у Клариссы, как и у вас, возможно, есть тайная любовь, и она при этом ведет себя как честная женщина. Во всяком случае, она не ограничивается тем, что дразнит… Если бы это не было в четыре часа дня и если бы не существовало возможности вашего случайного прихода в каюту, они бы наверняка лежали друг у друга в объятиях… Я, стоя на расстоянии десяти метров от них, видела, как они трепетали.
– Но кто? – резко повторил Эрик. И все, кто стоял рядом, обернулись в его сторону.
– Погодите, расплатимся и пойдем, – предложила Ольга. – И я вам все расскажу, как только мы уйдем отсюда.
Но когда Эрик, расплатившись, хотел присоединиться к ней, оказалось, что она его не дождалась и ушла к себе в каюту, откуда так и не вышла, пока работал бар. И таким образом, Эрик не сумел выяснить, кто же из троих мужчин целовался с его женой Клариссой и кому именно она ответила на поцелуй. Андреа, похоже, занят, Жюльен Пейра шулер и авантюрист, неспособный безоговорочно отдаться любви, что безусловно требовалось Клариссе; что касается Симона Бежара, то Ольга вряд ли удержалась бы от того, чтобы назвать его имя. Может быть, это все-таки Андреа, которому Дориаччи предоставляет абсолютную свободу… «Но такой человек должен быть мужественным в любви», – повторял он про себя, разглядывая Жюльена и обнаружив при этом, что с точки зрения Клариссы он мужчина, несомненно, привлекательный. И именно в этот миг Жюльен поднял глаза, и они с Эриком уставились друг на друга как два соперника, и тут-то Эрик узнал имя своего врага. И, сидя рядом с Клариссой с самого момента своего прихода, он чувствовал, как в нем вскипает ярость и еще что-то такое, что он категорически отказывался назвать отчаянием. Ему удалось сохранить достаточное хладнокровие, чтобы в этот вечер ничего не поломать и не сказать лишнего. Более всего его оскорбляла мысль, что пока он кокетничал с Ольгой, пока он прибегал к тонким и продуманным психологическим маневрам, Кларисса уже сумела пристроить своего любовника на этот корабль, если только он не стал им за эти три дня, но в это Эрик не мог и не желал поверить, ибо это свидетельствовало бы, что Кларисса все еще способна на подобного рода безумства, на вспышки страсти, которые он когда-то использовал себе на благо, а потом сделал все, чтобы эти вспышки более никогда не озаряли лицо его жены.
Обед, несмотря на столь многообещающее начало, прошел в обстановке дружественного взаимопонимания, хотя, принимая во внимание гортанные смешки Эдмы и взгляды Эрика, это определение и не совсем точно.
Во всяком случае, этот обед позволил Жюльену Пейра, уже начавшему строить воздушные замки, иными словами, рисовать себе семейную жизнь с Клариссой, бывшей Летюийе, вновь ставшей Барон, а вернее урожденной Барон, супругой Жюльена Пейра, у которого денег куры не клюют и который отказался от всех сантимов и от всех миллиардов богатого семейства, отказался категорически во избежание каких бы то ни было сомнений со стороны Клариссы, предмета его безумной любви; этот спокойно протекавший обед позволил Жюльену Пейра, заранее решившему отказаться от денег семейства Барон, продумывать требующие серьезного умственного напряжения комбинации и махинации. Короче говоря, Жюльен решил доверить своего Марке заботам Чарли Болленже, идеального посредника для подобного рода сделок, посредника, гораздо более подходящего, чем сам Жюльен, который уже украдкой назвал ему невероятно низкую цену за картину, объяснил причины назначения столь малой цены и обстоятельства приобретения этого полотна, обстоятельства невероятно сложные, которые Жюльен, разумеется, мог открыть только бедняге Чарли; кроме того, Жюльен заставил его выслушать рассказ о своей страстной любви к этой картине и о том, что только весьма печальные обстоятельства заставляют его расстаться с нею; и, в конце концов, он чуть ли не силой вынудил Чарли пройти вместе с ним в его каюту: и там, открыв чемодан, он извлек эту картину, обернутую газетной бумагой, уложенную между двух рубашек и закрепленную двумя парами обуви, словно только так позволительно перевозить настоящие, великие произведения искусства; более того, он сумел безоговорочно убедить Чарли в том, что один из лучших в мире Марке находится на борту «Нарцисса» и что любой из пассажиров, располагающий всего-навсего несчастными двадцатью пятью миллионами старых франков, мог бы обменять их на эту картину, которая, фигурально выражаясь, стоит тысячу, а продается за две сотни… причем это было засвидетельствовано полдюжиной документов, подписанных именитыми экспертами, которых никто не знал, но о которых все слышали. Расставшись с Чарли, Жюльен был уже уверен, что тот немедленно начнет рассказывать о столь потрясающей возможности счастливым и богатым пижонам, обретающимся на судне, тем более что он взял с Чарли почти что клятвенное обещание никому об этом не говорить.
Лишь где-то в два часа ночи, вытянувшись на своей кушетке, Эрик начал разрабатывать план подрывных действий.
Но более всех пострадал от разворачивающихся на судне интриг, по крайней мере, в эту ночь, вовсе не Эрик, а ни в чем не повинный Симон Бежар.
