Взглянув на Краснушкина, она рукавом телогрейки вытерла глаза и закричала санитарам:
- Чего ждете? Бери носилки!
Краснушкин помог санитарам вытащить носилки.
Около блиндажа стояли трое артиллеристов, глядя, как перетаскивают раненых. В чистеньких длинных шинелях, фуражках, не испачканные копотью, они заметно выделялись среди ополченцев. За плечами одного из них висела рация с поднятой антенной.
- Координаты точные, - уверял их Сазонов. - Без дураков.
- Вы что, артиллерист?
- Командовал батареей... Выручайте, хлопцы! Десятка три немецких танков. Раздавят утром.
- Три десятка? - капитан, говоривший с ним, задумался.
- И бронетранспортеры!
- Нас бы устроило гораздо больше, - ответил капитан. - Да ничего не поделаешь.
Он передал в микрофон несколько цифр.
- Какие орудия? - поинтересовался Сазонов.
- Сейчас увидите, - сказал капитан.
Позади траншей в лесу что-то завыло, длинные хвостатые кометы понеслись оттуда, ярко освещая кроны деревьев, фургоны, на которые еще грузили раненых, ездовых, удерживавших испуганных лошадей. Многие ополченцы в траншее испуганно присели. А вой нарастал; казалось, что уже горит небо. И за высотками, где падали хвостатые кометы, растекалось зеленоватое огненное море.
- Что ж это? Что? - спрашивал Захаркин. - Эх, ягодки-маслинки! Во дают... Бог войны!
- Эрэсы, - проговорил Сазонов изменившимся голосом и весь как-то напружинясь.
- Они, - сказал капитан.
Вой реактивных мин оборвался, и небо потемнело, а за высотками что-то само по себе уже горело, взрывалось.
- Боеприпасы рвутся, - определил Сазонов. - Точно залп уложили! На корректировке я всегда пятерку имел.
- Слушай, - произнес капитан, - так за что же тебя из комбатов?
- Было за что, - отмахнулся Сазонов. - Командиру полка в морду дал... Медичка у нас была. За нее. А выяснилось, что сама к нему бегала... Все, пошел я.
Фигура его мелькнула еще раз у колючей проволоки, растворилась в темноте. А Марго вдруг захотелось плакать, и так, как плачут лишь дети, не стесняясь слез, не задумываясь над причиной оттого, что эту причину словами не выскажешь, как часто плакала она в детстве от грустной музыки.
"Я просто глупая... Глупая, - думала она. - Мне же виделся этот Сазонов грубым и отвратительным. А черствыми, грубыми никто не рождается, такими делаются потом... И кто здесь виноват?"
Заскрипели колеса отъезжавших двуколок с ранеными.
В пяти шагах от Марго тихо говорили Родинов и Краснушкин.
- Увезли... Почему так в жизни: люди, которым следовало бы встретиться раньше, находят друг друга очень поздно?
- Да-а... - вздохнул художник. - Наверное, потому, что люди торопятся.
- Вы думаете, люди не умеют ждать?
- Нет... Люди не часто умеют поступать так, как им хотелось бы.
- Но и жизнь ведь коротка, - сказал архитектор. - Очень коротка. Чертовски!
А за холмами еще что-то рвалось, брызгали к небу синие языки пламени.
XXVI
Утром в траншее появился комиссар батальона Чибисов. В солдатской шинели, в обмотках и каске, он ничем не выделялся среди бойцов, словно подчеркивая этим, что не знаки различия, а лишь собственные качества определяют место человека.
Его сопровождал незнакомый лейтенант с толстым лицом, кудрявыми баками на щеках и с фотоаппаратом на груди. Увидев Захаркина, комиссар, щуря веселые глаза, спросил:
- Ну, ягодки-маслинки, побил вчера супостата?
- Было.
Когда Захаркин смеялся, то его веснушчатое лицо излучало отчаянную радость.
- Вроде Кутузова, - улыбнулся Чибисов. - И тот с одним глазом, а Наполеона бил... Только вчера еще передовые отряды фон Бока дрались...
