– Не то чтобы вы плохо танцевали, – заявила Эдма, высвобождаясь из рук Жюльена (подобно большинству мужчин, не умеющих танцевать по правилам, он прижимал партнершу к сердцу и плечу, тем самым закрывая ей обзор, словно это помогало выдать себя за умелого танцора; поскольку Эдма не видела, куда ставит ноги, то не ощущала, где именно они находятся). – Вы вообще не танцуете! Вы просто прогуливаетесь с женщиной! С женщиной, в которую вы утыкаетесь лицом вместо того, чтобы держать ее в объятиях. Возвращаю вам вашу свободу.
– Моя свобода… ну да… да, это теперь Кларисса, понимаете? Если ее нет рядом, я чувствую себя, как будто мне не хватает воздуха… от ее отсутствия.
– Даже так?
Эдма разрывалась между тщеславной гордостью по поводу того, что Жюльен открылся ей в своих чувствах, и легкой досадой, что не о ней он говорит с такой грустью и с такой горячностью. Высвободившись из рук Жюльена, она схватила Чарли за плечо, помешав ему демонстрировать свои таланты.
– Дорогой Чарли, – проговорила она, – вы, прекрасный танцор, освободите меня от этого нескладехи и его неумелых выходок! Прошу прощения, Кларисса, но ваш воздыхатель отдавил мне ноги до крови…
И она заняла позицию рядом с Чарли, оставив Жюльена и Клариссу лицом к лицу. Она не хотела оборачиваться – конечно, нет, – чтобы посмотреть, как они медленно сближаются друг с другом и так же медленно начинают танцевать, с той скованностью, с тем нарочитым безразличием, которые столь явственно выдают счастливых любовников. Жюльен и Кларисса двигались медленно и осторожно, словно каждый из них держал в объятиях фарфоровую фигурку, и не сводили друг с друга глаз. Ольга не преминула указать на это Эрику, прижимаясь к нему и изображая чувственность.
– Не будьте столь рассеянным, дорогой мой. Смотрите на меня более внимательно, пока вы держите меня в своих объятиях… Взгляните-ка, Жюльен Пейра, как он взволнован тем, что находится рядом с вашей супругой. Ему повезло, что вы не ревнивы…
– Вы поговорили о моей картине? – спросил Эрик после паузы, отведя взгляд от захватывающего зрелища.
– С Жюльеном я еще не разговаривала. Но я собираюсь сделать это завтра утром, возле бассейна: мы будем одни, и я буду меньше краснеть! А ему скажу, что хочу предложить картину Симону!.. Уверяю вас, это сойдет.
– Вы ведь актриса, насколько я знаю?
– Да, но я не уверена, что это знает Жюльен, – произнесла она, как отметил Эрик, с легким раздражением.
Но он промолчал и крепче прижал к себе Ольгу, ибо, поворачиваясь, заметил профили Жюльена и Клариссы.
Она танцевала, прижавшись к Жюльену, и ей казалось, что она прикасается к электрическому проводу высокого напряжения. Короткое замыкание превратилось бы для них в обновляющий удар молнии, способный сделать их счастливыми, несчастливыми, чужими. Жизнь была какой угодно, только не монотонной, и время, которое оставалось прожить – и казавшееся беспредельным еще неделю назад, – теперь, когда она собиралась его разделить с мужчиной, который ее желал, представлялось до ужаса коротким. Ведь ей предстояло показать Жюльену все пейзажи, все картины, дать ему послушать всю музыку, рассказать ему все истории, хранящиеся в закоулках ее памяти, о своем детстве, о своих духовных интересах, о своей чувственной жизни, о своем одиночестве. И ей показалось, что у нее не хватит времени рассказать все о своей жизни, какой бы она ни была заурядной, а вплоть до настоящего момента она считала ее безнадежно заурядной, и теперь, благодаря взгляду Жюльена, его желанию ее понять, ее принять со всеми ее воспоминаниями, ставшей настоящей жизнью, переполненной смешными происшествиями, странностями и грустными событиями, и все только потому, что у Клариссы появилось желание рассказать о ней кому-то другому. Этот мужчина, который держал ее в объятиях и дрожал, предчувствуя наслаждение и немного этого стыдясь, этот мужчина не только преподнес ей настоящее, не только пообещал будущее, но и отдал ей прошлое, сверкающее, живое, такое, которого она больше не будет стыдиться. Она импульсивно прижалась к нему, а он тихонько застонал ей прямо в ухо и пробормотал: «Нет, я тебя умоляю», прежде чем отступить на шаг, а она рассмеялась над его виноватым видом.
Время шло своим чередом. Эдма пошла танцевать пасодобль с Чарли. Даже капитан Элледок задумался, а не выйти ли и ему на танцплощадку, поддавшись уговорам Эдмы. Пары формировались и распадались независимо от того, кто с кем поднялся на борт «Нарцисса», и вдруг в музыкальной паузе резко прозвучал голос Ольги, отсутствовавшей перед этим минут десять.