Возвращаясь в каюту, Ольга давным-давно осушила слезы, тем не менее, пару минут колебалась прежде, чем отворить дверь. Войдя, она обнаружила Симона Бежара в голубой шелковой пижаме с аккуратно причесанными волосами, скорее бронзовыми, чем рыжими, сидящего на аккуратно застеленной кушетке и глядящего на нее плутовскими и одновременно наивными глазами, сверкнувшими от радости при виде ее; на столике между кушетками ее ожидала бутылка шампанского; и впервые она испытала нечто вроде благодарности к Симону. Он-то, по крайней мере, не принимает ее за «шлюшку, подделывающуюся под интеллектуалку». И на миг ей захотелось рассказать ему все, рассказать о своем унижении, о своей обиде; ей захотелось, чтобы он зализывал ее раны и отомстил за ее поруганную гордость, как умоляло поступить юное униженное создание Марселина Фавро. И без сомнения, если бы верх взяла она, то отношения между Ольгой и Симоном могли бы в корне измениться, но победила Ольга, которую унижение терзало значительно меньше, чем жажда мести. Она уже оправилась от удара и горела желанием дать сдачи и, возможно, поэтому сочла необходимым рассказать Симону со всей безжалостностью не о событиях этого дня, а о вечере на Капри, не скрыв от него никаких подробностей, за исключением, само собой разумеется, скуки и отсутствия романтики. Ошеломленный Симон Бежар долгое время молчал, не находя в себе сил взглянуть на нее, а она в это время резкими движениями снимала одежду, смущенная и растерянная собственным признанием, а также его полной бесполезностью. Что до Симона Бежара, то он был оскорблен не столько тем, что она переспала с этим мерзавцем Летюийе, сколько самим ее рассказом, тем, что она навязала ему правду, о которой он не спрашивал и которая, как ей было известно, будет для него болезненной. Больше всего его уязвила не измена Ольги, но ее безразличие к нему, равнодушие к его чувствам, о чем свидетельствовала эта жестокая откровенность. Ольга говорила, не поворачиваясь к нему, и в попытке сломить его молчание, в конце концов, произнесла ханжеским тоном:
– Я слишком уважаю тебя, чтобы что-либо от тебя скрывать, Симон.
На что он, не сдержавшись, ответил с горькой резкостью:
– Но ты недостаточно меня любишь для того, чтобы уберечь меня от боли.
Ольга отреагировала на его слова тем, что внезапно из смиренной грешницы превратилась в гордую и обидчивую Ольгу Ламуру, родившуюся в Турени в богатой буржуазной семье, которая, несмотря на все свои пороки, блюла собственную честь.
– Ты, быть может, предпочел бы ничего не знать? – осведомилась она. – Оставаться обманутым, чтобы люди смеялись у тебя за спиной? Или узнать обо всем этом от здешнего соглядатая Чарли?.. В этом случае ты бы закрыл на все глаза, не так ли? Как я полагаю, попустительство – вещь весьма распространенная в кинематографических кругах…
– Напоминаю тебе, что в этих кругах ты вращаешься уже восемь лет, – заявил Симон Бежар помимо собственной воли, ведь сейчас он жаждал чего угодно, только не скандала.
– Семь лет, – уточнила Ольга. – Семь лет, в течение которых я так и не смогла преодолеть отвращение к жизни втроем, к лицемерию и пьянкам-гулянкам. Если ты любишь именно это, то, если хочешь, занимайся этим без меня…
Однако Симон уже поднялся, белый от гнева, и Ольга отступила на шаг, увидев перед собой это незнакомое и искаженное яростью лицо.
– Если мы спим втроем, – заявил Симон, – то не по моей вине, верно? Не я привел третьего, верно? Не думаешь ли ты, что…
Гнев переполнял Симона, и Ольга, загнанная в угол, разразилась криками, что тотчас же успокоило Симона, ибо на скандалы у него всегда была аллергия. И она повторила свой прежний вопрос, не удосужившись ответить Симону:
– Ты мне так и не сказал, Симон: ты человек свободный на попустительство или нет?
– Конечно, нет, – проговорил он. – Либо ты прекращаешь всю эту историю, либо я тебя высаживаю в Сиракузах.
И в этот момент он действительно готов был это сделать, настолько унизительным показалось ему страдать из-за этой лгуньи и пошлячки. Ольга это почувствовала и тотчас же представила себя в сицилийском аэропорту, одну, с чемоданом в руках; а затем воображение перенесло ее дальше, и она увидела, как ей предпочли другую молодую актрису, которая и появилась в следующем фильме Симона Бежара. «Я с ума сошла, – подумала она. – У меня же с ним еще два неподписанных контракта, а я развлекаюсь с этим противным мужланом и обо всем рассказываю Симону… Надо взять себя в руки…» И она взяла себя в руки, точнее, вцепилась в руки Симона, оросила их чистыми слезами, содрогаясь от рыданий, столь натуральных, что осчастливленный Симон заключил ее в объятия и стал утешать, страдая из-за мелодраматических выдумок, которые она бормотала, уткнувшись ему в шею. Вскоре, однако, он стал прислушиваться не к ее словам, а к ее губам, и спустя еще немного времени он уже не слышал от нее ничего, кроме криков экстаза, которые не открыли ему ничего нового.