- Да сообразили уже, - ответил Захаркин, поглядывая на лейтенанта, который в этот момент фотографировал немецкие танки.
Чибисов подошел к землянке, возле которой умывались девушки, насыпая в ладони друг другу снег из котелка.
- Знаю, знаю про Светлову, - сказал он. - Ее в госпиталь увезли. Жива будет. А вас при первой же оказии отправлю в штаб.
- За что? - спросила Леночка.
- Как за что? - лицо Чибисова приобрело сердитое выражение, и усы, будто окантованные желтизной, грозно задвигались. - Это что еще! Приказ!.. В штабе люди нужны. С корреспондентом и уйдете.
Захаркин довольно жмурил единственный глаз. А незнакомый лейтенант, успевший сфотографировать подбитый танк, разглядывал девушек с затаенным интересом.
- Не разговаривать! - добавил Чибисов, хотя никто и не пытался говорить. - Захаркин, где твои бронебойщики? Корреспондент бронебойщиками интересуется.
- А вот, рядом, - Захаркин указал лейтенанту ячейку, где с противотанковым ружьем возились Краснушкин и Родинов.
- Так вы это... побеседуйте, - сказал Чибисов лейтенанту. - Я до командира роты.
Стараясь не глядеть на девушек, как бы опасаясь, что вся строгость его иссякнет, он торопливо повернулся, зашагал назад. Захаркин весело хмыкнул и побежал следом.
- Ну, вредина, - сказала Наташа. - Это Захаркин подговорил, чтобы нас отправили.
В соседней ячейке, наполовину завалившейся, где были Родинов и Краснушкин, а около стоял подбитый танк, лейтенант уже записывал что-то.
- Это просто, - говорил Родинов. - Идут они. а мы сидим...
- Ясно, - произнес лейтенант, - Сколько за день фашистов истребили? Десять, двадцать?
- Посчитать как-то не сообразили. Виноват.
- Запишем... Ну а танк?
- Танк большой. В него целить - одно удовольствие. Едет, знаете ли, а мы щелк...
- И к самой траншее подпустили? - глядя на нижний люк танка, из которого свесилась рука мертвого немца в зеленой перчатке, спросил журналист.
- Если вдалеке сгорит, никакого проку. А тут и горючее на коптилки взяли, кое-какой харч нам доставили, ну и крыша от бомб.
- Интересно! - засмеялся лейтенант. Он сдвинул карандашом фуражку на затылок и начал быстро писать. Видимо, захваченный радостью, что получится удачный очерк, такой, как и нужен для воспитания героизма, с деталями русской смекалки, возбужденный тем, что находится в боевой линии, где под ногами опаленные гильзы, а за бруствером на исчерненном снегу трупы врагов, он и не подметил скрытой издевки, не подметил, как другой бронебойщик, перетирая тряпкой крупные, в ладонь, патроны, ухмыляется и качает головой.
- Очерк будет называться "Под гусеницами танка", - сказал корреспондент. - Я вам специально перешлю газету.
- Вы из Москвы? - спросила Наташа.
- Да, да, - отозвался лейтенант. - Ночью выехал
- Как там?
- Москва стоит, - бодро сказал он. - Тоже воевали, девушки?
- Мы испугались, - серьезно ответила Лена.
- А-а, - скучным голосом, но игриво поводя карими глазами, протянул тот. - Ну, еще увидимся... Вас я потом сфотографирую.
Сунув блокнот в карман, он ушел, покачивая массивным торсом, догонять Чибисова.
- Откровенность и тут не вознаграждается, - усмехнулся Краснушкин. - А вы, старая перечница, зачем говорили ерунду? Напишет ведь.
- Что я мог еще сказать? - возразил Родинов. - Что пропотел, как в бане, и что хотелось маму звать в шестьдесят лет? Этого словами не расскажешь. А ерунды всегда пишут много .. Что-то Кузьмич запаздывает Раскис, видно, старик. У меня вот сало есть. Между прочим, тут я не врал. Захаркин его ночью из танка достал и с нами поделился. Отличное сало, русское Не побрезгуете?
