То, что происходило на репетициях, называлось трудно-вы-го-ва-ри-ва-е-мым словом «художественна-самодеятельность». Папа высоким голосом пел соло. Мама к каждому празднику готовила какой-нибудь новый танец народов мира или гимнастический номер. Сидя на концертах в первом ряду, девятилетняя Аля сгорала от стыда, когда взрослый мужественный папа заливался соловьем, распевая «Джамайку» из репертуара итальянского ребенка Робертино Лоретти, а мама, к восторгу старшеклассников, махала ногами и кувыркалась на сцене, проделывая вместе с кульбитами непоправимые бреши в своем педагогическом авторитете.
Папа объяснил, что Джамайка — это остров Ямайка. Сестры удивились непроходимой глупости людей, назвавших место жительства таким странным именем, и дико хохотали на эту тему. Я — майка! Еще бы назвали «Ятрусы»!
Чтобы дети не мешали репетировать, худрук тетя Галя выпроваживала их в зал, где проводились массовые танцы, посещаемые всем селом. В набитом под завязку зале не хватало сидячих мест, и предусмотрительный народ тащил табуретки из дома. Густо пахло конюшней, духами и подмышками. Магнитофонные колонки трудились на пределе возможностей, выжимая из себя шум и грохот иностранной музыки, бойко стучали шары на ожившем в фойе бильярдном столе.
Слабая Лика не могла долго стоять и быстро засыпала. Уложив ее с чьей-нибудь помощью на широкий подоконник в ворох пальто, Аля с интересом наблюдала за свирепыми лицами скачущих пар и прислушивалась к громким сплетням глуховатых старушек.
— Слышь, Марусь, Катька-то за долгана взамуж вышла!
— А-а?
— За долгана!
— Да что ты г-ришь! Кто ж он по нации-то — якут, татар или русский?
— Кто его, лешего, знает!
— Ты, Семеновна, слыхала, что Мишка переспал-таки с этой Глашкой-оторвой?
— Ась? Да ну!
— Вот и гну!
— Надо же, мандавошка какая!
Вошки были для Али пройденным этапом. Однажды в их доме на несколько дней остановилась девочка из дальней деревни. Из-за вшей ее не брали в интернат, и мама мыла голову девочки вонючим керосином. Считалось, что он помогает при педикулезе. Когда вошки у девочки вывелись, голову пришлось мыть керосином уже Але. В школе она выяснила, что перед началом каждого нового учебного года керосиновой экзекуции подвергаются почти все ее одноклассники. Однако вошки с подозрительной приставкой «манда» были Але неизвестны.
Уходить с веселых танцев не хотелось, но репетиция заканчивалась. Родители торопливо одевали дочек, отец брал младшенькую на руки, и семья храбро выходила в мрачные сумерки зимней ночи.
По дороге Аля мучила маму вопросами.
— Мам, долган — это кто: якут, татар или русский?
— Долган — это долган.
— А кто такая мандавошка?
Мама споткнулась и по инерции немножко пробежала вперед. Аля повторила вопрос.
— Лобковый паразит, — ответила мама резко.
Хорошо, что было темно, иначе бы она увидела, как Аля съежилась от ужаса, потрясенная бранным словом, вырвавшимся из маминых строгих учительских уст. Аля, конечно, слышала и знала еще не такие словечки, но мама применяла свои самые страшные ругательства «паразит(ка)» и «обормот(ка)» в чрезвычайно редких случаях. Аля помнила, по крайней мере, всего два: когда она, прыгая с Ликой на закорках со ступеней, уронила ее, и сестренка сломала ключицу, и когда Лика свалилась в помойную яму, спасая оттуда щенка.
Аля ничего не поняла про мандавошку, но совершенно правильно сообразила, что эта водящаяся на лбу штука гораздо хуже и опаснее обыкновенной вши, живущей на голове.
