Он развернул сверток, где был хлеб и нарезанная тонкими ломтиками ветчина. Одновременно взглянул на книгу "Житие", поинтересовался:
- Это читаете?
- Так, между прочим, - сказал Волков. - Хотел узнать, какого дьявола человек себя на цепь засадил?
- Да, да, - кивнул адвокат. - Есть в русских людях такая одержимость. Для одержимых цель оправдывает любые средства, но эти средства потом заслоняют цель и становятся целью. Как древние греки еще установили: характер человека - половина его судьбы... Чаюто, чаю наливайте.
Волкову была ясна теперь и цель предыдущих разговоров. Его уже "готовили", внушая определенную мысль.
"Что же он думает обо мне? - размышлял Волков. - Наверное, каждый в других ищет то, что самому присуще. Это уже подсознательно: если я таков, значит, и другие не лучше... И он хитер. А что такое хитрость?
Тоже ум... Но ум, придавленный страхом за маленькое благополучие, как росток, искривленный в ползучего урода. И, как все уродливое, хитрость мстит за это уродство людям... Не понятый еще закон жизни, что ли?"
Садовский подметил его задумчивость.
- Да, живем один раз... Кто в семнадцать лет не обрел идеалов, у того холодное сердце, но кто верит и к тридцати, у того нет ума.
За окном, в шуме дождя, глухо проурчал мотор автомобиля, скрипнули тормоза. Адвокат настороженно вскинул голову:
- Кто это сюда? - Он торопливо встал. - Посмотреть надо.
Дверь он за собой прикрыл, и Волков ничего не услыхал, кроме шороха ливня. Затем вместо адвоката в комнату вошел лейтенант Мюллер. Он был в черном непромокаемом плаще. Капли воды стекали на пол,
Молча кивнув, он снял плащ, сел к столу.
- Итак, Волков, - проговорил он. - Наши танки идут к Москве... Что думаете?
- Плохо, - кривя губы, ответил Волков.
- Как офицер, вы понимаете, что, если армия разбита, надо быстро захватывать территорию страны.
Они сидели друг перед другом за квадратным столом, оба лейтенанты, почти одинакового возраста, только Волков был в мешковатом клетчатом пиджаке, а Мюллер в щегольском, хорошо пошитом военном мундире и серой фуражке, на которой блестела кокарда - распластавший крылья орел.
- Bitte... Пожалуйста, - сказал Мюллер, бросив на стол пачку сигарет. Он явно старался быть вежливым, но в изломе губ чувствовалась какая-то брезгливость. - Пожалуйста, Волков, курите... Ваши родители находятся в Москве?
- Да.
- Очень плохо... Мои родители живут в Бонне.
Знаете?
- Нет.
- Уютный, тихий городок. Все родители надеются, что дети будут защитой. А Москва... Там сделают котел. Холодно, голод... такой конец.
- Что ж я могу?
- Мы хорошо награждаем, - пристально глядя на него, заговорил Мюллер. Немецкая пунктуальность в том и состоит, чтобы все угадать заранее. И очень точно выполнять... Я хорошо говорю по-русски?
- Понятно, - кивнул Волков.
- Думайте, Волков, думайте.
- О чем?
- О чем? - Мюллер удивленно вскинул брови, почти с детским любопытством разглядывая его. - Я говорил уже много. Не буду напоминать, чем вы обязаны германской армии. Это не по-рыцарски... Но вы любите свои отец, мать?
Лейтенант Мюллер встал и надел плащ.
- Завтра я приду. Хорошо думайте...
Выйдя за ним на крыльцо, Волков проследил, как луч фонарика, рассекая полосы дождя, уперся в обляпанное мокрыми листьями колесо "мерседеса". Ярко вспыхнули фары, высветив узкие водяные потоки. И у Волкова появилось такое ощущение, как перед близким прыжком в холодную воду, где неизвестна глубина и неизвестно, что скрыто на дне.