Он придвинул котелок, в котором лежал кусок розоватого сала.
- Не побрезгуем, - сказала Леночка. - Есть хочется...
- Зажарим по-охотничьи... с дымком, - говорил Родинов, отрезая шпик тонкими ломтями и протыкая их заранее наструганными щепками. Спичкой он зажег эти щепки. Сало трещало, аппетитно румянилось, впитывало дым.
- И на хлеб его сразу... горяченькое, - советовал художник.
- Да, красавицы, - начал опять Родинов, - сколько я жил, а не перестаю удивляться людям.
- Какие мы красавицы? - ответила Марго. - Вот Симочка... это да. Будь я мужчиной, только Симочку и любила. Честное слово!
- Она такая чистая душой, - поддержала ее Наташа, - как в романах бывают.
Архитектор лишь криво усмехнулся. Зная прежние высказывания девушек о Симе, он, видно, не мог уяснить, что женская непоследовательность хранит больше искренности, нежели все их рассудочные выводы.
- В романах? - задумчиво улыбнулся художник. - А представьте, что Эмму Бовари, например... такой, как ее создал месье Флобер, доставили в окопы и под командование нашего сержанта. Много бы валерьянки понадобилось... Это к чему?.. Ходил я по молодости к Льву Толстому в Ясную Поляну и наблюдал. Видел, как Софья Андреевна под каблуком его держит. Асам он был нрава горячего. Тогда и понял, откуда непротивление злу насилием явилось. Буддийская идея, значит, на русский лад. И умный же... ох умный. Глаза точно насквозь других пронизывают. Но в себе разобраться не мог. И понял еще я, что не хватит у меня таланта написать его портрет...
Далекий, еще непонятный гул свалился в траншею.
- Во-оздух!.. Воздух! - прокричал наблюдатель.
Ополченцы вскакивали, надевали каски. Выглянула из землянки Полина с заспанным, сердитым лицом, но тут же глаза ее расширились.
- И-их... Страсть какая! Будто утки летят...
Самолеты, действительно, летели косяком Сверху вились "мессершмитты", как осы над гнездом. Прибежал Захаркин.
- Шпик, черти, лопаете?.. Давай-ка свою бандуру приспосабливай! - И сам начал устанавливать противотанковое ружье дулом к небу.
- И наши летят... истребители, - сказал Краснушкин. - Три пары...
К шестерке истребителей устремились "мессершмитты". Через секунду нельзя было уже разобрать, где какие самолеты, - все завертелось, потрескивали авиационные пушки. Брызнула яркая вспышка, и от нее разлетелись обломки двух самолетов.
- Эх, - выдавил Захаркин. - Тараном взял.
У Марго невольно до боли стиснулись зубы. Как-то ясно вдруг она припомнила голос летчика за столиком "Метрополя", рассказывавшего о таране. А бомбардировщики плыли уже над холмами. Каплями посыпались бомбы. Визг проникал под шинель, холодным гвоздем скреб у лопаток. Она испытала полную беспомощность. Вот когда было по-настоящему страшно.
Выстрелило противотанковое ружье. Ополченец, бежавший по траншее, упал. И Марго повалилась на его ноги.
Земля качалась. Слабо доносился голос Захаркина:
- А-а... Кувыркнулся... Гори, стерва! Патрон!
Новая серия разрывов обрушила землю в траншею, и чем-то больно, как палкой, ударило Марго по спине.
Затем гул самолетов начал удаляться.
- Бинт... Дайте бинт! - услыхала Марго. Это говорил Родинов, и она поднялась. Траншея осыпалась, совсем близко дымилась глубокая воронка. На месте землянки чернела яма с раскиданными бревнами. Леночка выплевывала песок и протирала глаза. Командир отделения Самохин, лежавший возле Марго, бормотал:
- Три войны прошел, а это...
Валялось осыпанное землей противотанковое ружье, которое и упало на Марго. Краснушкин лежал у ячейки, ему, как бритвой, отрезало верхнюю половину лба.