В воскресенье мама с папой спохватывались и вспоминали о родительских обязанностях. Читали детям книжки, вырезали с ними снежинки и водили кататься на горку. Убедившись, что рядом нет учеников, они с буйным гиканьем и визгом скатывались вчетвером на больших самодельных санях. Накатавшись всласть, румяные родители, по очереди впрягаясь в сани, с чувством выполненного долга везли дочерей домой, и все продолжалось как всегда.
— Мамочка, а почему…
— Доча, некогда, видишь, я тетрадки проверяю.
Девочки ревновали маму с папой к ученикам, которым доставалось столько драгоценного внимания. Бабушка говорила маме, что внучки — беспризорницы. Если у нее случалось свободное время, она забирала Алю с Ликой к себе. Но бабушке с дедом тоже было некогда. Они работали в вечерней школе и так же без конца проверяли чьи-то тетради с домашними заданиями.
Как бы то ни было, детство из беспризорных похождений сестер складывалось вполне здоровое и счастливое. Больше всего они любили достопримечательности, которых в деревне имелось множество.
На знаменитом «круглом» месте за клубом по выходным дням, а порой и в будни, сходились в драке две улицы — Верхняя и Нижняя. Одна находилась на горе, другая под горой у озера. Дрались и взрослые парни, и ребята после школы, а после, помирившись, «верхние» родственники ходили в гости к «нижним», и наоборот. Все были родней вдоль и поперек, и что делили, почему дрались — история умалчивает. Эти незабываемые зрелища восполняли девочкам нехватку событий и отсутствие телевизора.
Площадку между магазином и школой украшал треугольный дощатый памятник павшим героям. Кто-то сделал под ним подкоп и натаскал сена для обитающей здесь бродячей дворняги Зинки. Аля с Ликой забирались туда и подолгу играли с толстыми Зинкиными детьми. Злющая дворняга девочек не гнала. Выходя на охоту за курами, она оставляла на попечение Али и Лики непослушных щенят. Возвратившись с добычей, благодарно лизала нянькам руки.
В каменистой речке у маслозавода рыбы было немного, однако сообразительная детвора ловила ее в большом количестве. Из трубы под мостом, находящимся выше, как бы на пороге, в глубокую бетонную нишу с большим напором хлестала вода. Мальчишки и девчонки постарше становились по краям ямы и, рискуя захлебнуться или сверзиться вниз, собирали в оттопыренные майки вовлеченную мощным течением рыбу. Получасовое балансирование в студеном водопаде вознаграждалось полным подолом ельцов и гольянов. По младости лет сестры не принимали участия в этой отважной операции, но неизменно получали удовольствие от одного только наблюдения. Кто-нибудь из удачливых рыбаков иногда отваливал им полные панамки плотвы.
А еще на окраине деревни возвышался Картошкин дом, старое овощехранилище. До этого оно было церковью. Храм не простил жителям осквернения: несколько лет назад в угол дома врезался грузовик. Пьяного водителя откачали, а трезвый пассажир погиб. Поэтому овощехранилище решили снести, пока же наглухо заколотили.
В народе о Картошкином доме ходили дурные слухи, и дети не упускали возможности погулять поближе к жуткому месту. Здесь Аля и Лика познакомились с одной из самых удивительных особенностей деревни — Матрешенькой. Так, с патриархальной жалостью ко всем убогоньким, сельчане звали карлицу с телом хрупкого ребенка и большой продолговатой головой. Наверное, тоненькая шейка уставала держать увесистый череп, и красные ленточки подрагивали в жидких косицах в такт мелкому трепету удлиненного лица. Оно было похоже на печальную лошадиную морду. Говорят, слабоумные любят все красное, и Матрешенька любила. Но светло-голубые, как прополосканное небо, Матрешенькины глаза вовсе не были бессмысленными. Они умели меняться. При взрослых заволакивались сонной пленкой и ясными, выразительными становились при разговорах с детьми. Говорила Матрешенька тихим певучим голоском, слегка заикаясь. Словарный запас имела небольшой, неправильный, но какой-то по-особому живописный и ласковый. Она знала массу детских поговорок и научила Алю многим из них. Если, например, одалживаешь кому-нибудь любимую книгу или игрушку, следует быстренько свернуть в кармане дулю и проговорить: «Эта книга (кукла, машина) принадлежит, никуда не убежит, ни в столицу, ни в село, ей у (имя) весело!» И вещь вернется обратно целехонькая, а иначе ты с ней распрощаешься.
