Теща
О Прасковье Ильиничне Пасеевой, Пасенчихе-ведьме, ходила в деревне нехорошая слава. Хоть была одноглазой да хромой, но не из тех, на кого пальцем показывают, — откусит палец целиком и не подавится. Завидев ее, клюкой согнутую, шкандыбающую к магазину, бабы прекращали галдеж, будто рты подолами заткнуло. В строю натужных улыбок Пасенчиха проходила со своим глазным некомплектом гордо, как Кутузов на параде. Зыркала туда-сюда лютым угольным бур калом, присматриваясь то к одной бабе, то к другой. Словно обмылком по чужим глазам мазала, аж щипало. Такой жутью веяло от аспидного взора, что впору было забиться на земле в рыданиях, и однажды у беременной Таисии Волокушиной выкидыш случился. Правда, через месяц, ну так и что — порча-то сквозь любое время достанет…
Был, стало быть, у старухи дурной глаз, черный и по цвету, и по производимому от взгляда действию.
Через этот-то поганый глаз единственная дочь Прасковьи Ильиничны, красавица и певунья Наталья, чуть напрочь в девках не осталась. Как глянет мать на потенциального жениха, так его и видали. Уже все Натальины подружки до последней костлявой худобы Ульянки замуж повыскакивали, а ее не берет никто.
Поговаривали, что неродная она Пасенчихе — никто хромоножку с мужиком не наблюдал. Может, украла где Наташку ребенком. Но в подробности вдаваться страшно — вызнает колдунья, сглазит. Ну ее, злыдню, к лешему…
Спелость из Натальи так и перла. Спереди в грудях перла и сзади ниже спины, по которой пшеничная коса лохматилась с добрый канат толщиной. Глаза взглядывали загадочно, нездешне. Были они чуть косоватые и темные при коже такой белой да шелковой, что завистливые бабы говаривали: мажет, мол, ведьма дочь после бани особым маслом из крапивных семян, на выжимке из лунных лучей замешанных…
Вот на этой-то кожной блескучести и запнулся взглядом, да и ослеп бригадир Леонтий Павлович, когда Наталья сверху зарод правила. В тот же вечер, ни словом не перебросившись, ушел он от признанной деревенской модницы продавщицы Дуськи в эмтээсовскую общагу к трактористам. Даже к матери своей, тревожным сердцем о произошедшем вызнавшей, в первый раз не пришел поговорить за жизнь. Так и прокуковали Дуся с матерью одни у самовара за полным столом с городскими яствами.
А Леонтий Павлович в тот вечер лег на казенной койке рано. Успокоить надо было разгулявшееся в маяте сердце.
В обед на сенокосе торкнулся в кусты у протоки, хотел освежиться, да заметил купающуюся нагишом Наталью. Заметил — и нет чтобы уйти потихоньку, так и просидел в кустах, на радость комарам, краснея от стыда, как застуканный за подглядкой мальчишка.
Наталья была одна. Лежала на воде вниз спиной. Коса — короной, ресницы бахромчатой тенью на щеки падают, грудь вразлет рыльцами, излучинку живота течение оглаживает…
Никогда еще Леонтий Павлович не чувствовал в себе поэта. Он поэтов до того момента даже не очень уважал, какой от них толк. Ну, кроме Пушкина, конечно. А тут вспомнил из школьного: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» и подивился: надо же, будто про него писано. Вот она, настоящей-то поэзии силища. Так хитро сплетено, что любую строчку читай — не промажешь. Все про него, Леонтия Павловича. И вдруг захотелось самому что-нибудь этакое выдать — эх! Чтобы каждый прочел и понял — любовь.
Стих получился не хуже, чем у других:
Подумалось: как я ловко про пупок-то завернул! Остальные поэты все про глаза, про брови норовят, а тут нате — пупок! Попробуй-ка лучше и новее придумать.
