- Бойка! - заговорил он, явно подлаживаясь к строю ее речи. - Аж семерых успела родить? Это когда ж?
- А что? - она усмехнулась, открывая белые ровные зубы, кончиком языка провела по толстой, сочной губе. - Обмужилась рано, в шестнадцать лет.
- Мужик-то где?
- Эх- вздохнула она, - кабы знать... Паровозный мастер он. В Киев уехал... И мы туда собрались. А все иначе обернулось.
Девочка, уцепившись за юбку матери, глядела на Андрея. Он поманил ее. И, спрятав лицо в складки юбки, она тут же выглянула лукавым ярко-синим глазом, ее слезы моментально высохли.
- Как же тебя звать? - спросил Андрей.
- Катенька, - доверительно сообщила она и, выпустив юбку матери, убежала к бричке.
Женщина увидела курсантов, тащивших раненых.
- Что ж это? - всплеснула она руками. - И побитые у вас?..
- Раненые, - объяснил Солодяжников.
- Какое горе-то. Молоденькие все?..
- Значит, лесом к станции не пройти? - опять спросил ротный.
- Тропками еще можно, но заблудитесь... Анюта!
С брички спустилась и подошла к ним вторая женщина. Глядела она из-под спущенного на лоб черного платка угрюмо и настороженно, как бы заранее этим взглядом предупреждая, что ни от кого добра не ждет и потому ей незачем быть приветливой.
- Вот Анюта... Сестренка моя. А меня звать Дарьей... Молочка-то вашим раненым нести?
- Если не жалко, - ответил Солодяжников.
- Чего теперь жалко! - проговорила Анюта, сцепив худые, изможденные руки на плоском животе. - И жалости теперь в людях нет. Ни бога, ни жалости.
Как звери.
- Опять ты свое! - оборвала Дарья. - Сколько этому богу молилась! И что вымолила?..
И по взглядам, которыми обменялись сестры, Андрей понял: спор у них давний и обе в этом непримиримы.
- Так вам на станцию?.. Проведу я лесом! - вдруг сказала Дарья, упрямо тряхнув головой. - Проведу!
- Куда это? А детей бросишь! - всплеснула руками ее сестра.
- Ладно, Анюта. Дом посмотрю, цел ли еще.
Забрав подойник с молоком, она пошла вместе с ротным и на ходу говорила:
- А вас тропками доведу, через болото. Я ж поняла... Непохожи вы на тех, что из окружения. Те пугливые, в глаза не смотрят... За детьми пока Анюта присмотрит. Она хорошая. Судьба только ей не вышла. Мы без матери росли, Анютка всех нянчила и в девках осталась... Да к богу подалась... На станцию-то прямо из леса можно выйти.
- Как считаешь, лейтенант, - морща лоб и обдумывая что-то, спросил Солодяжников, - если врача там поищем? Был на станции врач?
- Был, как же... - ответила Дарья. - Был. Да сейчас неизвестно.
XXVI
За кустом, накрыв голову шинелью, спал человек.
У его ног, обмотанных грязными портянками, валялись солдатские заскорузлые ботинки. Когда Лютиков сдернул шинель, он подскочил, намереваясь бежать.
Его схватили, и он рвался, выворачиваясь, пока Лютиков не стукнул его по затылку прикладом. Обмякнув, тот упал на колени, мотая головой.
- Кто вы такой? - спросил Солодяжников.
Поношенная гимнастерка туго обтягивала его широкие плечи и выпуклую грудь, лицо было некрасивое, заросшее жесткой щетиной, а глаза еще мутные со сна.
- Зто ж Гнат! - удивленно воскликнула Дарья. - Откуда взялся? Гнат!
Растирая ладонью затылок, он тупо смотрел на Дарью, пытаясь что-то сообразить.
- Фу ты, холера... Свои, что ли?
- Да ты ослеп? И меня не признал... Где Иван?
- Так он... - в глазах бойца мелькнула растерянность. - Вот как...
- Что? - охрипшим вдруг голосом спросила Дарья.
Помедлил немного и, глядя в сторону, боец ответил:
- Вот я живой, а его... Когда ремонт делали, в паровозе его бомбой...
