Андрей добежал к пушке. Воронка от мины темнела подле лафета. Артиллеристов раскидало взрывом.
Унтер-офицер с двумя медалями на груди сидел у пушки, сжимая ладонями голову. Куртка возле левого плеча была разорвана и пропиталась кровью. Неподвижные, точно затянутые пленкой глаза смотрели на русского лейтенанта.
Андрей вытащил из его кобуры парабеллум. И красивое, с резко очерченными губами лицо унтер-офицера исказилось.
- Schie(3, - хрипло сказал он, - schie(3, Iwan! [Стреляй.. стреляй, иван! (нем.)] Они глядели друг на друга с одинаковой непримиримостью.
- Ты уж свое получил, - сказал Андрей и, повернувшись, зашагал назад.
Дым стелился над лугом, окутывая трупы, раздавленные пушки. Из-за обломков грузовика появился Лютиков, таща ранец. Он дымился весь - не то затлела одежда, не то пропиталась так дымом, что казалось, горит, но лицо сияло блаженной улыбкой.
- Консервы набрал. Шарман будет!
Танки стояли на обочине дороги. Хлопали крышки люков.
- Ногин, - кричал один танкист, - цыганская твоя душа! Чего вертелся перед носом? Ей-богу, лупану, как еще задумаешь перед носом вертеться.
- А ты не отставай, - хохотал, стоя на башне, командир с цыганским лицом. - Чисто мы их разделали.
Около его танка курсанты складывали немецкие пулеметы, гранатометы, автоматы.
Солодяжников отчитывал Звягина:
- Все могли нам испортить! Все! Нетерпение? А вы командир?! Если повторится - отстраню.
Младший лейтенант Крошка, добродушно ухмыляясь, глядел на растерянного Звягина.
- Раненые немцы есть. Что делать? - проговорил он.
- Как что?.. - пробормотал Солодяжников. - Гуманизм, оказывается, тоже конкретен...
- А, черт с ними, - беспечно махнул рукой Ногин.
Лютиков уже пристраивал за башней этого танка ранец.
- Так, - решил Солодяжников. - Все оружие забрать! И по машинам...
XVI
Русские танки давно скрылись за деревьями, а унтер-офицер Густав Зиг все еще не мог опомниться.
Невероятным казалось то, что он жив. Кругом догорали грузовики, лежали трупы, а он уцелел. И безмерная радость спазмой перехватила горло... Он ощупал плечо, убедился, что рана касательная, и встал.
Лежавший, точно мертвый, неподалеку в кювете солдат шевельнулся, поднял голову.
- Сюда! - крикнул Густав.
Тот огляделся, быстро вскочил на ноги. Этот невысокий, коротконогий солдат легко был ранен в щеку, кровь залила ему подбородок, и он кривил толстое, рыхлое лицо.
В дыму появились еще фигуры. Услыхав крик, они подходили к разбитой пушке. Густав насчитал шесть человек. Все они были ранены.
- Прятались, недоноски! - выкрикнул он. - Бросили оружие... Кошачье дерьмо! Хотели сдаться Иванам?
- Тут никто не сдавался, - хмуро проговорил коротконогий солдат. - Я думаю, господин унтер-офицер, что русские просто удрали, - нос его задвигался, а в глазах блеснули хитроватые огоньки. - Мы отбились.
- Ах вот как! - опешил Зиг. - Имя?
- Рядовой Клаус Лемке, господин унтер-офицер.
Я из Саксонии Нам пастор часто говорил: если в шкуру воткнется колючка, не брыкайся, иначе она уйдет еще глубже.
- Ищите других раненых, - приказал Густав. - Оружие найти! Быстро!
Солдаты разошлись искать живых еще товарищей и винтовки.
Зиг направился к легковой машине, в которой ехали офицеры. Машину перевернуло взрывом снаряда. Внутри изрешеченной осколками кабины застыли мертвецы. Зиг нашел чей-то пистолет, засунул в свою кобуру. Он прошел еще немного по дороге и наткнулся на лежащего кверху лицом Рихарда Крюгера, товарища детства. Штык ударил ему в горло, и вокруг дырки спеклась черная кровь.
