- Любопытно, - засмеялся Густав. - Я просто не слыхал о таких эмидемиях. Веселая картинка, если массы людей сходят с ума.
- Да... Но сами они этого не понимают, - отозвался старый Зиг, насыпая в кофейную мельницу зерна - Они уверены, что лишь им доступна истина. В этом различие. Хотя и в клинике за многолетнюю практику я не встречал больного психозом, осознающего болезнь. Ах, Густав, как я рад тебя видеть! Все-таки скажи: очень болит плечо?
- - И не чувствую. Давай-ка сюда мельницу. Молоть зерна всегда было моей обязанностью.
Пока варился кофе, отец спрашивал его о боях, о том, как заслужил медали. Он показал и свою медаль, отыскав ее в ящике. На серебряном литье была дата:
"1916 год".
- А никогда не рассказывал мне, что воевал, - удивился Густав Попробуй знать своих родителей .
- Как видишь, я и в этом кое-что смыслю Тогда мы хотели кончить с войнами. Дети учатся видеть мир У тех, кто породил их, затем относятся к делам родителей с усмешкой. Хотят по-своему переделать все.
Расставляя маленькие фарфоровые чашки, отец внимательно поглядел на него.
- Мы не виделись полтора года, - сказал он так, будто вдруг усомнился, что некогда сморщенный розоватый комочек превратился в этого унтер-офицера с горделиво-красивым лицом. - Сахару тебе, конечно, две ложки?
- Можно три.
- Я очень боялся за тебя, - снова начал отец.
- Война, - проговорил сын, отхлебывая ароматный крепкий напиток. - Но мы скоро разделаемся, будь уверен. Ошибка не повторится: великая Германия - уже факт.
- Национал-социалистский идеал, - уточнил отец.
- Всякий идеал не просто деятельность сознания, - заметил Густав. - Он вытекает из реальных фактов, которые накапливаются и требуют изменений существующего порядка.
Старый Зиг тяжело поднялся.
- Но кем определяется реальность? Богов делают ведь служители. Я повидал концлагерь...
- Ты?
- Да, мой мальчик. Как эксперт. Даже трудно все это объяснить.
- Понятно, - усмехнулся Густав. - Там ананасами не кормят. Это враги нации, отец. Еще в законах Ману на заре цивилизации самое жестокое наказание было за критику властелина. Язык протыкали раскаленным гвоздем и бросали в яму со змеями.
- А теперь это называется "разумной утилизацией материала". Да, да! И заключенные все могут делать сами, пока их тоже не переработают. Один коллега пытался рассчитать цикличность...
- Да он просто шутил, - усмехнулся Густав.
- На основе психологической формулы: если другим хуже, значит, мне еще хорошо, - как бы не слыша его, говорил отец. - Но, Густав, это же моя формула.
Я открыл ее как переходный синдром от здорового к больному мышлению...
- Ты сгущаешь краски, - проговорил Густав.
- Ведь наше сознание - только реакция мозга на полученную информацию. И мы не осознаем самой реакции, поэтому трудно угадать, к чему она приведет.
За тысячелетия были созданы основы культуры. Но если разрушить это... Знания, даже глубокие специальные знания - еще не культура!
- Чем же тогда определяется культура? - спросил Густав.
- Мерой добра, которое творит человек.
- Но то, что для одних добро, для других может быть злом.
Старый Зиг вскинул голову, будто увидев непреодолимую преграду.
- Я лишь врач. Моя область - психогенные реакции. Фанатизм - это не убежденность, а болезнь, еще мало изученная. Ее порождает стремление уйти от нерешенных проблем. Люди забывают, что не только мозг управляет поведением, но и поведение дает отпечатки на сознание, которые необратимы.
Густав удивленно смотрел на отца - эти мысли противоречили реальности войны. Дряблые щеки отца тряслись, локти раздвинулись, точно подрезанные крылья у птицы, не способной взлететь.