Садовский тоже стоял на крыльце.
- Я уж испугался, - проговорил он. - Думал, заберут. А что ему надо?
- Интересовало, как живу, - ответил Волков.
- Вы уж это... - заискивающе сказал адвокат. - Я с вами откровенничал. Не выдавайте старика...
Голос его на этот раз, однако, прозвучал фальшиво.
"Завтра, - думал Волков. - Завтра... И отступать некуда".
IX
Утром, побродив по городу, Волков направился к лавре. Рынок только начинал действовать. Шлепая сапогами по лужам, ходили два тех же монаха с железными кружками. Суетились торговки, шепотом пересказывая новости. Какой-то человек, стыдливо наклонив голову, держал в обеих руках драповое пальто.
Толстая рябая баба ощупывала материал.
- Видите ли, у меня хворает дочь... ей необходимо питание, - говорил тот.
Посмотрев на его бледное, осунувшееся лицо и, должно быть, поняв, что с этим стеснительным интеллигентом церемониться нечего, баба вытащила из сумки круглую буханку хлеба.
- Будь ласка.
- Это все?
- А шо ж? - громко и визгливо закричала она. - Хлиба тоби мало! Що ж тоби? Мы хлибу цену знаемо.
Гляньте, люди добрые!
- Конечно, конечно, - испуганно согласился тот, отдавая пальто.
Волков надеялся увидеть Ковальского, но его здесь не было. Не было и полицая с обвислым животом. На тот случай, если Мюллер возобновил слежку и придется объяснять, зачем снова ходил к лавре, Волков за кусок мыла, специально взятый из дому, выменял у бойкого кривоногого мужика полстакана махорки. Он собирался уйти, когда скуластый, азиатского типа парень в кепочке, с прилипшим к губе окурком, задел его плечом.
- От Ковальского привет... Иди в лавру, к пещере.
Не оборачивайся...
Во дворе лавры, около храма, фотографировались немецкие солдаты. Богомольцы толпились у широко раскрытых дверей. К пещерам вела узкая дорожка Свернув на эту дорожку, Волков оглянулся. Позади никого не было.
"Значит, мне еще не очень верят, - думал он. - А немцы поверили?.. У них больше оснований".
И ему пришла мысль, что, будь он сам на месте того следователя Гыимзы, никогда бы не поверил странным обстоятельствам выброски пленного лейтенанта.
А это факт. Значит, факт еще не истина. Чему же верил полковник Сорокин? Не такой он простак, чтобы верить словам.
Осенние листья, как желтые мухи, падали с деревьев. У пещеры на камнях сидели двое. Волков узнал брезентовую куртку профессора Голубева, его суховатое лицо. А рядом сидел монах. Черная ряса обтягивала круглую спину, из-под клобука спадали длинные с желтизной, будто перепревшие, волосы.
Волков остановился за кустом дикой акации.
- Разве науки сделали людей добрее, отмели зависть, блуд? - сердито, запальчиво говорил монах. - Без веры и сиречь ученый человек в миру готов подобиться животному.
- Какой веры, сударь? - вскинул брови профессор. - Здесь вопрос. Церковь использовала новые для того времени философские положения Аристотеля и обратила в догму. А любая догма тормозит развитие мысли. Как стоячая вода, разум без движения утрачивает силу, и легко возобладают инстинкты... Хм!.. Где теперь вы расположите бога? Небо заняли самолеты.
И кстати, даже пятнышко от всевышнего не могут найти.
Монах выдавил короткий смешок.
- А врачи, которые режут сердца человеческие, могли узреть доброту там, и любовь, и печаль? Сподобился кто-нибудь в мозгах найти ум?
- Хм, - как бы озадаченный этими доводами, сказал профессор.
- Безверие гордыней питается, - торжествующе поднял руку монах. - И змий сйоих черев не ест. А люди тщатся познать непознаваемое. Смирись! Господь бог велик.
