— Э-э, куда, — неловко обнял ее бомж, обдав сложным букетом перегара, — давай здесь, — и потянул на лавочку под темнеющие кусты.
Маняша дико вскрикнула и отшатнулась. Мужик, сообразив, захохотал:
— Да не то, дура… Нужна ты мне сто лет… Выпьем, говорю.
— Нет, нет, нам сюда…
Следуя слабому всплеску женской ладони, он послушно зашагал в указанном направлении. Странная женщина спешила, а куда и зачем, его интересовало гораздо меньше содержимого сумки. Наметанным бродяжьим чутьем бомж сообразил: отдаст бутылку, если хорошенько попросить, но замешкался и пропустил подходящий момент.
В автобусе уселись порознь. Маняша заплатила бесстрастной кондукторше за билеты, молча ткнув пальцем в бомжа. Смотрели в противоположные окна. В них на лету возникали и исчезали выхваченные светом фар перелески. Маняша с нарочитым вниманием вглядывалась в разрезанный дорогой ландшафт и ничего не видела. Она и вышла полуслепо, машинально, когда автобус остановился.
Привязанный невидимым арканом к сумке, бомж послушно ступал за чокнутой теткой по дороге, затем по тропе, пружинящей опавшей хвоей. Другие женщины, встречавшиеся в тенистых аллеях, шарахались от него, а эта тетка почему-то нисколько его не боялась и, как заведенная, двигалась к одной ей ведомой цели.
Бомж и Маняша шли вдоль темной купы деревьев с синими окошками в ветвях и щербатым диском луны, мимо дачных строений, мимо трусливо брехнувшей из подворотни собаки. Маняша, даже если бы захотела, уже не могла остановить отчаянного движения, ведущего к неизвестности и пусть даже к смерти. Они дошли до старого, но еще справного дома с негостеприимными крестами заколоченными ставнями. Маняша отворила секретную задвижку калитки и отомкнула дверь.
В разгоряченной бегом голове Маняши неожиданно возникла и закрепилась тонкая теория. Она догадалась о физической подоплеке случая, столкнувшего нематериальные частицы памяти и желаний. В сокрытой от разума справедливости случай вполне закономерно вовлек Маняшины мечты в овеществленную карусель жизни. Довольная этой спасительной теорией, Маняша успокоилась.
Бомж наклонил голову, с непривычной робостью входя под низкую притолоку. Вытер ноги о лоскутный половичок, нашарил выключатель, и оба зажмурились. Привыкнув к свету, уселись на лавке у стола, оглядели новые декорации. Она — ради теткиного поручения проверки дачного имущества, он — с проснувшимся любопытством гостя.
Изнутри дом оказался скромных размеров и хорошо помечен временем. Едва ли не четверть пространства занимала беленая печь со сложенным сбоку штабелем дров. За печью виднелась дощатая дверца-перегородка. Из-под нее, словно кто-то там спрятался, высовывались курносые носы потрепанных турецких шлепанцев. В углу под паучьей сетью стояла кадка, накрытая деревянным кружком. В ней, вероятно, когда-то солили огурцы, а сейчас хранилась вода. Рядом с входной дверью примостился умывальник. Стена под ним была выложена керамической плиткой, сверху висело зеркало. Кухня, она же прихожая, вела в две комнаты: клетушку-спальню, откуда выступал край железной кровати с шариками на спинке, и «зал», украшенный стеклянной люстрой с недостающим набором граненых подвесок. Интерьер дополняли обшарпанная мебель и настенные фотографические портреты.
Ничего интересного не высмотрев, бомж громко сглотнул и потянулся к сумке. Тетка отрицательно мотнула головой, мягко подтолкнула к печке. Он неохотно, хотя безропотно занялся подзабытой работой, поневоле и мозги утруждая вопросами. Но прихотливый случай противился разъяснениям, они оба это понимали, что ограничивало их общение односложными словами. Разговоры и объяснения относились к другому времени и обстановке, а здесь казались неуместными и даже глупыми.
Вскоре плита жарко закраснела и распустила приятные волны тепла. Алюминиевый чайник, вскипев, сердито загремел крышкой. Маняша нашла в шкафчике под умывальником кусок хозяйственного мыла, налила в ведро с подогретой водой бурлящего кипятка. Перегородка визгливо приоткрылась, и у раскаленного бока печи поднялись клубы белого пара. В закутке стало влажно и душно, как в бане.
Пока бомж приглушенно материл тетку с приветом и, честно отрабатывая «беленькую», добросовестно сдирал с себя ошметки застарелой грязи, крышка на чайнике снова забилась. Маняша достала из сумки продукты. Стеклянная соперница, озадаченно звякнув, осталась скучать на месте.