Захаркин сидел рядом, а на его губах пузырилась кровь.
- Дайте же бинт, - повторил Родинов.
- Зачем? - вдруг спокойным голосом ответил взводный. - Не трать... Эх, ягодки-маслинки.
Наташа вытянула руки, подхватила его клонившуюся голову.
- Чего уж, - сказал Самохин. - Убитый...
- По... Полина, - указывая на развороченную землянку, выговорила Леночка. - Там была Полина...
У хода сообщения, который выводил к тылам роты, мелькнуло бледное лицо корреспондента. Появились Еськин и Чибисов.
- Что Захаркин? - спросил ротный. - Убит?.. Самохин, принимай взвод! К бою!
XXVII
Бой за высотки кончился. Оттуда немецкие танки уже спускались в лощину. Несколько бронетранспортеров ползли к траншее, частые очереди их скорострельных пушек напоминали гулкий лай. Воздух пропитался дымом и сухой гарью взрывчатки.
А левее, в шахматном порядке, тоже двигались танки, бронетранспортеры.
Еськин стрелял из противотанкового ружья. Фуражку его пробило сбоку пулей, на щеке виднелась кровь.
- Патрон! - оборачиваясь, крикнул он.
Родинов тряхнул пустой брезентовой сумкой.
Неожиданно бронетранспортеры остановились. Из них выпрыгивали солдаты и бежали к лощине. Затарахтел ручной пулемет. Еськин установил его на бруствере. Голова и плечи лейтенанта тряслись крупной дрожью.
Блекло-синие трассеры потянулись от бронетранспортера, и бруствер траншеи словно обмахнули железной метлой. Фуражку с головы Еськина сорвало. Ополченец, дергавший в этот момент затвор винтовки, присел и, царапая каской стенку траншеи, завалился на бок.
- М-м, - как от зубной боли, простонала Лена.
Около Еськина присевший на корточки связист монотонно говорил в телефонную трубку:
- "Рязань", а "Рязань"... Лапоть бы тебе в глотку!., "Рязань"...
Малокалиберные снаряды опять грохочущим роем ударили по брустверу, и Еськина вместе с землей точно смело на дно траншеи. Он затряс головой, а ладонями стиснул уши.
- Лейтенант, - крикнул ему Чибисов, - отводи роту!
- Как?
- Ты оглох?.. Левее прорвались, не видишь?
- Отступаем, да? - произнес кто-то.
- Мы выполнили долг, - сказал Чибисов.
Чибисов знал то, чего не знали остальные: еще вчера батальону поставили задачу - удержаться на этом рубеже не менее трех часов, когда фон Бок атакует их главными силами. Но и Чибисов не знал, по каким соображениям было установлено это время. А складывалось оно так: в штабе фронта, планируя бой, рассчитали возможности батальона при массированном ударе авиации и танков держаться около часа; командир дивизии на всякий случай прибавил еще час; в полку же, чтобы отличиться, установили три часа... И в штабе фон Бока рассчитывали прорвать эту линию обороны за час боев, а затем двинуть танки в обход Бородинского поля, отрезать штаб русской армии, нарушить управление войсками и открыть путь к Москве. Но бой шел полдня, десятки немецких танков горели, а фон Боку доложили, что русские заполнили войсками вторую линию обороны, и надо было снова готовить прорыв. В эти минуты разъяренный фельдмаршал уже сместил командира дивизии, отдал под суд командира полка, не выполнившего его приказ.
Сейчас Чибисов молча глядел на усталых, испачканных землей, копотью, своей и чужой кровью ополченцев, сгрудившихся в узком ходе сообщения. Где-то в лесу затрещали немецкие автоматы.
- Э, черт! - выругался Еськин. - Обходят, гады.
- Там ведь Наташка и раненые, - сказала Лена.
- За мной! - крикнул Еськин.
Сильно прихрамывая, он побежал вперед. Ход сообщения выводил к лесному овражку. Здесь пули роями трещали в кустах.