Матрешенька рассказала, что в Картошкином доме живет племя комаров с человеческими лицами и ручками. На сотню обыкновенных комаров обязательно попадается один такой. Тот, кому повезет поймать в ладонь это волшебное насекомое, узнает от него всю правду.
— О ком? — в страшном волнении выдохнула Аля.
— Об себе и об любых людях, — объяснила Матрешенька, неверно поставив ударение в двух последних словах. — Слухай тонко, как писчит, и услышишь.
Алин одноклассник Толик принес из дома отцовский бинокль. Дети полчаса скармливали себя комарам в надежде услышать пророчества. Потом Лика не выдержала и расплакалась.
— Ты наврала! — заорал на Матрешеньку Толик, яростно расчесывая зудящие руки. — Ты наврала, нет говорящих комаров!
— А это что? — спокойно сказала карлица и показала крепко зажатый кулачок.
— Покажи!
— А это что? — спокойно сказала карлица и показала крепко зажатый кулачок.
— Покажи!
Толик пригнулся с биноклем к Матрешенькиной ладони, с которой комар тут же взлетел, как с аэродрома.
— Эх ты, — укорила Матрешенька. — Я-то ловила-старалася, а ты упустил!
— Я успел, — пробормотал виноватый Толик, — я успел увидеть, какое у него лицо…
— Какое? — выкрикнули сразу несколько голосов.
— Кажется, человечье…
— А хотите, скажу, чье у него было лицо? — вдруг загадочно усмехнулась Матрешенька.
— Ну чье, чье?!
— Дяденьки того, что в машине разбился, — прошептала она.
Детей будто ветром сдуло. Больше никто, кроме Али, не смел приблизиться к ужасному овощехранилищу, да и она старалась обходить его как можно дальше. Но не было другой дороги к дому Матрешеньки, стоящему на самом отшибе, а Але нравилось бывать у нее в гостях.
Карлица жила с бабушкой, не по годам резвой старухой, бегавшей в деревне по подружкам.
— О-хо-хо, всего-то за семьдесят имям, совсем девчонки ишшо, а на ноги ленивы, — осуждала подруг бабка, собираясь в дорогу с гладко выструганной клюкой и объемистой сумкой. — Ну, вы тут покукуйте сами, чаю попейте, вот токась свежий заварила со зверобойником…
Дряхлый домик был похож на своих жиличек. Он, наверное, был ровесником бабушки и, как она, охал-покряхтывал. Единственное широкое окно светилось празднично и доверчиво. Время в избенке будто шло-шло, да и остановилось. Опрятные половички покрывали крашенные суриком щелястые половицы. Над столом блестела медная кухонная утварь, и белым лебедем выплывала из середины комнаты нарядная печь. Только деревянную икону в углу так засидели мухи, что лик святого еле угадывался.
— Почему вы с иконы грязь не смываете? — поинтересовалась Аля и получила резонный ответ:
— Мухи на святого садятся и сами святые делаются. Нельзя отмывать.
Матрешенька могла ответить на любой вопрос, хотя никогда не училась в школе. Аля спрашивала:
— Матреш, а чем долганы отличаются от русских, татар и якутов?
Карлица размышляла несколько секунд.
— Они долгие, потому — долганы. Телом долгие и жизнем, до ста лет живут.
— А мандавошки?