До скрипа отмытый бомж стыдливо прокричал, чтобы ему дали, чем прикрыться, и в накинутой на плечо простыне выплыл из импровизированной бани пред потрясенные Маняшины очи. Был он ладный и золотисто-смуглый, будто выточенный из сердцевины старого орешника. Темные спирали влажных кудрей мягко обтекали обросшие скулы, в матовом свете пыльной лампочки хрустальной синевой взблескивали оживленные глаза.
Бомж тоже присмотрелся и обнаружил, что его поработительница вовсе не тетка, как ему показалось вначале. Скорее, пожилая девушка, если так можно выразиться, причем из интеллигентных. «Какая… милая», — дал он ей про себя верное определение между красавицей и дурнушкой. Она потупилась и покраснела, как маленькая. Бомж вздрогнул: что-то детское, неуловимо знакомое мелькнуло и исчезло в характерном повороте женской головы.
Ел бомж, стараясь не жадничать, но видно было: его б воля — съел бы в три раза больше. Аккуратно подцеплял вилкой желтоватые волокна тушенки в белых комочках крупянистого сала, мелко откусывал от батона, подбирая пальцем со стола маковые зернышки. Лазурно взглядывал на чудаковатую незнакомку. Бомж ни о чем уже не спрашивал свою проясненную от дурмана голову, ничего не задумывал наперед. Расслабленно кружился легким праздничным телом в блаженной воронке чужого многослойного тепла, лишь в глубине, внутри чувствуя себя отчего-то воровато и потому неловко.
А Маняша смотрела на него и глаз не могла отвести, как от плывущих кадров замедленной съемки, первозданную красоту которых она сама открыла, сама поставила и сняла. И неизвестным осталось, по какой великой причине в питейной практике бомжа произошло небывалое: напрочь забыл он о той, тщетно прождавшей в сумке, что, собственно, привела его сюда.
Скромный ужин завершился. Маняша потушила свет, стесняясь своей полноты, по-солдатски разделась и юркнула под тяжелое ватное одеяло в лежалый холод постели. Мужчина медлил. То ли тоже стеснялся, то ли о чем-то раздумывал. Но лег — и сразу обнял, горячий, вкусно пахнущий пивным отголоском, чистотой и дубильными квасцами кадочной воды. Тиская Маняшину грудь, нащупал твердые комочки неразработанных молочных желез. Спросил глухим шепотом:
— Детей-то… не рожала, что ли?
Долго не доходил до главного, возился с прелюдией — боялся опростоволоситься. Черт его знает, как получится: давно баба под ним не лежала… И вдруг понял: что-то не так. Маняшино девственное состояние заставило изумленно ахнуть, — милая… милая моя… моя?! — но тотчас же обескуражило и вогнало в недоуменную тоску. Еле слышно выдохнул:
— Зачем?! — и уточнил: — Со мной-то… зачем?
…Потом он лежал, опрокинутый навзничь в черный провал ночи. Сердце колотилось в горле. Маняша перебирала кольца его прядей и, по-птичьи воркуя, говорила что-то пустяковое, бездумное волнистым, ей самой незнакомым голосом. И не было ничего, кроме созвучия движений, единственно правильных во всей суете и бестолочи остального существования. Ни разу не вспомнила Маняша о своем воображаемом друге. До рассвета обе ее слитые воедино жизни пружинисто трепетали, таяли и протяжно обмирали в щадящих мужских объятиях. В настежь раскрытую глубину жадной памяти падало каждое движение, нутро ликовало и обжигалось жаркими взрывами. В легких и длинных горячечных волнах взлетала она в невыразимо высокое, огнем полыхающее небо.
Утром бомж встал рано. Расхаживая по зальцу в небрежно наброшенном одеяле, он стал совсем домашним, уютным. Но тут взгляд случайно зацепился за сумку, и снова желудок сжался в конвульсиях жажды. Утолить ее могла только водка. Только с ней, изменчивой, продажной «подружкой», бомж на время забывал потери, что преследовали его давно и безнадежно. Готов был забыть и эту невнятной виной истомившую ночь. Кончилось состояние безудержного предутреннего счастья, чувство искупления, которое ослепительно вспыхнуло… и погасло.
Привычная тоска забрала бомжа. Он подумал, что девушка… женщина, милая, но уже такая далекая от всего между ними случившегося, сейчас начнет его уговаривать, о чем-нибудь просить и, не дай бог, плакать. Он терпеть не мог бабьих слез. От них обуревало желание сбежать как можно дальше.
Но она молчала.
Не глядя на Маняшу, бродяга, трясясь, как в ознобе, натянул одежду, выхватил из сумки бутылку, кепку нахлобучил на ходу. Стукнувшись о притолоку, спросил:
Но она молчала.
Не глядя на Маняшу, бродяга, трясясь, как в ознобе, натянул одежду, выхватил из сумки бутылку, кепку нахлобучил на ходу. Стукнувшись о притолоку, спросил:
— Э-э… Как зовут-то тебя?