- Тебе не повезло, Рихард, - пробормотал Зиг. - А Паула еще не знает, что стала вдовой.
Ему вспомнилась та ночь, когда Паула, лежа рядом с ним, обнимая его, деловитым голосом заявила, что будет женой Рихарда. "Только дуры выходят замуж по любви, - сказала еще она. - Любить - значит быть рабыней, а не госпожой. Я узнала это с тобой..."
Она сбросила одеяло, встала на колени и ладонями провела по животу, бедрам, как бы позволяя ему любоваться своим гибким, молодым телом, а затем дрожащими руками обхватила его голову, прижала к своей груди, пахнущей ландышами.
"Да, - подумал Зиг, - известие о смерти Рихарда ее не слишком огорчит..."
Вспомнилось ему и то, как Рихард уже во время войны, получая от нее письма, говорил: "Ты не представляешь, до чего Паула наивна. Я думаю, раньше она даже ни с кем не целовалась".
- Господин унтер-офицер, - сказал подбежавший Лемке, - на дороге бронетранспортер.
Бронетранспортер медленно ехал от леса, и кто-то с него разглядывал место побоища.
- Это наш, - ответил Густав.
- Есть приказ, господин унтер-офицер, - добавил заискивающим тоном Лемке, - тем, кто выиграл бой с русскими танками, предоставлять недельный отпуск.
"Он, пожалуй, неглуп", - думал Зиг.
- Лемке, вы уверены, что русские испугались?
- Уверен, господин унтер-офицер, - быстро доложил тот. - Русские отступили.
- Ладно, - усмехнулся Зиг и, понизив голос, добавил: - Растолкуй всем. Эти молокососы еще сболтнут лишнее.
- Я давно заметил, господин унтер-офицер, люди в отдельности бывают умнее, чем все общество.
- Как это понять, Лемке?
- Даже молокососы, господин унтер-офицер, не кусают титьку, в которой есть молоко, - выкатывая круглые глаза, отчего лицо его приняло бравое и глуповатое выражение, уточнил солдат.
Бронетранспортер подъехал и остановился.
- Что случилось? - крикнул, высовываясь над бортом, гауптман с седыми висками и крючковатым носом.
- Нас атаковали русские танки, - доложил Зиг.
- Проклятье! - выругался офицер. - Куда ушли, сколько их?
Густав объяснил все, и тот начал по рации говорить с каким-то штабом.
- Вам приказано ждать здесь! - снова крикнул он. Бронетранспортер, развернувшись, уехал.
Два солдата на шинели волокли останки раздавленного танком офицера. Громко икнув, Лемке отвернулся.
Лицо его стало бледно-серым, точно под кожей разлили свинец.
- Что за нежности? - спросил Зиг.
- Это наш лейтенант. У него трое детей, имение в Саксонии, - отозвался Лемке, приседая у колеи, выдавленной гусеницей танка.
Густав подумал о том, что и у Рихарда под Берлином есть имение, а теперь ему ничего не надо. Паула станет хозяйкой всего, что упорно долгие годы наживали Крюгеры спекуляцией и торговлей.
Втайне Густав завидовал богатству Рихарда и всегда при нем старался как-то доказать превосходство своего ума. И когда Паула стала женой Рихарда, у него даже не возникло угрызений совести за то, что скрыл от товарища их прежние отношения: для сильной личности это ненужный хлам, который бывает помехой на пути к цели. Глядя и сейчас на труп Рихарда, он лишь удивлялся мелочности своего прежнего глупого тщеславия в сравнении с тем великим, что предстояло осуществить на полях России, то есть победить и стать господином мира. Но все имеет смысл лишь при жизни.
Дым еще расползался, стелясь по яркой веселой зелени луга, как черный туман. И Густаву пришла мысль, что, вероятно, старый языческий, переживший века обычай накрывать головы черным в знак траура и горя когда-то родился при виде таких дымов.
"Отчего русский не стрелял? - подумал он. - Чувствуют близость поражения? А слабость всегда укрывается личиной добродетели". И, приняв такое объяснение, усмехнулся.