- Нет... нет, - руки у Дарьи обвисли, вся она съежилась.
- Чего ж... Лучше сразу было тебе узнать... С ним еще двоих наших... В Киеве схоронили...
И, как будто лишь теперь поняв смысл того, что сказал Игнат, она попятилась, натыкаясь на молодые деревца, платок упал с плеч, лег ярким пятном в траву.
- Зачем... так ляпнули? - Солодяжников неодобрительно покачал головой.
- Охламон! - вздохнул Лютиков. - Треснуть бы еще раз прикладом.
А боец торопливо, словно оправдываясь, начал говорить как с маршевой ротой попал в плен и как затем их отпустили. Показал и пропуск, где было написано, что военнопленному разрешается идти до места жительства.
- Шел я лесами, - говорил он, - кормился чем попадя. Хотел забечь домой и потом опять...
Дарья обхватила руками ствол дуба, прижалась к нему лицом. Она не плакала и, казалось, застыла, только ладонями поглаживала жесткую кору дерева.
Андрей слышал, как минометчик вполголоса произнес:
- Без мужика осталась. Эхма! Какая бабенка-то... что царь-лебедушка.
- А детей сколько! - отозвался Лютиков. - Целый взвод.
- Дети бабу и красят. На то, вишь, она создана. А мужик при ней лишь в этом деле. Куда ни кинь - так оборачивается.
Солодяжников, разглядывая немецкий пропуск этого Игната, хмурился:
- Надо ж было вам ляпнуть! Голова еловая... Значит, с этим пропуском и на станцию можно пойти?
- Видимо, - проговорил Андрей, догадываясь, какая мысль возникла сейчас у ротного. - Только...
И Солодяжников, поняв, что лейтенант имел в виду опасность посылать незнакомого человека, бывшего в плену, кивнул:
- Да, задачка. А хорошо бы...
- Кому-то с этим пропуском надо идти, - сказал Андрей. - Думаю, лучше мне.
- А почему не мне? - отозвался Крошка.
- Фантазия! - почему-то злым голосом крикнул Солодяжников и добавил тише: - Обдумать надо, обдумать...
- Я пойду, коли надо, - вдруг тихо сказала Дарья.
Через полчаса Андрей, сменив сапоги на ботинки и надев гимнастерку Игната, шагал с Дарьей к станции.
Еще в лесу договорились, что он будет называть себя ее родственником. Хотя Солодяжников не велел брать оружие, Андрей все-таки привязал под коленом трофейный "вальтер", и шершавая рукоятка царапала кожу. До первых домов было метров триста, и чем ближе подходили к ним, тем сильнее его охватывало волнение. Минутами эта затея - появиться днем в поселке - уже казалась совершенным безрассудством.
- Жили мы небогато, а хорошо, - говорила Дарья как-то очень спокойно и тихо. - Иван-то у меня второй муж. Первый, как и вы, лейтенантом был. Двое парнишек его. Уехал на японскую границу, а вернулась бумажка в казенном конверте . Иван тогда и сосватался.
Хорошо жили... Вечером на крылечке заведем песню, и вся улица к нам. Игнат часто заходил. Плохого о нем не думайте...
- Я не думаю, - сказал Андрей. - Вот... уже заметили нас... Так я вам брат.
У крайней хатки стояли два солдата. Один лет сорока, другой моложе - у обоих рукава засучены до локтей, куртки не застегнуты, автоматы болтаются на животе.
- Halt! - крикнул молодой, узкое лицо его с выпуклыми глазами было потное и сердитое.
Андрей вытащил из кармана гимнастерки пропуск, чувствуя, как мелко, неприятно дрогнули колени. Солдат постарше взял пропуск, равнодушным взглядом окинул Андрея и пристально, с интересом уставился на Дарью.
"Если начнет обыскивать, - подумал Андрей, - тогда ударю ногой в живот".
- Домой идем, - улыбнулась Дарья, но улыбка получилась косая, вымученная. - Он из плена, брат мой...
Солдат засмеялся, ощерив большие прокуренные зубы, и хлопнул ладонью по широкому заду Дарьи.