- Да, - профессор чуть наклонил голову. - Удивительно. Как в библии записано? "Вначале было слово..."
- "И слово есть бог", - добавил монах.
- Когда-то ведь наши предки объяснялись жестами, - заговорил профессор. - Но этого было мало, требовался язык. И каждое найденное слово являлось откровением. Слово ценилось, как драгоценность. Оно имело божественную суть для человека. Итак, вы признаете земную основу религии?
- А страх? - вставил монах. - Страх небытия?
- Вот именно... Человек шагнул в этом за установленный природой рубеж. И его охватил ужас перед необъяснимым. Зачем он умирает? А утешение несла религия.
- И наука отнимает это утешение!
- Наука должна исследовать реальность. Кстати, буддисты утверждают истину переселения душ. Великий грех им сжечь тело. Если отнять здесь понятие "душа", то можно и согласиться. Допустим, наше органическое вещество усвоится травкой, а травку съест коза..
Голова монаха затряслась.
- Тьфу! - он быстро приподнялся. - Чтоб и духа твоего в святой обители не знали. Пинками гнать распоряжусь, пинками!
- Это аргумент всепрощения? - засмеялся профессор.
- Тьфу! - сплюнув еще раз, монах перекрестился и торопливо зашагал прочь. Щеки его в сетке кровеносных сосудов и борода дрожали от негодования.
У ног профессора горкой лежали церковные свечи и толстая древняя книга. Он взял эту книгу, бережно раскрыл. Волков пошел к нему.
- Хм... Намерены купить свечку? - глянув на Волкова и не узнав его, спросил профессор.
- Две, - сказал, шагнув из-за куста, парень. - Интересуемся Нестором-летописцем.
- Да, да, - оживился профессор. - Это удивительная личность. Вот еще книга безымянного автора Пять столетий назад жил. За пять свечек и я теперь выменял.
- Религиозная? - усмехнулся парень.
- Религиозная? - усмехнулся парень.
Брови профессора задвигались.
- Нельзя, молодые люди, смеяться над тем, чему верили наши деды. Я говорю о вере, а не о церковном учении. Это не одно и то же, заметьте. Да!.. Только посмотрите! Четырнадцатый век. Русь изнемогала от набегов. Никто не знал: устоит ли? А человек писал книгу. Имя свое лишь забыл указать. Но в конце завещание сделал, чтобы труд сей его кожей после смерти оплели, - профессор осторожно закрыл книгу, показывая сморщенный, будто высохшая ладонь, переплет. - Хм... Нелегко представить, что значила в то время еще одна книга. Да... Забываем, что и наши дела станут когда-то седой, тленной стариной.
Увидев, должно быть, как Волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу, профессор хмыкнул.
- Да, да... Не смею задерживать, молодые люди В подземелье было сухо. Закопченные тысячами
свечей, осыпавшиеся кое-где стены узкой пещеры хранили могильную тишину.
- Что же, профессор давно свечками торгует? - спросил Волков.
- Знаешь его? - отозвался парень, чиркая спичкой.
- Встречались.
- Мудрый человек. У нас в Каракумах дыня есть, и туршек есть: на глаз не отличишь. Дыню откусишь - вкусно, туршек откусишь - целый день плюешь. Совсем как и люди, - проговорил тот. - Меня Ахметом называй.
Заслоняя ладонью пламя свечи, он двинулся вперед.
Местами приходилось нагибать голову, чтобы не удариться о свод. У поворота, в нише, над маленькой ракой светилась лампадка.
- Вот, - сказал Ахмет, пальцами загасив свечу. - Нестор.
Что-то темнело в раке, напоминая куклу, обтянутую пергаментом.
- Это и есть Нестор? - удивился Волков.
- Точно.
- А где Ковальский?
- Будет Ковальский. Ждать надо.
