В селе догорали еще некоторые хаты. Из пламени выступали обугленные ребра бревенчатых срубов. Гдето за дымом, на окраине села лязгал немецкий бронетранспортер. Иногда коротко постукивала его автоматическая пушка и оранжевые трассы пронизывали дым. Снаряды рвались, как гранаты, вскидывая пыль мерзлой земли, жухлые стебли помидоров на огородах, тучи серого пепла.
Марго подползла к раненому, который тихо стонал, не поднимая головы. Застывшими пальцами она стала расстегивать его шинель. При виде раны горло наполнила тошнота. Осколки превратили бедро в лохмотья мышц, сухожилий. Кровь текла на грязный снег.
- Не тронь, - стонал боец. - Уйди...
- Миленький, потерпи, - шептала она, видя лишь засинелый оголенный живот и пальцами чувствуя его горячую, словно кипяток, на морозе кровь. Потерпи.
Рана совсем нетяжелая. Чуть-чуть еще.
У нее мелко дрожали губы. Сколько уже за эти дни перевязала ран, а привыкнуть не могла - всегда появлялось это ощущение слабости, точно сама испытывала потерю крови.
Намотав бинт, она передвинулась и теперь увидела его молодое, испачканное копотью лицо с закушенной губой. В мутноватых, цвета дымного неба глазах, как у всех тяжелораненых, светилась отчаянная надежда.
Она вспомнила, как утром этот боец, доказывая свое презрение к смерти, перебегал между печами и затем смеялся: "Так что, если убьют? Чихать на это..."
- Ну поползем ..
- А нога? Отрежут ведь.
- Вот глупый.. Зачем резать ее? С такими ранами никто не умирает.
Эти фразы она тоже повторяла много раз, а люди умирали, быстро истекая кровью на холоде, и в расширенных, остывающих зрачках тогда читался горький упрек. Странно было, что живые непременно верили этим фразам, ободрялись, хотя раньше слышали, как говорят их другим умирающим. Война оборачивалась еще той стороной, которую в полной мере узнают на фронте лишь санитары и хирурги. Разные по складу ума люди, даже те, кто бравировал жизнью, затем, инстинктивно чувствуя приближение смерти, не хотели осознать это и, готовые уже на любые страдания, обретали надежду, что их спасут.
- Постой, - выдохнул раненый.
- Ничего, - сказала она.
- А-а... Тебе ничего... А мне? - с какой-то укоризной и легкой неприязнью к ней произнес боец.
Отползая, Марго волоком подтягивала его к себе.
- Я потерплю... М-м... Кабы не отрезали еще ногу, - стонал он, толкаясь рукой, чтобы помочь ей, и оставляя на снегу рыжие пятна крови. - Без ноги-то плохо.
- Ты молчи, молчи, - просила она. - Еще немного, и доползем.
Застучала пушка бронетранспортера. Снаряды визжали над головой, рвались неподалеку. Шагах в пяти за обгорелой трубой кто-то выругался.
- Помогите же! - громко сказала она.
Хрустнула под валенками зола, и около нее упал Щукин.
- Кого это? - спросил он, заглядывая в лицо раненому - А-а... Пополнение... Кутейкин, топай сюда!
От груды кирпича пополз Кутейкин с вещмешком на спине.
- Давай быстрей, - сказал Щукин. - Хребет у тебя, что ли, жидкий?
Втроем они дотащили раненого к погребу, где находился ротный наблюдательный пункт. Федосов сидел на бревне, а Леночка перевязывала ему голову. Тут были Зуев и командир третьего взвода младший лейтенант Стрельбицкий. В стороне под шинелью лежало тело младшего лейтенанта Ханбулатова, убитого час назад.
Раненого бойца положили на солому у лаза в погреб. Он уже не стонал, а лишь громко, протяжно икнул и затих.
- Доставили, - сказал Щукин и пальцами опустил его веки.
- Что вы лезете в пекло? - хмуро поглядев на Марго, сказал Зуев. Вытащили бы и без вас. И так потерь много.
- Знаете, как называют тех, кто хочет, чтобы все делалось без них? - с вызовом и слезами в голосе ответила Марго.
- Как? - спросил Зуев.