- Prima russische Frau... Extraklasse! [Хороша русская женщина Товар высшего качества! (нем.)]
Ткнув пальцем в грудь Андрея и возвращая пропуск, он добавил на ломаном русском языке:
- Ты ходи комендатур!
Отступив на шаг, солдат махнул рукой.
- Кажется, проскочили, - отойдя немного, шепнул Андрей.
Солдаты позади начлли громко разговаривать.
- Очень толста, - говорил молодой. - Не грудь, а двенадцатидюймовые снаряды..
- Что ты смыслишь, молокосос? У нее все, как из железа. А если под кофтой ничего нет, то лучше клади в постель винтовку. Это слабаки взяли моду на тощих баб, потому что с настоящей им не справиться.
- Чего они? - спросила Дарья. - Про что лопочут?
- Говорят, сегодня хорошая погода, - ответил Андрей.
XXVII
- Вот здесь мы жили, - сказала Дарья, тоскливо оглядывая комнаты рубленого домика. - Жили. .
На полу была рассыпана картошка, валялись осколки тарелок, поломанные самодельные игрушки Мимо окна прошел солдат, неся курицу в руках. Донесся гудок паровоза.
Дарья начала подбирать игрушки, то и дело смахивая рукавом набегающую слезу. Затем она сдвинула до бровей платок и с осунувшимся, посуровевшим лицом вдруг стала очень похожа на сестру.
- Я выйду, будто соседей навестить...
- Узнайте, живет ли еще тут врач? - попросил Андрей.
Она ушла, прикрыв снаружи дверь. Андрей отвязал "вальтер", сунул его в карман и по маленькой лесенке из сеней влез на чердак В затянутое паутиной чердачное оконце было видно станционное депо. Там солдаты устанавливали зенитное орудие.
Андрей в уме рисовал схему подходов к станции, запоминал ориентиры и начал уже беспокоиться, что нет Дарьи, когда мелькнула ее цветастая косынка. Спустя несколько минут она, волнуясь и часто поглядывая на окно, рассказывала Андрею:
Андрей в уме рисовал схему подходов к станции, запоминал ориентиры и начал уже беспокоиться, что нет Дарьи, когда мелькнула ее цветастая косынка. Спустя несколько минут она, волнуясь и часто поглядывая на окно, рассказывала Андрею:
- К станции-то никого не пускают. А комендатура в школе, и полиция там...
- Какая полиция?
- Из местных набрали, главным у них Фома Несвит... За три дома отсюда живет. Раньше кассиром был.
Встретила его, как назад шла. Он и говорит: наведаюсь, часом. И моргает одним глазом. Что же делать?
Зайдет ведь он!
- Ну что ж, - кивнул Андрей. - Про доктора узнали?
- Есть... Остался, - сев на табуретку, она уже спокойнее заговорила о том, что видела. - Деньги теперь марками называют. Только не берут их, все за соль покупают. Объявления висят: кто на работу в Германию едет, тому харч бесплатный...
Кто-то постучал в дверь.
- Фома это, - испуганно вскинула голову Дарья. - Больше некому.
- Открывайте, - сказал Андрей.
Сгибаясь под притолокой, вошел человек в шароварах и украинской рубахе, на поясе его болтался немецкий тесак.
- От и я, - заговорил он низким веселым голосом, передавая Дарье бутылку, но тут же заметил Андрея, и толстые пальцы стиснули рукоятку штыка, а мясистое, буроватого оттенка лицо насупилось. - А це хто?
- Да брат мой, - ответила Дарья. - Из плена... Документ у него есть.
- Так шо? - возразил Несвит. - Треба зараз до полиции явиться.
Он был раздосадован, что встретил здесь постороннего.
- да вы садитесь, Фома Григорьевич, - приглашала Дарья. - Чего туда идти, коль власть сама наведалась. Я так уж рассудила...
- Хитра, - пробормотал он и уселся на табурет, который заскрипел под тяжестью его тела. - Як в плен хлопчик сдався, то у него разум е.
Дарья поставила три чашки, и он сам разлил в них желтоватый самогон.