— Мария Николаевна, — сказала она и добавила, помедлив: — Можно просто — Маняша.
— А меня — Виталий, — буркнул он. Вздохнул с облегчением: — Ну ладно, пока, — и осторожно закрыл за собой дверь.
…Медленно и торжественно несла Маняша по улице свое усмиренное тело. Мужчины оглядывались вслед. Она удивлялась их откровенному интересу и смущенно оправляла разлетающиеся полы длинного коричневого пальто. «Инти-инти-инти-рес, выходи на букву „с“», — улыбалась Маняша.
Неразделимой каплей влилась она в кипучий водоворот людского потока, наполненный многими жизнями, переживая его укрупненное одушевление. Не мимо нее, а рядом прошелестел болоньевой курткой старик с волнующим лицом Хуана Карлоса. Задела углом баула, провисшего, как гамак, большая женщина, облитая южным загаром. Наклонив лобастую морду, пробежал бездомный пес в ошметках линьки. Юная девушка споткнулась и толкнула локтем, ойкнула, извинилась и затерялась вдали… Маняшу ошеломила мысль, что такое с нею уже было. Очень давно, на параде, когда недолго и невероятно пронзительно были близки все без исключения люди.
Маняша шла своим обычным дробным шажком, не замечая того, как на свет во всей своей яблочной спелости выбирается она сама — румяным здоровьем налитая, кудрявая и звонкоглазая. Шла домой, решив первый раз в жизни прогулять работу, такое у нее было настроение. Тьфу на тебя, тетя Кира, до окончания командировки, далекого, как конец света. Прости, Мучача, за первую одинокую ночь…
По пути Маняша купила в магазине полкило безголовой трески для кошки. Помешкала возле витрины с колбасными изделиями, свернула в кондитерскую. Постояла у прилавка, поглядела на пирожные и печенья, наверное, очень вкусные, всевозможных конфигураций, с многообразием сладких начинок. И ушла…
Весь день провела она у телевизора, но почти его не смотрела. Слегка задремывала, рассеянно поглаживая Мучачу. Пробуждаясь, лениво собиралась пожарить оставшиеся в морозильнике котлеты, но желудок почему-то помалкивал. Маняша забывала о котлетах, вообще забывала о всегда такой желанной еде. Мысли в голове путались и рвались, как дачные паучьи сети под взмахом веника. О чем только она не размышляла в искусственных попытках отвлечься, оттянуть воспоминания о прошедшей ночи. Пока еще не готова была минута за минутой перебирать в памяти нюансы движений, скупые и потому яркие зарницы оброненных слов. Все то, что стало нынче явью, виделось ей насыщенным, свежим, казалось острым и будоражащим в противовес библиотеке, тете Кире, всей размеренной жизни, сродни чему-то революционному и даже криминальному.
Маняша боялась, что ей попадет на работе. Но напрасно ждала она вызова «на ковер» к начальству. Величественная директриса прошла, обозначив встречу легким кивком. Никакой реакции не наблюдалось в ее беглом равнодушном взгляде на вопросительное, виноватое Маняшино лицо. Старшая библиотекарша была, как всегда, бесстрастна, значит, не засекла прогула. Маняша неожиданно обиделась: невидимка она, что ли?
В обед решила пройтись, зашла во двор соседнего дома. Посидела на скамейке, следя за детьми у качелей.
— Тетя, ты чья? — подошел к ней храбрый розовощекий малыш в яркой, до рези в глазах, оранжево-желтой куртке.
— Ничья, — призналась Маняша.
— Почему здесь сидишь?
— Отдыхаю…
— А-а, — вежливо кивнул мальчик. Согнул правой рукой большой палец левой руки к внутренней стороне запястья, показал Маняше: — Смотри! Так умеешь?
Она попробовала. Выяснилось, что не умеет. Мальчик снисходительно заметил:
— Моя мама сразу научилась.
— Я не могу…
— Ничего страшного, — утешил великодушный малыш. За какие-то пять минут он рассказал содержание нового мультфильма и о друзьях в детском саду, где сейчас карантин. Сообщил, что мама делает такие волосы, как у Маняши, «в пакермахерской». Исчерпав темы, повертелся рядом и убежал.
Маняша проводила словоохотливого мальчишку глазами. Пламенная куртка смешалась с остальными, такими же колоритными. Разноцветные пятна менялись местами со скоростью калейдоскопических картинок. Дети играли во что-то быстрое.
Маняшу поразило, что считалки остались те же, из ее детства. Дворовый фольклор был жив, хотя вряд ли кто-нибудь из этих ребят смог бы дать исчерпывающий ответ, почему именно немцу, а не кому-то другому досталось «по затылке».