– Мне хотелось бы знать, – воскликнула она звенящим голосом, – кто рылся у меня в шкафу! В моих вещах!
Воцарилась мертвая тишина, затем изо всех углов понеслось: «Как так?», «Что вы такое говорите?», «Это какая-то ерунда!», а танцоры недоверчиво смотрели друг на друга.
– Моя дорогая Ольга, все время кто-то уходил и приходил, – заявила Эдма, – за исключением меня. Когда я танцую, то танцую до рассвета. Что вы хотите сказать? У вас что-нибудь взяли? Деньги? Золото? Украшения? Все это представляется мне просто невероятным… Не так ли, капитан? Послушайте, Ольга! Так что же все-таки у вас взяли, моя дорогая? Люди не поднимают шума из-за пачки сигарет…
– У меня ничего не взяли, – заявила Ольга, побелев от гнева, отчего сразу же сделалась некрасивой, что лишний раз отметила Эдма. – Но у меня что-то искали. Кто-то совал нос в мои вещи… А я нахожу это отвратительным… Я не вынесу подобного бесчестья…
Голос ее поднялся до визга. И недовольная Эдма одним толчком усадила Ольгу в кресло, а затем дала ей выпить коньяку, чтобы привести в чувство.
– Но что у вас искали? – спросила Эдма с некоторой долей раздражения. – Есть у вас хотя бы малейшее представление о том, что можно было искать у вас?
– Да, – проговорила Ольга, опустив глазки. – И даже кто был этот человек… – продолжала она, подняв голову и уставившись на Симона.
Лицо у него было надутым и сердитым. Он пожал плечами и отвел взгляд.
– Но, может быть, – заколебалась Эдма, – это тогда дело сугубо частное?.. Если вы полагаете, что это Симон, то, может быть, вы избавите нас от этих семейных сцен, дорогая моя Ольга?.. Что, Симон отобрал у вас контракт? И вы его нашли в унитазе разорванным на мелкие клочки? И вы больше не будете героиней его ближайшего фильма?
– Этот «кто-то» искал грязные улики, чтобы оказывать на меня давление, – многозначительно проговорила Ольга, отчего, ко всеобщему изумлению, Арман Боте-Лебреш разразился смехом.
Начался этот смех с легкого вскрика, отчего все собравшиеся подскочили, за коим последовало столь же легкое ржание, воспроизводившее обычное ржание его жены. Ольга же продолжала, казалось, не замечая этого бестактного вмешательства.
– Этот «кто-то», само собой разумеется, слишком труслив, чтобы сознаться, но я бы предпочла, чтобы он сделал это на людях. Надо, чтобы каждый знал, чего стоит благовоспитанность и элегантность этого человека…
– И все же улики какого рода? – воскликнула Эдма Боте-Лебреш, внезапно выведенная из себя зыбкостью этих обвинений, а также дурацким смехом своего супруга, примеру которого, похоже, собирался последовать Чарли.
– Доказательства моей неверности! – воскликнула Ольга. – Вот что искали и вот чего не нашли! Я, наверное, пришла слишком рано, и следы замести не успели… И я нахожу все это отвратительным… отвратительным! – перешла она вновь на крик, отчего повизгиванья «сахарного короля» стали еще пронзительнее.
Кларисса, опершись о столик, за которым наподобие статуи Правосудия восседала Ольга, с самого начала этого скандала не сводила взгляда с Симона, и он показался ей похудевшим, постаревшим, растерянным и каким-то подавленным. Она взглянула на него свежим взглядом, и он ей напомнил ее саму, Клариссу, такой, какой она поднялась на борт восемь дней назад; ее саму, Клариссу, которая с торжеством сойдет с корабля точно так же, как он, Симон, на него взошел, влюбленный и считавший себя любимым. Клариссе показалось, что это она украла у Симона его добродушную уверенность в себе, что она обязана возместить нанесенный ему ущерб. Она видела, как старается Ольга его унизить, но не понимала причин подобной гнусности и подобной жестокости. И тут присущая ей с детства жалость к хромым собакам, пожилым дамам, одиноко сидящим на скамейках, грустным детям и вообще ко всем несчастненьким захлестнула ее, и она, к собственному величайшему удивлению, услышала, как ее уста произносят ту единственную фразу, которая могла помочь Симону.
– Это я, – проговорила она тихо и тем самым произвела эффект разорвавшейся бомбы.
– Вы?.. – переспросила Ольга.
И она поднялась, с растрепанными волосами, «с видом медузы», подумала Кларисса, отступая назад из опасения, что Ольга ее ударит.