— Ну, эти-то — слова. Есть красивые слова — солнце, небо, котенок, а эти — плохие, вредные, я их и сказать боюся. И ты не говори.
— Разве котенок — красивое слово?
— А нешто — нет? Ты же котенков любишь? Ну вот. То, что любишь, — все красивое.
Алю притягивали к Матрешеньке не только ее ошеломительные знания и жгучее любопытство к ее внешней непохожести на прочих людей — главным было то, что карлица рисовала, как никто из Алиных знакомых. На полке над Матрешенькиной детской кроваткой возвышалась внушительная стопка альбомов с рисунками цветными карандашами и акварелью. В них помещались размышления и переживания художницы. Аля любила рассматривать рисунки и слушать, как Матрешенька их объясняет.
— Кто это? — Аля показывала на изображение головастой матрешки, рядом с которой ступеньками спускались еще три. Последняя, правда, выпадала из серии — с пропорционально сложенным телом и славным лицом, в котором чудесным образом угадывалась сплюснутая до нормальных размеров физиономия Матрешеньки.
— Это я.
Вовсе не из-за имени она ощущала себя матрешкой. В каждом воплощении прятался свой секрет: одна матрешка умела притворяться, вторая знала язык вещей, третья видела недоступное другим… Последняя не-матрешка была подлинной, настоящей Матрешенькой.
— Правда — не то, что ты видишь, а то, что есть, — пояснила карлица. — Я нарисовала правду.
По ее словам выходило, что где-то далеко существуют разные миры, и один из них, самый красивый и добрый, — Матрешенькин. Там она и должна была родиться. Но по ошибке ангелов, разносящих младенцев по разным мирам, Матрешенька родилась на этой земле, исказившей ее тело в глазах остальных людей, как в кривом зеркале.
— Потому что я — не тутошняя, и правда у меня другая.
— Покажи картинки о своем мире, — просила Аля.
Но Матрешенька его не рисовала.
— Я же там не жила.
Зато она с охотой комментировала свои «земные» рисунки. С них, сияя яркими глазами, смотрели прекрасные пушистые создания.
— Это цветы, как мы их не видим.
— А это что?
Аля всматривалась в бурные красочные мазки. Несмотря на кажущийся беспорядок, картина имела вполне завершенный вид.
— Музыка.
— А почему у этого человека внутри змея сидит?
— У каждого внутри сидит змея. У добрых малая, а у злых шибко толстая делается, перестает помещаться и глотает их изнутри.
— Ой, и здесь змея под землей!
— В земле тоже своя змея. Видишь — люди радуются, пляшут, дома у них пригожие… А разозлят змею — и она всю землю заглотает вместе с людями.
Картина почему-то называлась «Такое красивое солнце».
Все существа на рисунках слегка смахивали на саму Матрешеньку — с большими головами на тщедушных телах. Это был все-таки не земной, а волшебный мир, где очеловеченная природа улыбалась разными лицами. В нем, отмеченном наивным очарованием, жили кроткая правда и смутная тревога, жила любовь… Аля узнала, что делают взрослые люди, деревья и звезды, когда остаются одни. Все их выпуклости вкладываются в дырочки друг друга, чтобы совсем слиться, и они танцуют любовь. Матрешенька безмятежно сообщила:
— После танца рождаются детки, цветы и звездочки.
Вечером, задыхаясь от невыносимой нежности открытия, Аля рассказала о нем маме.
— Что?! — Мама отшатнулась от нее и убежала в комнату к папе.
Аля забеспокоилась. Перед сном она на цыпочках подошла к кухне. Мама, кажется, что-то не так поняла, и девочка подбирала слова, чтобы объяснить снова, не теряя всей прелести… Родители говорили о Матрешеньке. Аля притаилась.
— Карлицей она стала из-за матери, — говорила мама отцу, — та прятала беременность до последнего, перетягивалась жгутами. А ребенок оказался живучим. Ну и бросила бабке, уехала куда-то, с тех пор не показывалась.