Когда Маняша удалялась со двора, «ее» малыш крикнул:
— До свидания! — и лихо скатился по металлической горке.
К крыльцу библиотеки подъехала машина, точно вызванная детской считалкой. Правда, не грузовая, какой-то навороченный джип. Из урчащих бархатных его недр вынырнула директриса в приподнятом послеобеденном настроении и любезно улыбнулась шоферу.
Маняша поняла, что надо спешить, ковать железо судьбы, пока горячо. Пока еще стойко решение, на которое она вдруг сиюминутно отважилась.
Во взоре начальницы сквозило всегдашнее пренебрежение. Но, пройдясь глазами по строчкам заявления с просьбой о внеплановом отпуске, директриса все-таки поинтересовалась:
— По семейным обстоятельствам?
— Да, по семейным, — забормотала Маняша, опустив светлые ресницы и густо алея щеками. — Тетя у меня заболела, слегла…
«Краснеет, будто влюбилась, — подумала директриса с досадой, не догадываясь, как недалека от истины. — Просто Маняша! Тетка, говорят, узурпатор еще тот… Ладно, покуда осень и все на местах, отсутствие одной сотрудницы непогоды в отделе не сделает. А летом она у меня как миленькая отработает в отпускной пик».
— Хорошо, — произнесла сухо, подписывая заявление. — Идите, поднимайте вашу болезную родственницу на ноги, — и смягчилась, бросив на блаженную Маняшу сочувственный взгляд: — Попросите в бухгалтерии, чтобы аванс выписали. Скажете, что я распорядилась.
Получив большие деньги — зарплату за прошлый месяц и отпускной аванс, Маняша чуток посидела в своем отделе для приличия и потихоньку сбежала. Понеслась прямиком в магазин верхней одежды. Обыкновенный, не великанский. Купила давно приглянувшееся ей приталенное пальто твердого драпа, голубое, с синим, мелким, как ворс, крапчатым рисунком. Дома переоделась в любимое платье, спрятанное от тети Киры за шкафом. Платье было летнее, шелковое, в красных цветочках по темно-зеленому полю, с полосой светлых полотняных кружев у воротника и на рукавах по локоть. Оно удивительно шло к Маняшиному лицу, делая его свежее и как-то даже задорнее. К пальто Маняша подобрала оставшийся от матери молочно-белый воздушный шарф и прошлогоднюю фетровую шляпку тети Киры цвета приглушенного осеннего неба, кокетливо присборенную сбоку.
Зеркало ли польстило, или просто совпали настроение и одежда, — отражение изменилось до неузнаваемости. До Маняши вдруг дошло, что, пусть не красавица, она вполне comme il faut. Правда, можно было с уверенностью сказать, что тетка пришла бы от теперешнего вида племянницы в шок и ужас, но Маняша не располагала временем страдать по этому поводу. Быстренько побросала в сумку кое-какие вещички, сгребла с дивана злобно фыркнувшую Мучачу и еще раз глянула в зеркало. Тревожно и бесшабашно улыбнулась себе — ну, ни пуха! Сама же бодро ответила: к черту! — и, чтобы закрепить везение, плюнула через левое плечо…
— Далеко собралась-то? — подозрительно оглядывая Маняшу, перебила соседка ее сумбурную просьбу о временном приюте кошки.
— Далеко, — подтвердила Маняша. Мучительно покраснела и соврала: — В командировку послали на полторы недели. На повышение квалификации… Мучача будет хорошо себя вести, она только дома привередничает, с чужими вежливая. Возьмите, пожалуйста, некуда кошку девать, прямо беда. На еду я оставлю, за догляд отдельно тоже…
Соседка перевела задумчивый взгляд с кошки на протянутые деньги, и глаза ее загорелись.
— Ну что-о, пожалуй, не так долго, — протянула, колеблясь, но уже прикидывая, на что потратиться.
— Ой, спасибо! Вы не представляете, как меня выручили!
Маняша поторопилась всучить кошку с деньгами, пока соседка не передумала. На бегу, с подкатившей волной вины, прокричала:
— Мучача сухого корма не любит, ей бы рыбку да молочка!
В автовокзале бомжа не было. Маняша измерила здание шагами вдоль и поперек, даже у мужского туалета постояла, — изучала якобы вывешенное неподалеку маршрутное расписание. Напрасно всматривалась в людские толпы, то выбегая на крыльцо, то таясь в зале ожидания, и вдруг поняла, что позавчера бомж, может быть, появился на вокзале случайно. Кто знает, в каких присутственных и, наоборот, скрытых от глаз местах носит человека, ни к чему не привязанного, вольного убивать время, где и как придется. Но теперь получалось, что и Маняше, отлучившей себя от дома, идти некуда. Не одной же переться на дачу. Что там делать одной?.. Она уселась на вчерашнюю скамейку.