Если бы кто Леонтию Павловичу сейчас сказал, что был-де много веков назад такой царь Соломон, который со всеми прочими прелестями тоже восхвалял пупок любимой, Леонтий Павлович бы не поверил.
Сильно зудело рассказать о нечаянно открывшемся лирическом даре мамаше, но не мог. Во-первых, Дуська там ошивается, слезы льет. Во-вторых, не поймет мать. Где бедняжке понять-то с ее начальным образованием такую тонкую науку, как поэзия. А кому другому и вовсе не расскажешь — засмеют. Так и ходил, зажав рот, чтобы не выскочило ненароком.
Видно, солнечный блик от Натальиных коленок шибко ослепил сознание бригадира, если он забыл о Прасковье Ильиничне. Пришедших сватать дядек Леонтия Павловича Пасенчиха встретила неласково. Даже в хату не пригласила. Так и разговаривали во дворе, будто о кобыле с жеребцом договор вели. Ничего ни утвердительного, ни наоборот старуха не сказала. Следовательно, дала согласие.
Свадьбу сыграли скорую. Леонтий Павлович торопился прильнуть к нежным рыльцам Натальиных грудей. Да и чего годить-то, оба в возрасте, люди занятые, не до свиданий при луне.
Поначалу все было пристойно, потом народ нажрался и затеял потасовку. Зачинщицей выступила продавщица Дуська. Выдув в одиночку полпузыря водки, разобиженная отставница неожиданно подняла вопли в смысле того, что проклятая ведьма Леонтия Павловича приворожила.
Мамаша, недавно больше всех Дуську жалевшая, тоже плохо закусывала от волнения — все-таки единственный сын впервой женился. Поэтому с ходу вцепилась крикунье в бараний перманент. Ну и поднялось: те за тех, эти за этих, куча-мала выкатилась за ворота. Но и кончилось все быстро. Люди расходились довольные: какая свадьба без драки?
Из неприятного остался на памяти у Леонтия Павловича лишь царапнувший душу короткий диалог невесты с Пасенчихой.
— Старой он у тебя, Наташка.
— Так ведь и я не молода, мамань.
— Руки жадные, да не ухватистые. Голова открытая, а заглянешь — пусто. Такому в люди не выбиться.
— А это мы посмотрим, мамань. Тебя слушать — старой девкой остаться.
Сказала Наталья последнее, пунцово полыхнула щеками, поглядела на жениха с досадой и вышла в сенцы.
Ночью честно было все, что после свадьбы полагается: ложе брачное, застеленное новой простыней с кружевным подзором из приданого, тело сладкое — точно червем в яблочную мякоть вгрызался. Но в ушах еще долго стоял ехидный голос новоиспеченной тещи. Обидно: какой он старой? Тридцатник всего разменял. А что не женился допрежь, так причина была. Перебирал долго, пока о блескучие Натальины коленки не спотыкнулся. Знать, судьба.
Решил назло Пасенчихе выучиться заочно на агронома, во как. А еще — дом новый поставить.
Так схлестнулись упрямство Леонтия Павловича и тещина вредность, что за полгода выросла на унавоженной взаимной антипатией почве видная издалека пятистенка с просторным двором. И насчет учебы Леонтий Павлович расстарался: вытянул диплом всего с двумя тройками, и то «по мату», как говаривала мамаша ученого агронома:
— Оно тебе надо, кажный день башку по мату до утра трудить?
Права оказалась мать. Ни диамат, ни истмат Леонтию Павловичу в жизни и в его славном труде знатного картофелевода не пригодились. Но знатность позже пришла, а вначале, через четыре месяца после новоселья, заголосило в доме первое дитя — Анютка.
— Девка — хорошо, нянька сыну будет, — радовался Леонтий Павлович.
Когда год спустя родилась Катька, отец был уже не так рад. Однако хорохорился:
— Где одна, там две…
Ну а рождение третьей, Танюшки, вовсе раздосадовало. Даже напился вдрызг против обыкновения.