- Да... Извини, мой мальчик. Как нелепо тебя встретил после разлуки... Мне трудно сдерживаться.
- Нервы? - спросил Густав.
- Все вместе... И нервы, - кивнул отец. - Уже пора идти в госпиталь. Я быстро вернусь.
- А я посмотрю Берлин, - сказал Густав.
XVIII
- Густав?.. Мой бог!
- Добрый вечер, Паула.
- Ты один? - голос у нее был тихий, но вместе с тем напряженно-растерянный.
- Да. - Густав разглядывал ее тонкое, нервно-подвижное смуглое лицо, как бы окутанное дымкой светлых волос. Никогда и не думал он, что Паула может стать такой элегантной. Голубовато-серый костюм с фиолетовыми жилками плотно облегал худощавую, высокую фигуру Паулы, точно продолжая линии длинной шеи и подчеркивая высокий бюст.
Веранда дома Крюгеров была обращена к озеру.
И за плечами Паулы темнела гладь воды, окруженная соснами.
- Как неожиданно... А я хотела уйти. На Глинике [Озеро под Берлином.] будет интересно, - проговорила она. - Что с твоей рукой?
- Это пустяк.
- Конечно, Рихард передал записку. Он шлет письма через день и советует, как вести хозяйство.
- Рихард убит.
Брови Паулы дрогнули, а улыбка, точно она ее медленно проглатывала, сходила с губ. В призрачном вечернем свете шея и лицо ее, казалось, начали леденеть, источать холодок. И зеленоватые глаза тоже стали прозрачно-холодными.
- Так не шутят, Густав.
Густав молчал... Паула опустилась в шезлонг, медленно достала сигарету из расшитой бисером сумочки Теперь он видел ее длинные ноги, где чуть выше левой коленки была хорошо знакомая родинка. Густав отчетливо вспомнил, как познакомился с ней...
Он уплыл далеко от берега на этом озере и заметит голову. Девушка захлебывалась. Когда он подплыл, она схватилась за его шею. Густав растер ей сведенную судорогой ногу.
"Ого! - проговорил он тогда. - И с такими ножками вы решили утонуть?"
Мокрой ладонью незнакомка вдруг больно хлестнула его по щеке. Густав разозлился, поплыл от нее к берегу Она плыла рядом. Так же рядом легла на пустынном пляже. Густав долго молчал, и она сама заговорила:
"Меня зовут Паула... А вы не из породы каменных людей?"
"Знаете ли, - ответил Густав, - у меня свойство хамелеона. Если рядом что-то холодное, то и я делаюсь камнем". И опять заработал пощечину. "Черт возьми! - крикнул он. - Это вам не пройдет". Обхватив девушку, он старался поцеловать ее. Она вырывалась, колотила его по спине и сама нашла его губы...
Теперь Паула отчужденно, холодно смотрела на него.
- Как это было с Рихардом, тебя интересует? - спросил Густав.
- Он что-нибудь узнал? Узнал, что я и ты...
- Нет, - сказал Густав и одновременно подумал:
"Вон что ее беспокоит - мещанская добродетель".
- Бедный Рихард!
- Что же делать? - проговорил Густав. - Будущего не угадаешь... Ты выбрала Рихарда...
- Выбрала?! Но разве ты удерживал меня? - Она щелкнула зажигалкой-пистолетиком, и глаза ее стали розовато-злыми, а в уголках под веками блеснули слезы.
- Рихард любил тебя, - сказал Густав. - А он был моим другом...
"Я вру, и она знает, что вру, - неожиданно подумал он. - Свою расчетливость люди непременно хотят прикрыть великодушием или какими-то неизбежными обстоятельствами ".
Злясь уже на себя, он с неприкрытой жестокостью начал говорить о том, как танк раздавил ступни ног Рихарда, а потом русский солдат еще воткнул ему штык в горло. Густаву хотелось, чтобы она завыла от ужаса, чтобы поняла, как ему чудом довелось уцелеть.