Опять на дороге показался бронетранспортер, сопровождавший две легковые машины. Почти на ходу, едва шофер притормозил, выпрыгнул командир дивизии - еще моложавый, с едва заметной сединой на висках, получивший генеральские погоны из рук фюрера в Париже.
- Мой бог, - пробормотал он, увидев страшный ряд мертвецов и только несколько живых солдат.
Из другого "мерседеса" выбрался коротенький, толстый майор с заспанными, укрытыми в жирных складках век глазами.
- Смотрите, Ганзен... Это мой лучший батальон.
Это рыцари, добывшие фюреру Париж, - сказал генерал таким тоном, будто и майор повинен в катастрофе.
Ганзен лишь слегка кивнул и равнодушным, ничего не выражавшим взглядом посмотрел на трупы, на обломки грузовиков, кое-где еще слабо дымившиеся, на следы гусениц в траве, и глаза его уперлись в унтерофицера.
Зиг доложил о нападении русских танков, о завязавшемся бое. Он не говорил, как протекал этот бой, но сам вид унтер-офицера в измазанной грязью куртке с двумя медалями, с забинтованным плечом, спокойным, твердым взглядом убеждал, что схватка была отчаянной и жаркой.
Генерал крепко пожал руку унтер-офицеру.
- Вы будете представлены к награде, - сказал он. - Благодарю за мужество!
Ганзен же молча наклонился, подобрав окурок русской папиросы, внимательно осмотрел его со всех сторон.
- Я полагаю генерал, встреча с этим батальоном для русских оказалась неожиданной, - майор взглянул на унтер-офицера, - русские танкисты имели другую задачу.
XVII
Самолет подлетал к Берлину. Внизу мелькнули бетонные линии Темпельхофа и ангары. Густав считал, что ему здорово повезло: командир дивизии сам распорядился выписать отпускной билет, да еще нашлось место в этом четырехмоторном санитарном транспортнике. Отделаться царапиной, когда разгромлен батальон, и через день ходить по Берлину - это ли не удача!
На подвешенных, раскачивающихся носилках лежали раненые. Возле Густава пристроился другой отпускник, тоже унтер-офицер, в маскировочной куртке, с худым лицом. У него были плутоватые глаза и запавший, как у старухи, рот. Большой, туго набитый ранец он держал на коленях.
Через иллюминатор Густав увидел на зеленом поле эскадрильи "юнкерсов" и "хейнкелей". Люди около них казались букашками.
"Люди изобретают машины, - подумал Густав, - чтобы стать могущественнее, и все больше попадают в зависимость от собственных творений. Надо высказать такую мысль отцу... это по его части".
Колеса мягко толкнулись о бетон аэродрома.
На носилках беспокойно завозился ефрейтор, у которого был перебинтован живот. Его матово-желтое лицо с обострившимся носом покрылось розовыми пятнами.
- Уже прилетели? - спросил он. - Уже?
- А ты что думал, - ответил фельдфебель, приподнимаясь на локте. Одна нога фельдфебеля по колено была отнята, и туловище оттого выглядело необыкновенно массивным. - В госпитале долечат, и все.
- Лучше бы меня убило, - простонал ефрейтор.
- Вот кретин, - буркнул фельдфебель, тараща маленькие глаза. - Ногу оторвало, да и то живу.
- Вместо ног протезы делают. А я? Мне же двадцать лет. Весной только женился...
Лишь теперь Густав разглядел, что у того ранение в пах и ноги он держал широко раздвинутыми.
- И тебе протез сделают, - ухмыльнулся фельдфебель. - Какой угодно. На батарейках... Включил и хоть пять жен имей...
Другие раненые засмеялись.
- Скоты! - истерически крикнул ефрейтор. - Грязные скоты .. Зачем я теперь жене? Я ведь люблю ее!
А она уйдет... Пусть меня отправят на фронт!