– Да, я, – поспешно ответила она. – Я ревнива и искала письмо от Эрика.
– Это я, – проговорила она тихо и тем самым произвела эффект разорвавшейся бомбы.
– Вы?.. – переспросила Ольга.
И она поднялась, с растрепанными волосами, «с видом медузы», подумала Кларисса, отступая назад из опасения, что Ольга ее ударит.
– Да, я, – поспешно ответила она. – Я ревнива и искала письмо от Эрика.
Среди невероятнейшего шума, гама и галдежа, последовавших за этим заявлением, Кларисса проследовала мимо свидетелей скандала, по пути сжала руку Жюльену, который, глядя на нее во все глаза, улыбнулся ей в ответ, и ускользнула к себе в каюту. Там она рухнула на кушетку и закрыла глаза со странным ощущением триумфа. Пару раз она попробовала воспроизвести нелепый смех Армана Боте-Лебреша и после этих неудачных попыток заснула как убитая, до прихода Эрика.
За уходом Клариссы последовал настоящий скандал. Слышны были обрывки фраз, мало сочетавшихся с Верди и Шостаковичем.
– Что она собиралась делать в моей каюте? – восклицала Ольга в скорбном исступлении.
По сравнению с этим истерическим голосом голос Эдмы, светский, немного суховатый, немного ироничный, звучал, отметил Жюльен, как сама любезность и врожденная утонченность.
– Я не хочу, чтобы из меня делали дуру! – вопила Ольга. – Вы что, воображаете, что Кларисса и впрямь рылась у меня в каюте? Она не любит Эрика. Она его больше не любит, ей нужен Жюльен Пейра – вот он, здесь, – а не эта сволочь – месье Летюийе… И я ее понимаю, и я желаю счастья месье Пейра, я…
– Ольга!
Голос Эдмы более не был бесстрастным. Это был голос женщины, умеющей наводить порядок, за много лет привыкшей командовать, жестко и эгоистично, домашней прислугой, причем никогда никто не осмеливался послать ее ко всем чертям. Этот тон принадлежал женщине, которая в течение дня глаголы в повелительном наклонении употребляла раз в десять чаще, чем во всех прочих, и отдавала распоряжения своей горничной, своему повару, своему дворецкому, своему шоферу, при случае – водителю такси, продавцу, манекенщице, в чайном салоне, в магазинах, а по возвращении домой проверяла исполнение утренних распоряжений. Вопросительные предложения и настоящее время изъявительного наклонения в этом мире роскоши применялись крайне редко. Восклицательный знак, как правило, заменял вопросительный. О путешествиях и любовниках говорили либо в будущем времени, либо иногда в прошедшем несовершенном. А настоящее время, похоже, употреблялось лишь для того, чтобы снимать темы болезней и функциональных расстройств. Достаточно было этому голосу чуть подняться, как причитания Ольги смолкли, и на короткое время воцарилась тишина, которую сама же Эдма и нарушила.
– Так, прошу прощения, чего же вы хотите, моя малютка? Чтобы мы все упрекнули Симона за бестактность, которой он не совершал? Чтобы мы обвинили во лжи Клариссу Летюийе? Такого рода признания никому не доставляют удовольствия, как вы прекрасно можете себе представить. Итак, что же вы хотите сказать? Что Симон – лгун, а Кларисса – мазохистка? Вам следовало бы пойти проспаться.
– Все это просто смешно. Смешно и отдает дурным вкусом!
Восклицание Эрика прошло незамеченным. Он послужил, не желая того, поводом для конфликта и теперь чувствовал себя пешкой в чужой игре. Он бросил злобный взгляд на Симона, на сей раз бледного, а не красного, съежившегося в своем кресле и которому Жюльен как раз в этот момент протягивал стакан, словно бойцу, получившему ранение.
– Это не Кларисса, – заявил Симон, возвращая свой стакан Жюльену, точно бармену, подумал Эрик, или скорее как тренеру, подумал Жюльен.
Он испытывал безмерную жалость к Симону Бежару, беспечно отправившемуся в своей первый круиз богатого человека, радующемуся своему успеху в Канне, своей очаровательной любовнице, своему будущему; к Симону Бежару, который в воскресенье сойдет в Канне раненный, лишившийся нескольких миллионов и, хуже того, лишившийся какого бы то ни было доверия к девическому сердцу. К Симону, который, несмотря на свои собственные переживания, пытался объяснить ему, Жюльену, что Кларисса не ревнует своего мужа. Жюльен внезапно испытал приступ нежности к Симону, подобного которому, насколько он помнил, он не испытывал, начиная с третьего класса. На самом деле, у Жюльена повсюду были приятели, но не было друзей, причем одних приятелей он заполучил в мире шулеров, и его выводили из себя их мелкое тщеславие и трусость, а других – среди людей приличных, которым никогда не смог бы объяснить происхождение своих доходов. Симон Бежар будет добрым другом. К тому же и Кларисса его любила.