- Не надо, Густав... Хватит, - шептала она, заслоняя глаза ладонью. - О чем Рихард говорил перед этим?
- О коровах... Говорил, надо часть коров осенью продать, и это зимой даст выгоду на кормах, - усмехнулся Густав. - И еще говорил, что хорошо тебя знает.
Ему даже не приходило в голову беспокоиться о верности жены...
- Если тебе хочется показать, каким умеешь быть грубым, то я это знаю, - сказала Паула тихо и так, что Густав осекся. - Рихард был со мной счастлив. Если человеку дают счастье, неважно ведь, что за этим: искренность или обман. Это значит много только для женщины, когда она любит. Нам всегда приходится думать и о будущем...
- Хм, - пробормотал Густав.
Лицо этой новой для него Паулы как бы заранее воспрещало дерзить. Да и знал ли вообще он Паулу?
Знал когда-то лишь тело и находился в присущем для многих заблуждении, что постиг все. Их роли явно переменились: тогда он смеялся над ее грубыми манерами, а сейчас она с холодной вежливостью отчитала его.
Он испытал вдруг горечь невозвратимого. А опыт всегда толкает человека к размышлению.
- На фронте смерть - обычное дело, - сказал Густав. - Вместо Рихарда мог быть я. Правда, каждый уверен, что именно его не зацепит - без этой уверенности трудно воевать. И мы там грубеем. Не так-то легко говорить мне о Рихарде. Но это случилось. Прошедшего нельзя изменить. Оно лишь накладывает отпечаток на нас, делает нас умнее или глупее, а жизнь продолжается.
Паула ответила кивком, деловито морща лоб и раздувая тонкие ноздри. Затем она встала.
- Я не из слабонервных, Густав... Но все как-то сразу. И я уже вдова...
- Какие сигареты у тебя? - спросил он.
- Что?
- Сигареты?
- А-а... Это "Райх"... Пожалуйста, кури.
- Нет, спасибо. Я ведь не курю.
- Что?
- Сигареты?
- А-а... Это "Райх"... Пожалуйста, кури.
- Нет, спасибо. Я ведь не курю.
Запах дыма напомнил Густаву то, что казалось непонятно-чужим дома, пока разговаривал с отцом. Там был этот запах. Кто-то курил перед самым его приходом, и отец долго не открывал дверь, наверное, выпроводил гостя черным ходом. Женщина?.. И очевидно, молодая, если курит. Старик здорово растерялся, а потом эта философская беседа...
Повернув голову, Паула смотрела на озеро. У берега началось факельное шествие. В темной воде отражались сотни зыбких огней. Легковые машины и автобусы съезжались к пляжу.
Над Берлином вдруг полыхнули цветным ковром сотни ракет, гулом прокатился артиллерийский залп.
- Что такое? - вздрогнул Густав.
- Салют, - не двигаясь, ответила Паула. - Заняли большой русский город...
О чем думала Паула, какие мысли вызвало сообщение о гибели Рихарда? По ее невыразительным сейчас, как бы остановившимся глазам нельзя было угадать.
- Я не стану вдовой из плохой мелодрамы, - тихо, дрогнувшим голосом сказала Паула. - Нет... В такое время нельзя и женщинам проявлять слабость... Надо быть твердой!.. Идем к озеру.
У приземистого коровника Густав заметил женщин.
- Иностранная рабочая сила?
- Ленивые полячки, грязные француженки, - уронила Паула брезгливым и тихим голосом. - Рихард не хотел, чтобы здесь работали мужчины. Я все делала так, как он хотел.
- А чем еще занимаешься?
- Я работаю в госпитале. Это бесплатные дежурства. Помощь армии.