К самолету подъехали госпитальные автобусы Густав первым спустился по трапу. После тяжелого запаха йодоформа берлинский воздух казался чистым и холодным. Аэровокзал был далеко. Чтобы не пугать видом искалеченных тел ожидавших у аэровокзала пассажиров, санитарные "кондоры" приземлялись на запасных дорожках.
Густава догнал унтер-офицер в маскировочной куртке.
- Ну, приятель, вот мы и дома, - он засмеялся. - А тому ефрейтору не повезло. Если снова отправят на фронт, уж он задаст перца русским... Ты что налегке?
Было же много трофеев.
- Не до этого, - сказал Густав.
- Я кое-что прихватил, - он вскинул на плечо туго набитый ранец - У меня дочка, шестой год ей.
Мимо них прошли летчики, небрежно козыряя в ответ.
- Видал? Гордецы какие. А одеты? И кормят их не то что нас. Почему? он плюнул на палец и, как бы считая деньги, потер его другим. - Все из-за этого.
Чтобы летчика обучить, надо тысяч пятьдесят марок.
Да "мессершмитт", наверное, тысяч полтораста стоит, а "юнкере" полмиллиона. У нас цена другая: обмундирование марок пятьдесят, автомат двадцать пять. Вот и цена...
- Ты как министр финансов! - сказал Густав.
- Будь я министром, то пехоте давал бы все лучшее.
- Я еще соглашусь, - кивнул Густав, - но летчики вряд ли..
Тот взглянул на него и захохотал:
- Давай лапу. Рихард Хубе из полковой разведки.
А был контролером на железной дороге.
"Еще один Рихард, - улыбнулся Густав - Сегодня же навещу Паулу. Как она встретит?"
- Мой кит в старом городе, [Кит - деревня, в Берлине так называют свой квартал.] - объяснял Хубе - На Луизенштрассе. Если забредешь, то разопьем бутылочку.
У выхода с поля их остановили. Толстый шипе [Шипе - прозвище фельдфебеля нестроевой службы.], рассматривая отпускные удостоверения, недовольно проговорил:
- Что вы еще возитесь там, в России? Давно пора взять Москву.
- Как захватим, обещаю переслать шкуру медведя, господин фельдфебель, сказал Хубе. - Адреса только нет.
- Что-то очень ты добрый, - шипе подозрительно уставился на Хубе. - Где я видел тебя?
- Позвольте доложить, господин фельдфебель.
Работал контролером на электричке. И все безбилетники знали меня в лицо. Особенно те, которых штрафовал.
- Но, но! - багровея всем квадратным лицом, закричал шипе. - Как стоишь, телячий хвост!.. Почему заговорил о шкуре медведя?
- Я же чувствую настоящий германский дух. Лишь долг службы не позволяет вам быть на фронте, - вытягиваясь, отрапортовал Хубе.
- Ну ладно, - смягчился шипе. - Адрес простой:
комендатура Темпельхоф, Вернеру Гассе. Не забудь.
Он проводил их до автобуса и распорядился не ждать других пассажиров, а сразу везти фронтовиков.
- Храни нас бог и добрый фельдфебель, - смеялся Хубе. - Главное, сказать человеку то, что сам он хочет услыхать. И будет он считать тебя мудрейшим из мудрых. Я заметил сразу, как этот пивной бочонок глядит на мой ранец. Заставил бы вытряхнуть и к чемунибудь придрался. Конфискация в пользу рейха. Эта жаба не упустит случая погреть руки...
Улицы Берлина выглядели нарядными от блеска офицерских мундиров, радостных улыбок женщин в коротких, будто туники, платьях. За витринами магазинов над колбасами, окороками, рулонами тканей висели портреты Гитлера, как бы символизируя, что изобилие дал он. В Тиргартен-парке мальчишки и девчонки, вытянув правые руки, маршировали под барабанный бой с развернутыми знаменами. Старушки умиленно глазели на воинственную юность нации. Затем Густав увидел поврежденные бомбами дома и группы военнопленных, под охраной эсэсовцев разбиравших камни.
- Смотри, смотри, - бормотал Хубе. - Авиация работала. Где же наши хваленые истребители? Тебе это нравится?