- Вот так, - не найдя подходящего слова, она вытерла рукавом шинели дергавшиеся губы.
- Слышь, Федосов? - проговорил Зуев.
Все тут были в копоти, с той характерной угрюмостью на осунувшихся лицах, которую дает многодневное нервное напряжение. Полушубок Зуева был распорот осколком, на каске виднелись глубокие царапины.
- Слышь, Федосов, дерьмом в проруби называют мальчиков, которые осторожничают!.. На юге уже гонят немцев. Ростов освободили. А мы пятимся!
В последнее время Зуев сильно переменился. Дважды командир дивизии отмечал в приказах его умелые действия: один раз, когда рота ночной атакой захватила немецкую батарею, и второй раз, когда, отступая, заманили на минное поле семь танков. Он теперь совершенно не переносил каких-либо возражений, будто проступала иная, скрытая под располагающим добродушием натура, о которой сам еще не подозревал.
- Это не аргумент, - сказал Федосов.
- Ханбулатов пошел в контратаку, - проговорил Зуев, - но ты ждал. Так?
- Расстреляли бы и мой взвод, - заметил Федосов. - У них явное огневое превосходство. Бессмысленно сейчас атаковать.
- Бессмысленно? - раздраженно переспросил Зуев - Когда говорят бессмысленно, я всегда ищу трусость.
Федосов дернулся так, что Леночка уронила бинт.
- Кто трус? - задыхаясь, спросил он.
- Вообще говорю, - усмехнулся Зуев. - Стрельбицкий, у тебя сколько человек?
- Двадцать два, - хмуря тонкие брови, отозвался тот.
- И у Федосова двадцать, - сказал Зуев. - Еще от взвода Ханбулатова шестеро осталось... Атакуем, как немного стемнеет. Это приказ. Сигнал к атаке - белая ракета... Ну, что вы мрачные? Внезапно надо атаковать.
- Я против этого решения, - Федосов надел каску, запихнул под нее бинт и встал.
Он взял автомат и медленно, точно еще надеясь, что Зуев крикнет, вернет его, пошагал к своим бойцам.
Стрельбицкий молча наклонил голову. Он был высокий, чернобровый, с тонким лицом, длинными ногами, никогда не спорил, аккуратно выполнял любые распоряжения Зуева, но делал все как-то механически.
И на девушек Стрельбицкий глядел обычно так равнодушно, что взгляд его казался Марго безжизненным.
- Аргумент, - отчужденно сказал Зуев. - Разболтались вообще-то... Все отступаем, это не аргумент?
- За неделю мы отошли всего на тридцать километров, - неожиданно громко произнес Стрельбицкий. - Разве это отступление? И позади нас еще линии обороны.
Марго удивленно отметила, что голос его вовсе не мягкий, как думалось, а резкий, звонкий, бурлящий эмоциями. Зуев, как бы тоже удивленный, встал и нахмурился, покусывая губу.
- Скажи еще, что Волга течет в Каспийское море И насчет бессмысленности я не так уж и вообще говорил Меньше рассуждай, а действуй... Я к пушкарям иду.
Семидесятишестимиллиметровое орудие, приданное роте, стояло в десятке метров. Командир орудия, старший сержант, в бушлате и громадных подшитых валенках раскорякой лежал на земляном конусе погреба.
Двое артиллеристов обтирали ветошью снаряды, наводчик проверял механизмы.
- Эй, пушкарь, - окликнул Зуев старшего сержанта. Тот повернул голову, сполз на животе - Бронетранспортер выглядываю, - сказал он.
- Ты накрой его по звуку.
- Не могу, - старший сержант поскреб рукавицей щетинистый подбородок.
- Что значит не могу? - возмутился Зуев.
- Лимита нет.
- Какого еще лимита?
- На снаряды. По закрытым целям три снаряда в день. Больше не дают.
- На кой черт мне здесь пушка?
- Кабы высунулся он. А так не могу. Холку мне за пустую стрельбу комбат натрет.
- Что мне твоя холка? - горячился Зуев. - Атаковать буду. Ясно?..
- Не могу, - твердо сказал артиллерист. Маленький, усатый, с примороженной опухшей левой щекой, он виновато глядел на лейтенанта. - У меня ж девять снарядов только. И себя враз обнаружим...