Представление на Глинике уже началось, когда они подошли к берегу. Толпа заполнила весь пляж. Гремели литавры, факельщики кольцом стояли у большого деревянного шара. На этот шар взбирался мускулистый юноша. Кожаный широкий ремень с бляхой, прикрывавший нижнюю часть его живота, и солдатский шлем усиливали впечатление от мощи атлетической фигуры.
В дымном отсвете пламени факелов шар начал поворачиваться, выявляя земные материки, расписанные красками. А этот юноша - древнегерманский бог отваги Тор, неумолимый, стремительный, - шагал по лику Земли босыми ногами, то падал на колено, изображая раненого воина, то душил невидимых врагов. Рокот литавр, барабанов как бы сопровождал каждое движение его на фоне озера и укрытых темнотой холмов, где тоже, казалось, двигаются тени. Позади был город, затемненный, душный. Небо там озарялось и гасло, в каких-то цехах плавили металл, чтобы делать танки, автоматы или снаряды. А от густой синевы озера веяло легкой свежестью, упругим шорохом волн, как и сотни лет назад...
Толпа сдвинулась плотнее, застыла. Густав видел лица с отраженным в зрачках светом факелов. Многие женщины были в трауре по сыновьям или отцам, которых унесла война. Около легковых машин стояли дипломаты. Молодая японка в цветастом кимоно, будто куколка, покрытая красивой накидкой, зачарованно глядела на могучего тевтонца.
Густав слышал частое дыхание Паулы, щеки ее побледнели.
И вот к Тору, изнемогавшему от битвы, двинулись валькирии. Они точно рождались из пламени факелов одна за другой - нагие, с распущенными волосами, - символизируя чистоту, долг и верность. Качались острые, тугие груди, по спинам и ногам скользили багровые пятна. Факельщики тоже ритмично двигались.
Валькирии надели на Тора упавший шлем, как бы придали его мускулам новые силы... Истерически вскрикнула какая-то женщина. Ревели литавры, что-то поднималось из глубин души, жестоко-торжествующее, и зрители словно превращались в участников массовой пантомимы.
- Это показать бы фронтовикам, - сказал Густав - Этих валькирий... Откуда они?
Паула не ответила, только скользнула затуманенным беспомощным взглядом по его лицу, будто пытаясь найти решение какого-то мучительного вопроса.
- Ты не понимаешь, Густав, - сказала она немного позднее. - Не понимаешь, что значит муж... Ему всегда отдают больше, чем только любимому человеку... даже если и не любят... Любовь - это одно, а жизнь - совсем другое... Рихард будет отомщен.
В ее глазах опять появился розовато-злой блеск, может быть, оттого, что там отражались огни факелов...
- На войне убивают без мести, - проговорил Густав. - Откуда эти валькирии?
- Из организации "Сила через радость" [Женская спортивная организация.], - ответила Паула, беря его под локоть.
XIX
В тылах наступающей группы армий "Юг" действовали какие-то отряды русских. Поначалу все эти отряды штаб группы армий принимал за уцелевшие после разгрома части советских дивизий. Но затем на картах стали вырисовываться пути рейдов. Иные отряды двигались не на восток, а в противоположную сторону, громя обозы, пехотные резервы, отбивая военнопленных и пополняясь ими. К тому же начали поступать сведения, что каждую ночь выбрасываются на парашютах десантники.
Эта совершенно неожиданная тактика обеспокоила фельдмаршала фон Рундштедта не меньше, чем контратаки, предпринятые 5-й русской армией на северном фланге, и одновременные удары с юга двух почти окруженных группировок.
Всю жизнь фельдмаршал либо воевал, либо готовил солдат и разрабатывал в генштабе будущие операции войск. Его мозг привык судить обо всем с точки зрения военной целесообразности. О солдатах - бывших рабочих, студентах, ученых, а теперь одетых в форму, сведенных в роты; он думал примерно так же, как думает банкир о монетах, ссыпанных в тугие мешки. Каждая монета имеет небольшую ценность, а вместе они составляют капитал, который нужно расходовать умело и осторожно. И теперь эти солдаты гибли далеко от фронта.