— Сколько лет этой уродке? — спросил папа.
— Ой, не знаю. Чуть старше меня, наверное.
— Следовало бы поднять вопрос об ее вредном влиянии на детей.
— Оставь, — вздохнула мама. — Надо девочкам няньку нанять…
Больше Аля к Матрешеньке не ходила. Сестер вообще никуда не выпускали — ни к дворняге Зинке, ни на речку к рыбному водопаду, а от Ликиных восторгов по поводу побоищ на «круглом» месте мама пришла в ужас.
Неделю девочки сидели дома взаперти. Потом появилась няня Анисья Николаевна. Они проводили с ней все свободное от школы и садика время, прежде такое радостное и раздольное, а теперь обмелевшее до неузнаваемости.
…Время свернулось в снежный ком. Сестры не заметили, как покатились по нему, словно в пущенных с горы санках. Санки мчались вперед быстро и все быстрее, затем чуть спокойнее, медленнее, вбирая в себя дни, месяцы… годы… Однажды, сидя в Алиной кухне, сестры вспоминали деревню и детство. Встречались они редко — у обеих были семьи и куча работы, включая общественную.
— Помнишь танцы? А «Ятрусы» помнишь?
Они смеялись, смеялись, и вдруг Лика резко замолчала.
— Знаешь, — проговорила она спустя минуту, — я письмо от одноклассницы получила. Пишет — Матрешеньку убили…
— Как?! — закричала потрясенная Аля.
— Бабка умерла, Матрешеньку некуда было девать, и поместили ее в дом инвалидов. Она сбежала, вернулась в деревню. В домике, конечно, не смогла жить одна. Стала побираться по людям. Летом на магазинском крыльце сидела, рисовала, собирала копеечки. Там ее какой-то алкоголик походя стукнул по голове, шейка свернулась… У нее же была тонкая шейка… Рисунки по всей улице валялись, пока их не растоптали…
Лика заплакала.
— Матрешенька была мудрой, — тихо сказала Аля.
— Да, — шмыгнула носом Лика, — благодаря ей я научилась видеть правду…
— Когда? — удивилась сестра. — Ты же с ней почти не общалась!
Лика улыбнулась сквозь слезы:
— Еще как общалась. Можешь считать меня фантазеркой, но я думаю, Матрешенька умела растягивать время. Она находила его по отдельности для нас и для многих других.
— Почему ты никогда не рассказывала об этом?
— А ты?
Лика ушла. Аля помыла посуду и зашла в детскую. Четырехлетний Димка сосредоточенно что-то рисовал, но, увидев мать, бросился к ней:
— Ма, смотри, какое у меня получилось красивое дерево — с глазками и с ротом!
У нее замерло сердце.
— С ротом?..
— Ну, с губами такими.
— У деревьев есть глаза и рот?
— Есть, — уверенно кивнул малыш. — Разве ты не знаешь?
2005Теща
О Прасковье Ильиничне Пасеевой, Пасенчихе-ведьме, ходила в деревне нехорошая слава. Хоть была одноглазой да хромой, но не из тех, на кого пальцем показывают, — откусит палец целиком и не подавится. Завидев ее, клюкой согнутую, шкандыбающую к магазину, бабы прекращали галдеж, будто рты подолами заткнуло. В строю натужных улыбок Пасенчиха проходила со своим глазным некомплектом гордо, как Кутузов на параде. Зыркала туда-сюда лютым угольным бур калом, присматриваясь то к одной бабе, то к другой. Словно обмылком по чужим глазам мазала, аж щипало. Такой жутью веяло от аспидного взора, что впору было забиться на земле в рыданиях, и однажды у беременной Таисии Волокушиной выкидыш случился. Правда, через месяц, ну так и что — порча-то сквозь любое время достанет…