- Ну шо ж... Иван, як ты кажешь, в Киеве?
- С паровозом же уехал, - наклонив голову, ответила Дарья.
- Звернется, - усмехнулся Несвит. - Будемо!
Он выпил самогон, и то, что ни Андрей, ни Дарья не притронулись к чашкам, насторожило его.
- Тэ-эк... Братка найшла... А шо ж я нэ бачив раньше хлопця? Дэ ж вин був?.. Який у тэбе документ е?
Андрей вынул из кармана пистолет.
- ПТп такэ? - челюсть начальника полиции отвисла.
- Только шевельнитесь, застрелю, - пояснил Андрей, удивляясь сам тому спокойствию, которое было в нем. - Ясно?
- Кобель ты, Фома Григорьевич, - сказала Дарья. - Нешто и впрямь решил, что на гулянку ждала?
У тебя дочка почти моих годов...
Андрей отобрал у Несвита штык, проверил его карманы.
- Усих вас нимци за то повисять, - угрюмо бормотал Фома Григорьевич. Усих!..
- Немцев сегодня мы вышибем отсюда. Много их тут? Говорите правду.
- Эх, пропала горилка, - вздохнул Несвит. - Хай тоби, Дарья, черт очи высмалить...
То и дело вытирая ладонью с шеи пот, Несвит рассказывал, что гарнизон здесь человек двадцать, а эшелоны стоят у депо. Паровозы ремонтируют, и он слышал, что здешний комендант грозил расстрелять начальника депо, если утром не отправит эшелоны к разъезду.
Андрей посмотрел на окно. Уже стемнело, и в хате терялись очертания углов.
- Теперь можете пить! - Андрей пододвинул к нему чашку И, взяв ее дрожащими пальцами, Несвит вылил самогон в рот как лекарство. Какое-то мальчишеское озорство захватило Андрея, потому что все очень ловко получалось. Он снова налил чашку.
- Пейте!
Так же, не глотая, а будто сливая в глотку жидкость, Фома Григорьевич опорожнил чашку и шумно выдохнул сивушный перегар.
- Шо мэни, нимцив жалко? Быйтэ их, як можетэ...
Всих побыйтэ! Я ж нэ нимцам служу... Я служу У крайни! У нимцив мы зброю добудем, а як сформуем вийско, та тож будемо гнать. Всих гнать!
Андрей был озадачен и слушал, пытаясь разобраться, кто же этот Несвит, враг или союзник? Он посмотрел на Дарью, стоявшую у печи. В этот момент Несвит быстро, не поднимаясь, выдернул из-под себя табуретку. Андрей не успел отклониться. Табуретка обрушилась на голову; синие, желтые круги заплясали перед глазами; Андрей выстрелил и еще раз нажал спусковой крючок...
Не упал он и не потерял сознание лишь от жгучей мысли, что все потеряно Выстрелы должны услыхать патрули, они скоро будут здесь.
- Уходить... немедленно! - проговорил он.
Окончательно пришел в себя Андрей на задах подворья, куда его чуть не волоком тащила Дарья. Черные тени лежали под копной сена. В поселке было тихо, лишь на станции звякало железо, шумно выпускал пары паровоз.
- Что же? Никто и не слышал, оказывается, - удивился Андрей.
- Фому-то убили? - спросила Дарья и вдруг уткнулась ему в плечо, затряслась от сдерживаемых глухих рыданий.
- Ну вот... Зачем? Все же хорошо, - гладя ладонью ее мокрую щеку и чувствуя, как у него самого дергается рот, шептал Андрей.
- Сено-то Иван косил .. Прикипело во мне, когда узнала. А теперь заново все... О-ой! И на кого ж, Ива
нушка, покинул меня? И не увижу больше, - перебирая сене, всхлипывая, запричитала Дарья.
- Не время сейчас, - говорил Андрей. - Потом...
Надо же идти.