Сознавая, что ослабит кулак прорыва, и рискуя вызвать недовольство Гитлера, требовавшего скорее захватить Киев, фельдмаршал еще ночью приказал Клейсту выделить танки, а командующему воздушным флотом эскадрильи самолетов для уничтожения действовавших в тылу немецких армий русских отрядов.
Рундштедт принимал утреннюю ванну, когда Гитлер вызвал его к телефону. Адъютант передал фельдмаршалу трубку. Из далекой ставки в Растенбургском лесу голос фюрера доносился не очень явственно, но чувствовалось все-таки его скрытое раздражение. По своему обыкновению, Гитлер вначале разъяснил то, что фельдмаршал знал гораздо лучше, а именно положение группы армий "Юг".
- Группа армий "Центр" продвинулась далеко вперед к Москве. Флангу теперь угрожают русские дивизии, еще не смятые под Киевом...
Сидя в походной ванне и глядя через прозрачно-зеленоватую, окрашенную хвойным экстрактом воду на свои длинные, худые ноги, оплетенные узловатыми толстыми венами, Рундштедт усмехнулся:
"А командующему армиями "Центр" фюрер ставил в пример обход русских под Уманью, выполненный мною. Он умеет породить зависть генералов друг к другу. Старый, но безошибочный ход - один из рычагов удержания власти. Зависть всегда сильнее благоразумия".
- И вместе с тем, - доносился баритон Гитлера, - наметилась возможность, которую судьба дарит в редчайших случаях: одним ударом ликвидировать целый русский фронт, на триста километров охваченный с фланга. Эту возможность русское командование любезно предоставляет нам. Как и предполагал я, решающее значение для исхода войны обрело южное направление... Вы поняли меня?
"Ага, - подумал фельдмаршал, - именно это я говорил недавно".
Ему стало ясно, что раздражение фюрера относится к тем генералам, которые стремятся быстрее захватить Москву и не видят опасности удара по группе армий "Центр" с юга.
- Вы поняли? - повторил Гитлер.
Фельдмаршал торопливо поднялся, расплескивая воду. Его сухое, костлявое тело с пучками белых волос на узкой груди, шрамом на дряблом животе вытянулось.
- Да, да! - крикнул он.
Взгляд Рундштедта скользнул по этажерке, где остались еще затрепанные русские школьные учебники, по висевшему на стуле у печи мундиру с тремя рядами орденов, на которых сверкали алмазы, по широкой деревянной лавке, где стояли его вычищенные до зеркального блеска сапоги. Раньше в этом домике жил учитель, но всех людей из села куда-то выселили. Фельдмаршал занял этот дом, а в школе напротив обосновался штаб группы армий "Юг". За окном глыбой высился бронетранспортер личной охраны фельдмаршала. Где-то поблизости ревели моторы танков.
- Одновременно атакой на севере, - продолжал Гитлер, - захватим Ленинград, этот символ их революции. А потом будет Москва. И русские совершенно потеряют надежду. Тогда именно выявится фактор славянского характера: "рад до небес, огорчен до смерти..."
Кончив разговор, фельдмаршал отдал трубку адъютанту и еще минуту стоял неподвижно. Он сам предлагал глубокий прорыв танковых армий за Днепр. Но в генеральном штабе мнения разделились, возникало множество проблем: и растянутость фронта, и быстрый износ моторов на пыльных дорогах этой страны, и усталость пехоты от беспрерывных, ожесточенных контратак русских. По сводке генштаба за два месяца боев немецкие армии потеряли здесь столько же людей, сколько за два предыдущих года войны, когда захватывали Польшу, Францию, Бельгию, Голландию, Норвегию, Данию, Югославию, Грецию, включая и сражения с англичанами в Африке.