Никогда не узнала Наталья, что, пока в родилке лежала, супруг в первый и последний раз налево сходил. «Лево» было знакомое, как пять пальцев, и звалось Дуськой.
Продавщица приняла бывшего хахаля с собачьей грустью под низкими веками, с лаской в словах, будто не пролегло между любовниками лет разлуки. И снова красовались на столе колбаса копченая краковская и конфеты с орехами. А мужской природной приязни со стороны Леонтия Павловича так и не случилось, как ни старался. Опростоволосился мужик. После не шутейно думал: теща «позаботилась». Возвращался огородами с чертыханьем, спотыкаясь о полуметровые кабачки, намекающие нахальной вздернутостью на его оплошность. Неловко перепрыгнул через изгородь, во весь рост растянулся и тукнулся носом в угол теплицы. А поднял глаза, и… тута-ка она, теща окаянная! Стоит себе, руки в боки, зрячей стороной в лицо жгуче уставилась.
У Леонтия Павловича от ужаса волосы дыбом поднялись, уши загорелись, как свежевыдранные. Всего-то слово процедила ведьма, а точно ледяной водой окатила:
— Бракодел.
К чему было сказано — не понять. То ли к его с продавщицей недоразумению, то ли к тому, что Натальина родовая сила опять его мужицкое семя к женскому полу перехлестнула…
К счастью, обе бабы, что теща, что Дуська, про Леонтьев позор не проболтались. И на том гран мерси, культурно выражаясь.
Пока то да се, пока Леонтий Павлович занимался картофельной селекцией и ездил на всякие научно-практические сельскохозяйственные конференции как один из лучших картофелеводов края, любовь его к жене становилась все злее. Имелось с чего. Он-то с годами осел, обрюзг, а Наталье хоть бы хны, словно не рожала вовсе. Все такая же обтекаемая в талии, пышная в нужных местах, кожа на груди в вырезе кофты блестит и светится. Мужики молодые заглядываются, след да след за такой.
Мамаша Леонтия Павловича по новой моде сыщика наняла — соседского недоумка Васятку. Глупый-то он глупый, да не настолько, чтобы за скорой деревенской любовью не подглядеть. Сам до этого дела охочий, в смысле до подглядывания. Платила за слежку мамаша справно, бартером — то капустными пирожками, то миской ранних помидоров. Невдомек ей было, что на ее частного детектива совершенно безвозмездно, из чистого следовательского интереса, работает целая армия помощников-мальчишек. Всей деревне известен был каждый шаг Натальи, о чем вечно судачили бабы у магазина: кому улыбалась, с кем говорила да кому глазки строила.
А той — как с гуся вода. Ну и что — слежка. Она об этом знала и только смеялась. Не за чем следить-то. Наталья была — один Леонтий Павлович знал, хоть и не верил — на любовь замороженная, ей мужские ласки до лампочки. Только воспитание дочерей ее и занимало. Да вот еще о несостоявшемся сыне печалилась.
Уж в четвертый-то раз сын непременно получится — Леонтий Павлович в эту веру крепко уперся. Засела в нем такая заноза оттого, что тайно предпринял он, партийный человек, одно дело в городе, о котором даже мамаше нипочем бы не признался. Сходил в церковь и свечку поставил. Даже помолился, как мог, о нем, желанном. О сыне. И когда Наталья понесла, перед сном, будто ненароком коснувшись ее пупка пытливыми пальцами, старался рентгеновски напрячь селекционное умение, вызвать в эмбрионе рост необходимых для мужского пола органов. Живот у жены и впрямь был не такой, как при первых трех беременностях, непомерно большой, угловатый, и сидел низко.
— Не иначе, пацан, — льстила мамаша, ревнуя к Наталье и пытаясь выудить сыновние секреты. Он теперь ей мало что рассказывал.