Густав лишь покачал головой. Он полтора года не был тут и сейчас испытывал чувство неожиданного возвращения к детству. Вот улицы, где ходил, еще держась за руку матери, вот чугунная ограда кирхи, где, убегая от сторожа, разодрал штаны и где затем встречался с Паулой. Война как бы отодвинулась, а воспоминания юности приобрели новую значимость.
- Тут я сойду. Мой дом за углом, - сказал он и, попросив шофера остановиться, выскочил из автобуса.
- Жду в гости! - крикнул Хубе.
Прохожие с любопытством оглядывали торопливо шагавшего унтер-офицера, его боевые медали, черную повязку, на которой у груди висела левая рука. Он подошел к дому, взбежал по крутой, истертой подошвами лестнице и, уже надавив кнопку звонка, подумал: "Отца, конечно, нет. Следовало бы зайти к привратнице".
Он хотел спускаться, но тут услыхал знакомое шарканье ног, и дверь открылась.
- Унтер-офицер Зиг прибыл в краткосрочный отпуск, - весело доложил Густав.
- Мой мальчик!..
Вид у отца был растерянный, точно ждал он совсем другого человека и подготовился к встрече, а теперь не знал, как быть. Старый Зиг не отличался нежностью, но сейчас под коричневыми сморщенными веками блеснули слезы. Его низенькая, до плеча Густаву, фигурка в широком домашнем халате качнулась навстречу и отпрянула.
- Ты ранен? - испуганно проговорил он.
- Царапина, - успокоил Густав. - Такие пустяки раной не считаются Доброе утро!
- Ах, Густав, мой мальчик! - легонько, так, чтобы не коснуться повязки, отец обнял его. - Я хорошо знаю эти пустяки. Ты и маленьким не жаловался, если больно... Сыворотку ввели?
- Все как надо. Через три дня засохнет, - сказал Густав проходя в комнату - А ты как?
- Как все, - ответил старый Зиг, перебирая вздрагивавшими пальцами борта халата. - Нет, Густав, я покажу тебя профессору-хирургу.
- Лишнее, отец Чашку кофе я бы выпил.
- Да, да.. У меня есть аргентинский. Берег на всякий случай Ты возмужал, Густав. И не обращай внимания на мои слезы. Одиночество делает людей неврастениками.
"Ничего не изменилось. И привычкам своим отец не изменяет, - думал Густав, увидев на письменном столе, заваленном книгами, медицинскими справочниками, рукописями, вынутую из футляра скрипку. - Как обычно, вместо утренней зарядки он играет хоралы Баха. Наверное, по-прежнему говорит всем, что душевный ритм определяет физическое состояние".
Ему вспомнилось, как еще ребенком он просыпался от спокойно-торжественных звуков, как ворчала мать из-за этого. И вдруг он понял: отец уже не суровый, бесчувственный монумент, каким представлялся в детстве; это сломленный годами человек, осколок поколения, снесенного на кладбище. От такой мысли у него щемяше запершило в горле.
- Ты прекрасно выглядишь, отец, - сказал он.
В квартире все было, как прежде: и маленький продавленный диван, и пузатый старинный шкаф, и лепные тарелки на стенах. Но и еще что-то новое, незнакомое, чего не должно быть здесь, ощутил Густав.
- Исследованиями занимаешься? - проговорил он, взяв со стола книгу. Ого!.. "Жизнь великих людей".
Читаешь это на досуге?
- Нет Густав, - отец помолчал, и в глазах его мелькнуло какое-то смятение. - Меня интересуют эпидемии безумств .. Ты устал, мой мальчик. Не стоит об этом говорить.
- Любопытно, - засмеялся Густав. - Я просто не слыхал о таких эмидемиях. Веселая картинка, если массы людей сходят с ума.
- Да... Но сами они этого не понимают, - отозвался старый Зиг, насыпая в кофейную мельницу зерна - Они уверены, что лишь им доступна истина. В этом различие. Хотя и в клинике за многолетнюю практику я не встречал больного психозом, осознающего болезнь. Ах, Густав, как я рад тебя видеть! Все-таки скажи: очень болит плечо?