Слова тут звучали глухо, неразборчиво, как бы утопая в рыхлом песчанике. Из густого мрака пещеры вынырнул Ковальский. При тусклом свете лампады он казался очень старым, осунувшимся. Длинные тени залегли в морщинах.
- Посторожи нас, Ахмет, - бросил он. - У-у. Задохнулся.
Ахмет молча отступил в темноту.
- Что случилось, Волков? Рассказывайте быстро Волков передал ему ночной разговор с Мюллером - Значит, и о Москве упоминал? - спросил Ковальский. А беседовали с глазу на глаз?
- Да.
- Осторожно действуют. Видно, решили забросить, - Ковальский немного помолчал. - До заброски упрячут, и встретиться будет нельзя. Что ж... Где бы ни оказались, пошлите домой, в Москву, любую телеграмму И затем, по возможности, прогуливайтесь около той почты.
- Так просто? - удивился Волков. Его представления о разведке складывались главным образом из прочитанных книг с захватывающими сюжетами, бесконечными погонями, стрельбой. А здесь все было не так И невзрачный Ковальский с его одышкой, заунывным голосом никак не походил на книжных разведчиков.
- Чем проще, тем лучше, - сказал Ковальский.
- Я тут еще одного знакомого встретил.
- Где?
- Около пещеры.
- А-а, - улыбнулся Ковальский. - Беда с ним. Пропадет же с голода, вот и усадил торговать свечками.
Неугомонный старик, однако. Лекции монахам читает.
Кстати, вы слыхали о золотом руне?
- Легенда, - ответил Волков.
- Это баранья шкура, на которой промывали руду.
Тяжелый металл оставался в шерсти. Потом шкуру сжигали - и золотой слиток готов. А место добычи профессор установил по легендам. Радиограмму, конечно, не поймут. Но ты сообщи. Золото ох как нужно.
- И больше ничего? - спросил Волков, думая, уж не подсмеивается ли над ним Ковальский.
Ковальский посмотрел на его лицо и вздохнул.
- Да... Чертовщина, разумеется. Сидя тут, еще золото на Кавказе отыскивать? Выговор мне дадут. Но кто знает? Я на бумажке записал координаты. А бумажку сожгите, как руно. И еще приказ: любые требования немцев аккуратно выполнять. Такая уж наша работа.
X
Прорвав фронт у дальних подступов к Москве, немецкие танковые корпуса с боями продвигались вперед.
Уже дрались в плотном кольце четыре наши армии под Вязьмой, а другие откатывались на Можайскую линию.
Невзоров теперь все чаще переставлял флажки, и они были на карте в нескольких сантиметрах от города.
Тяжелая обстановка складывалась повсюду. Механизированные дивизии немцев прорвались к Волхову, захватывали Донбасс, их танки катились к Дону.
Беспрерывные воздушные тревоги мешали работать, и генштаб перебрался в метро. За фанерной отгородкой стучали аппараты Бодо. Маршал Шапошников ночами теперь все чаще просил дать кислородную подушку: мозг еще выдерживал бешеное напряжение работы, а больное сердце отказывало. 9 октября, когда начались бои под Можайском, там, где Невзоров осматривал рубеж и где пять дней назад еще был глубокий тыл, маршал, под утро вернувшись из Ставки, долго с какой-то легкой хрипотцой сосал кислород и, опустив подушку, заговорил тихо, ровно:
- Вот, подполковник, фронт у Можайска. И быстрее, чем думали.
Шапошников расстегнул китель, под которым была заштопанная майка и обтертые серые подтяжки.
- Верховный спросил нынче: удержим ли эту оборонительную полосу?.. Удержим ли?.. Да... Есть закономерность во всем. И предел сил... От длительных нагрузок... Действует ли этот закон в человеческом обществе? ...Когда-то стратегов называли пророками.