На склоне лицом вниз, с термосом за плечами лежал убитый Михеич. Рядом валялась знакомая всем почтальонская сумка. Видно, хотел доставить в траншею и письма, но угодил под осколок. Самохин, бежавший впереди Марго, подхватил эту сумку.
За кустами стояли две повозки с ранеными. Перепуганные ездовые загнали лошадей меж деревьев и, опасливо приседая, тянули вожжи. Размахивая кулаками перед лицами ездовых, бегала Наташа.
- Трусы! - выкрикивала она. - Испугались?
Сейчас, когда надо было думать не о собственной жизни, а о беспомощных раненых, она точно и не замечала летящих пуль, не пригибалась, и такой яростью горели на ее бледном лице щеки, что ездовые шарахались от нее.
- Так их, дочка! - крикнул Чибисов.
На другом склоне овражка мелькали фигуры в длиннополых шинелях.
- Ой, девочки, - неожиданно всхлипнула Наташа.
Затрясся в руках Еськина пулемет.
- Огонь! Огонь! - командовал Чибисов.
Пробежав несколько шагов, он точно споткнулся и упал. Ополченцы залегли меж деревьев, стреляя в мелькавшие фигурки. И те отбегали в гущу леса.
- Галицына, - сказал Еськин, поворачиваясь, - как Чибисов, узнай.
- Убитый, - проговорил оказавшийся рядом Самохин. - Убитый наповал.
Скрипнув зубами, Еськин вынул из кармана гранату.
- И повар убит. А письма я взял, - неизвестно к чему доложил еще Самохин.
Еськин лежал, широко раздвинув ноги. Очередь разрывных пуль взрыхлила землю. И прямо на глазах Марго брызнули, разлетелись какие-то щепки от ноги лейтенанта.
- Черт! - выругался Еськин, сползая в канавку, где была Марго.
Взглянув на разлохмаченный сапог, на Марго, у которой болезненно исказилось лицо, он тихо рассмеялся:
- А еще говорят, что в одно место не попадает...
Деревяшка была.
И тут же лейтенант нахмурился, как бы досадуя, что открылся секрет его хромоты. Чувство, не менее сильное, чем ужас, захватило Марго.
- Эх, Галицына, - шепотом вдруг сказал Еськин. - Дай-ка я тебя расцелую... Что подполковнику обижаться? Напоследок ведь.
- Да, - проговорила она, теряя смысл услышанной фразы, удивленная необычным светом глаз Еськина. - Да. Зачем обижаться?
Лейтенант быстро наклонился к ней Она почувствовала его мягкие, сухие, до боли прижавшиеся губы и холодные, жесткие ладони на щеках.
Этот первый в ее жизни поцелуй оглушил сильнее, чем грохот разрывов, вызвал какую-то дрожь тела.
Изумленный Самохин громко крякнул, должно быть, не только видеть, но и слышать, чтобы целовались под убойным огнем, за три войны ему не приходилось.
- Что, Самохин? - Лейтенант приподнялся и крикнул другим бойцам: Отходить!
- Ну да... Чего ж, - бормотал Самохин. - Да как?
Ты, лейтенант, как?
- Отходите! Быстрее, черт бы вас драл! - округляя глаза, выкрикнул Еськин. - Раненые там. Я прикрою! Что ты, Галицына, будто курица мокрая, дрожишь?
Если бы она знала, что и у него это был первый в жизни поцелуй, если бы знала, как дрогнуло у него сердце, когда в первый раз увидел ее, а затем по ночам грезил, что возьмет в ладони ее щеки, приблизит к своим губам, и как ругал себя потом, сознавая несбыточность, невозможность этого слишком красивая девушка и подполковник ее красив, умен, не чета заурядному лейтенанту да еще полукалеке; если бы она знала, какая тоскливая боль в этот миг жгла его, - на култышке, с разбитым протезом, не пробежать и сотни метров, поэтому часы жизни сочтены и умирать надо здесь, - то поняла бы грубость и жестокие нотки еУо тона. Но знать всего этого она не могла.