А Пасенчиха молчала, загадочно поглядывая угольным оком. И чего только ни мерещилось зятю в ее взгляде: все черти в гостях, чур, сатана, тьфуй три раза через левое плечо, стук-стук по дереву…
Леонтий Павлович сидел в конторе, когда позвонила фельдшерица. Пришла, мол, Наталья, схватками мается, узнавай к вечеру о результатах своего труда.
Домой летел, как глухарь на ток: «Сын! Сын! Сын!» Не слышал, не видел ничего на пути. Чуть не раздавил торопливой подошвой перебежавшего дорогу черного котенка. Едва тот, бедолажка, пискнув, из-под сапога успел вывернуться…
И только зять ногой на порог, как теща с телефонной трубкой из комнаты высунулась:
— Тебе звонят.
По лицу ничего не понять, вылитый Чингачгук, перья ей вороньи в тощий зад…
Ну вот, а причиной того, почему спустя полчаса вызванный Пасенчихой сосед снял знатного картофелевода с крюка в сарае, была не лишенная ехидства весть акушерки, что принесла Наталья двойню девок.
Леонтия Павловича словно пришибло. Больше о сыне в доме не заговаривали, как в ином доме о веревке. Девки росли, а больная тема была закрыта наглухо, задвижкой в истомленной печи.
Там и к внукам начали годы подходить. Анютка на выданье, не дозовешься вечерами с клуба. Катька с Танюшкой в учебу крепко вдарились, но и то по танцам нет-нет да прошвырнутся. Двойня-малолетки, отцовские любимицы, в таких раскрасавиц обещали вызреть, что от одного взгляда сердце щемило в тревожной радости. Хотя, все же втайне считал Леонтий Павлович, ни одна не превзошла красоты матери.
Бывает же такое — щедрая женская природа словно законсервировала Наталью. Только лучистые белые прядки вплелись в завитки на висках. Распустит косу на ночь, расчешет волосы частым гребнем, и падают, до самых колен струятся по ласковым изгибам тяжелые пшеничные волны. Леонтий Павлович насмотреться не мог на это диво. Даже подустав в полях, стыдно сказать, все равно к ночи молодо ощущал в себе мощное брожение живых мужицких соков. Вот и успокоился на пустых, без взращения семени, но до блаженного беспамятства приятных засевах Натальина лона. А что еще делать-то. Не вешаться же вдругорядь.
И все бы ладно, да теща взлютовалась. Совсем не стало Леонтию Павловичу житья от старухи. Теперь уже, не скрывая презрения, при жене бракоделом называла. Тоже, видать, внука ждала, старая ведьма. Начала козни строить. То куда-то спиртовую заначку затырит, ищи до умопомрачения, то изгородь вместо зятя поправит, а девок на тонкие попреки сподобит.
Накопив обиду, Леонтий Павлович молча скрипел зубами. Решил во имя любимой жены терпеть до последнего. Но от мыслей-то не спрячешься, и привычка появилась, чуть какая неудача, в уме на тешу сваливать. Неурожай, засуха или, обратно, гниль дождливая, все она виновата, глаз ее худой. И себя по секрету считал порченым. Что-то, видать, она с ним хитрое сотворила, повернула его мужскую силу на законную кровать, а в сторону шагнешь — немочь.
Разок мелькнуло: женился б на Дуське, может, сына подарила бы… Специально в магазин сходил. Не-е, не по резону, просто так, поглядеть только.
Продавщица в соломенных бобылках осталась, вот жалко. Правда, сплетничали, завклубом к ней похаживает. Бывает, и поколачивает после утех. На вид мужик вроде приличный, интеллигентный, одеколоном за версту прет… Ну да сельские и ангела в покое не оставят, найдут, как активным словцом зацепить.
Увидела Дуська Леонтия Павловича, просияла. Во рту — золото, в ушах — серебро, тощий задок яичком оттопырила, перегнулась через прилавок в расчете на то, что вырез на груди пошире распахнется. Расплылись полузасохшие титьки по столешнице медузами…
Шел Леонтий Павлович домой, весело посвистывая. Нет, не понимал он завклубом. Как эдакое страхолюдство может нормальному мужику нравиться? Поди, и метелит-то он Дуську со злости на себя. Вспомнился Натальин перламутровый коленный отлив, и от одной мысли в штанах, как у пацана, заядренило. А тут бабы навстречу. Пришлось в кармане рукой придержать, вот срам.