Андрей помог ей встать. Часто останавливаясь и прислушиваясь к шорохам, они вышли по огородам на затянутый редким туманом луг. Темные движущиеся фигуры мелькнули впереди и сникли. Потом голос Лютикова из тумана произнес:
- Мы это, лейтенант...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Каждую ночь окрест Москвы били зенитки. То у Химок, то у Рублева загорались в небе "юнкерсы" и большими, рваными клубками огня падали вниз. Иные бомбардировщики прорывались к центру города. Над Арбатом или Чистыми прудами тогда распускались яркие осветительные фонари, визжали бомбы. Небэ полыхало разрывами зенитных снарядов. Дождем сыпались осколки на крыши, асфальт улиц. А утром наступала тишина. Дворники метлами, будто листву осенью, заметали в кучи раскиданное железо.
То ли этот железный шорох на асфальте, то ли солнечный зайчик, ласковым теплом через простыню касающийся груди, разбудил Марго. Еще с закрытыми глазами она испытывала какое-то беспокойное томление. И вдруг поняв, что томится, ждет какой-то необычной ласки ее собственное тело, даже испугалась такого странного, впервые узнанного чувства.
Вскочив, она босиком побежала к зеркалу. Стекло отразило ее стройную фигуру, косо торчавшие груди, выделявшиеся тугими выпуклостями на загорелом теле. Она рассматривала себя, точно давно знакомую и чем-то вдруг обновленную картину.
- Нагишом-то чего? - выглянув из кухни, спросила нянька.
- Я красивая? - обернулась Марго. - Красивая, да?
- Красивая, красивая, - буркнула старушка. - Молодая, чать, вот и красивая...
- А писем нет?
- Нету,- сердито проговорила нянька. - Мясо на базаре вот уже по семьсот рублей. За шубу пятьсот дают, а за кило мяса семьсот просят. Я б этих спекулянтов отвадила. Вот где враги-то...
- Ты бо-олыной политик, - рассмеялась Марго.
- На базар ходи, сделают политиком, - ворчала нянька. - Умывайся-ка! Оладьев картофельных испекла. Потом окопы рыть иду.
- Окопы? - удивилась Марго.
- Все старухи нашего дома идут. Где немец-то?
У Брянска.
Одевшись, уже в кухне Марго сказала:
- А мы зайдем опять в госпиталь. Вчера девять писем написала. Один лейтенант, весь перебинтованный, без ног. Я почему-то вспомнила Сережку и Андрея, как дура разревелась. А он говорит: "Какая ж вы красивая. И плачете, как моя Ганночка, дюже красиво.
Слезы, что росинки на подсолнухе..."
- Живым-то останется? - спросила Гавриловна.
- Не знаю... Ты когда-нибудь любила?
- Всегда, что ли, мне было шестьдесят годов? - ответила нянька. - И за мной парни табуном ходили.
- А очень, очень любила?.. Как это бывает?
- да на что тебе? Ешь, - нянька подвинула ей оладьи. - Сама это узнаешь. Одна дается жизнь, одна и любовь настоящая будет.
- Но живут и без любви, - сказала Марго.
- Живут, - согласилась нянька, - по-всякому живут. Бывает, на золоте едят, в шелку ходят, а коль в сердце радости нет, уж нигде не возьмешь.
Луч осеннего солнца падал через окно и будто шевелил седые, мягкие волосы Гавриловны. Лицо ее оставалось затененным, а волосы, ярко освещенные, напоминали созревший полевой одуванчик, у которого ветер еще не разметал нежную красоту. Бывает и у одуванчика, и у других цветов зеленая молодость, но люди ценят их зрелую красоту, возникающую перед увяданием, Такой сейчас казалась ей нянька. Марго почемуто вспомнила рассказ отца, как в одном африканском племени считают красивыми только женщин, умудренных большим опытом, а не юных девушек. И тогда юна восприняла это как нелепость, оттого что старость представлялась безобразной. Но теперь думала, что любой возраст имеет свою меру красоты. Нянька вдруг стала рассказывать о молодости, о том, как любила. И, слушая, Марго видела ее не увядшей с отечным лицом старухой, а девушкой с льняными косами, бойким взглядом. И она видела, как эту девушку засватал сын богатого лавочника и увез в город и как она встретила студента, потом сбежала от мужа к нему в одном платье.