– Я прекрасно знаю, что это не она, я с нее глаз не сводил, – улыбаясь, сказал Жюльен Симону.
– Но как вы думаете, почему она так поступила?
Вид у Симона был потерянный.
– Почему? Вы хотите сказать, ради кого? Как я полагаю, ради вас. Вас же ожидала полнейшая катастрофа.
– Чтобы она выставила себя в смешном свете ради меня?.. Нет, вы представляете? – произнес Симон дрожащим голосом. – Да, вот это настоящая женщина! Она преподала мне урок.
– Урок чего? – спросил Жюльен и подал Симону второй стакан, опять в качестве лекарства, и тот выпил его одним глотком, как если бы пить это было невозможно.
– Я хочу сказать, она научила меня тому, что быть смешным не годится.
И он обратил к Жюльену глаза, в которых стояли слезы, и это Жюльена испугало. Он никогда не мог выносить вида плачущих женщин и прижимал их к груди, чтобы только ничего не видеть. И ему всегда хотелось крепко обнять их и успокоить прикосновением рук, голосом, как лошадей. Но мужчина в слезах производил на него обратное впечатление, его охватывал жгучий стыд, и ему хотелось убежать. В ответ на слова Симона он промолчал, а обернувшись к нему через несколько минут, с изумлением увидел, что Симон, выпрямившийся в своем кресле-качалке, снова сверкает свежим загаром и улыбкой, а глаза его вновь стали голубыми, как в начале круиза.
– Не знаю, что к этому добавить, старина, поскольку я еще боюсь в это поверить, но с этим покончено, я освободился от любви к этой Ольге, – проговорил он и с чувством похлопал Жюльена по руке.
– Покончено по-настоящему?
– Да.
Двое мужчин поглядели друг на друга и рассмеялись, а улыбка Симона вызвала ответную улыбку Жюльена.
– Без шуток?.. – спросил Жюльен. – Без шуток? Единым махом?
– По крайней мере, мне так кажется. Это ведь как заноза… А с тобой так бывало? – по-дружески спросил он у Жюльена с чувством облегчения в голосе, быть может, нарочитым, но сейчас было слишком хорошо, чтобы в этом разбираться.
Симону показалось, что Ольга уже далеко-далеко, страшно далеко, и что она, быть может, выиграла бы этот тур, если бы не поспешное вмешательство Клариссы.
– Это Кларисса, пытаясь спасти мою честь, напомнила мне, что она у меня есть, – проговорил Симон. – Понимаешь, старина? Не знаю, как можно было принести себя в жертву ради старлетки, господи, прости!
– Прости, господи, но ты совершенно прав! – заявил Жюльен. – Тем не менее ты уверен, что это не гордыня заставляет тебя с такой скоростью бежать от всей этой любви?
– Завтра увидишь.
Кларисса устроилась на подушке в ночной рубашке светло-зеленого цвета и читала при свете ночника. Она очередной раз перечитывала «Братьев Карамазовых», и в ее глазах появилось нечто, напоминающее русскую удаль, что, впрочем, было довольно естественно: по женской линии семейство Барон имело русские корни. Эрик закрыл за собой дверь, затворил ее на задвижку и прислонился к ней спиной, глядя на жену с загадочной улыбкой – точнее, с улыбкой, которую он сам считал загадочной и позаимствовал из одного скверного американского фильма. С появлением Жюльена в Клариссе проснулась новая женщина, женщина, весьма критически настроенная по отношению к Эрику и бесконечно снисходительная, когда дело касалось Жюльена или даже еще кого-нибудь из пассажиров. Теперь Кларисса ясно видела притворство Эрика и распознала его задние мысли. Она упрекала себя в излишней суровости к нему, считая себя необъективной, ведь эта суровость родилась одновременно с ее чувством к Жюльену и была обусловлена самим наличием его и его пылкостью.
– Ну так что? – заявил Эрик, элегантный и светловолосый, держа руки в карманах.
– Что именно? – спросила она, положив перед собой раскрытую книгу, словно желая подчеркнуть, что она занята.
Эрик задрожал от негодования. Он терпеть не мог, когда читали в его присутствии. И сейчас он с трудом удержался от бешеного желания вырвать книгу у нее из рук и вышвырнуть ее в иллюминатор, чтобы преподать ей урок на всю жизнь.
– Что же, вы довольны своей выходкой? Вам нравится морочить голову бедняжке Ольге? Вам не пришло в голову, что это копание в чужих вещах просто смехотворно?.. Не хватает, чтобы вы еще и меня впутывали в вашу клоунаду. Мне бы очень хотелось, чтобы вы прямо сейчас, моя дорогая Кларисса, внесли во все ясность.