…С одного гектара удалось снять шестьсот центнеров картофеля. Немудрено — сорок тонн навоза на гектар вложили и столько же суперфосфата. А соли калийной сколько, а золы, а аммиачной селитры… Не за так просто выбрали Леонтия Павловича председателем. Накося, выкуси, теща дорогая, не по твоим пророчествам выбился-таки зять в начальники.
И началось: посевная, уборочная, строительство фермы, борьба со спиртным. Бумага специальная из райкома пришла за здоровый образ жизни. А в первом же ряду злостных нарушителей, смутителей трудящегося народа спекуляцией ночной водкой — она, Пасенчиха.
Опозорила на всю деревню. Прописал теще всласть по первое число. Весь день настроение праздничное было. Потом сам же ту штрафную бумагу из сейфа выкрал и, багровея шеей, изо всех сил изображал праведный гнев: куда документ дели?! Пришлось из-за Натальи грех на душу принять, больно уж убивалась. Опять позор, потому как актер из Леонтия Павловича оказался неважный. Секретарь с бухгалтером головы в смущении опустили, за его же представление стыдясь. Ну и черт с ними, главное — бумаги нет, а с тещи он за подлянку по-родственному спросит…
Потом еще было. Кто-то в товарищеский суд подавал. То ли Пасенчиха тогда часть огорода у соседей оттяпала, то ли они у нее, а она за то дрожжей им в уборную накидала. Дерьмо взошло по жаре вонючей опарой, залило задний двор… Всего не упомнишь. Люди Леонтию Павловичу в глаза кололи: не последний в районе авторитет, а с собственной вредоносной тещей совладать не умеет. Наталья пыталась мать усовестить. Добилась лишь того, что Пасенчиха вообще перестала к ним ходить. Леонтий Павлович рад был, но старшие дочери, студентки, как приедут из города, чмок-чмок родителей и, не попив чаю, сразу к бабке. Младшие после школы тоже к ней в первую очередь.
Леонтий Павлович бесился от ревности. Боялся, что нахватаются у старухи ведьминской заразы. Но запретить бегать к ней не мог, да и не послушались бы. Допрашивать начнешь — глянут в несколько пар чернущих глаз, хоть святых выноси…
Так продолжалось до тех пор, пока теща не заболела. Двойняшки вообще в открытую к бабке переселились. Наталья стала укорять: нехорошо, люди косятся, говорят, что забыли о матери, только девчонки малые и ухаживают за больной…
Леонтий Павлович взорвался:
— Снова напакостит, так другое заговорят! Не угодишь этим людям!
Наталья заплакала, ушла в комнату, а его как с цепи сорвало:
— А помрет — так нарочно зимой, в мороз, чтоб мне по мерзлоте могилу копать тяжелее было!
Откричался в воздух и пошел в комнату утешать жену. Вечером, тихо матерясь, отправился по ее просьбе поколоть старухе дрова. Зашел в тещин дом, да так и закаменел в дверях.
Посреди горницы на гостевом столе свежо желтел новенький гроб. В нем лежала больная Пасенчиха и сумрачно глядела на него живым прищуренным глазом.
Леонтий Павлович сказать ничего не смог, лишь рукой махнул. После Сеньку-алкаша упросил за бутылку разобраться с дровами.
Снег в том году сошел рано, в марте. Все было готово к пятидесятилетнему юбилею Леонтия Павловича. Пригласили начальство, нужных людей и ту часть родни, которая не понаслышке знала о правилах поведения за столом. Обещал приехать сам Второй. Уважил, помня о совместной охоте в этих богатых зайцем и уткой местах.