Невзоров стал рассказывать о последних донесениях с фронтов: на юге 9-я армия пробивается из окружения к Азовскому морю, на юго-западном участке выходят окруженные еще под Киевом разрозненные группы, из них формируются полки, но судьба Кирпоноса неизвестна.
Шапошников снял трубку зазвонившего телефона:
- Да, это я... Везде трудно. И отходить не разрешаю. Контратакуйте!.. В окружение попадают, если боятся маневрировать. Ищите у противника слабые места. Тот, кто окружает, всегда рискует сам попасть в котел.
Он положил трубку и опять задумчиво глянул на карту.
- Окружность всегда длиннее прямой.
- В геометрии, - подтвердил Невзоров.
- А в классической военной теории: окружить - следовательно, победить! И русский солдат классику перечеркивает. Под Вязьмой сковано больше дивизий противника, чем наших, которые окружены.
Маршал начал тереть грудь у сердца, длинное лицо его посинело, как от внезапного удушья.
- Вам бы отдохнуть, - испуганно сказал Невзоров.
- Нет уж, голубчик, отдохну, когда бить начнем.
Днями штаб переезжает из Москвы... Командующим фронтом назначен генерал армии Жуков. И я хочу вас оставить при нем для связи.
- Есть! - ответил Невзоров, подумав, что, коли решено вывезти штаб, значит, нет уверенности отстоять город.
- Войны имеют кризисные точки, - добавил маршал, поглядев на флажки у восточных границ, отмечавшие сосредоточение японских армий. - Как всякая болезнь. Да...
Невзоров знал, что втайне планируются контрнаступательные операции. Штабные генералы высчитывали, сколько потребуется артиллерии, танков и сколько успеют выпустить мин, снарядов немцы, и примерное количество бойцов, нужных для пополнения, чтобы атаки не захлебнулись.
Никогда еще военачальнику не приходилось решать одновременно таких многообразных задач: и отступления войск на трехтысячекилометровом фронте, и организации контрудара при строгой экономии техники, боеприпасов, когда заводы перебазируются, и назначения новых командиров дивизий, армий с условием, что неправильная оценка их способностей может вызвать гибель сотен, тысяч людей, провал задуманной операции.
Как-то внимательно поглядев на него, маршал спросил:
- Вам уже двадцать шесть?
- Двадцать шесть...
- Отцу йашему было столько же... когда оставил у меня часы.
Невзоров удивленно вскинул голову. Открыв сейф, маршал достал старинные часы - брегет с выпуклой крышкой.
- Своим отрядом тогда он прикрывал отход корпуса Брусилова... знал, что не увидит сына... Мы смертны, а Россия выстоит. Ему хотелось, чтобы сын так же понимал долг. Возьмите...
Немного помолчав, Шапошников сел за стол, придвинул толстую кипу боевых донесений, разведывательных сводок и захваченных у пленных карт.
- Идите, голубчик, - сказал он, - вздремнуть успеете часок. Молодым надо спать больше.
Вагоны стояли рядом у перрона, и Невзоров зашел в один из них. Тут, сидя и лежа, дремали штабные работники, готовые сразу подняться. Он выбрал свободное место. Напротив тихо посапывал генерал из оперативного отдела, держа в руке недоеденный бутерброд и чему-то улыбаясь во сне.
"А Шапошников не позволяет себе и вздремнуть, - подумал он. - Тянет из последних сил. Как старый рабочий мул".
В душе Невзорова было двойственное чувство к дотошливому, невозмутимому старому маршалу: он искренне восхищался его умением по каким-то штрихам разгадывать ход событий и наряду с тем возмущался его безразличием к оценкам собственной роли в грандиозном, беспримерном сражении, точно Шапошникова совсем не интересовало, как воспримут его деятельность, лишь бы дело шло, а славу пусть разделят охочие по наивности к ней. Умеют же иные показать, выпятить свои даже маленькие заслуги. А Шапошников еще ворчит: "Не за что нам давать ордена, чуть Россию не прошляпили".