- Ах, вот чего боишься! - перебил его Зуев. - Так и говори!
- Закусил ротный удила, - неприязненным тоном сказал Щукин около Марго. - Людей, как подковы, гнуть хочет. А люди не подковы... Идем, Кутейкин. Давай, военфельдшер, приходи. У нас там картошка печеная есть.
- Спасибо, - ответила Марго и пошла к сидевшей на бревне Леночке.
- Это Зуев послал их, когда увидел, что раненого тащишь, - сказала Леночка. - "Что, - говорит, - в роте мужиков нет? Вы сидите, а девчонка под пулями ходит".
- Он умер, - вздохнула Марго. - Напрасно было...
Устала я так, что даже заплакать не могу. А хочется...
Зуев все же странный. Грубым часто бывает. Ты не ошибешься в нем?
- Не ошиблась ли? - задумчиво проговорила Леночка. - Уже...
- Что?
- Я сама к нему пришла. Вчера... Да... Он совсем негрубый. Ему трудно.
- Ленка, милая... Но как же ты?
- Как? - сказала Леночка. - Если бы мы всегда хорошо умели разбираться в наших чувствах, то не было бы плохих людей, обманутых надежд и глубоких ошибок. Ведь и меня и его могут убить. Эго от нас не зависит. А пока живем - к черту всякую ерунду.
- Зуев так говорил?
- Нет. Он хотел наоборот... хотел, чтобы у нас после войны была свадьба, чтобы кричали "горько". И он бы тогда первый раз меня поцеловал. Он ведь агроном.
У них на Дону много садов, и свадьбы устраивают в саду, когда цветут яблони. А я вспомнила Наташу.
- Но ты... Ведь это... - начала Марго и закусила губу.
Они помолчали немного.
- Идем печеную картошку есть, - сказала Марго.
- Идем, - улыбнулась Леночка, оглядываясь на Зуева, который еще разговаривал с артиллеристом, и в ее улыбке чувствовалась затаенная нежная грусть. - Печеная картошка - сила. Да?
XII
Щукин и Кутейкин устроились за обрушенной трубой. В горячей золе от сгоревшей хаты пеклась картошка. На камельке широкой русской печи стояли бутылки с зажигательной противотанковой смесью. Кутейкин держал одной рукой котелок, а другой противогазную коробку над ним. Щукин лил зажигательную смесь из бутылки, и через противогазные фильтры осветленная жидкость стекала в котелок.
- Что вы делаете? - удивленно спросила Марго.
- Сейчас испробуем, - ответил Кутейкин. Он тряхнул противогазную коробку, отложил ее и обеими руками взял котелок. - Ну, господи благослови!
Кутейкин отпил глоток синеватой жидкости, затем еще. Глаза его выпучились, каска сползла на лоб.
- У-ух... Вроде первака. Чистый денатур. Опричастился. Мать честная!
- И как? - поинтересовалась Леночка.
- В самый раз. До печенки достает. Это ж надо выдумать. И против танки можно, и для успокоения души... Немец бы в жисть не сообразил такого.
В той стороне, где находились немцы, приятный баритон запел: "Мо-оскау моя..."
Та-тата, - протрещал немецкий пулемет, как бы аккомпанируя в удивительно точном ритме, а пули высвистами растянули эту мелодию над трубой.
- Гляди-ка, поют, - сказал Кутейкин, приноравливаясь еще выпить. Но Щукин отобрал у него котелок:
- Дорвался... Хлебнешь, военфельдшер?
- Нет уж! - ответила Марго.
- А то бы согрелась. - Щукин допил жидкость, поморщился, выковырнул из золы печеную картофелину. - Ух, черт! Два раза, говорил тебе, надо фильтровать. Серой еще отдает.
- Как наши деды бают, - засмеялся Кутейкин. - У солдата на войне бывает два выхода: либо живой останется, либо убьют. Если убьют - опять два выхода: либо в рай попадет, либо в ад. И в аду два выхода:
либо черт солдата съест, либо солдат черта...
- Ну а если черт? - спросил Щукин.
- Вот из черта будет один выход, как у этой серы из нас.
Щукин усмехнулся, покидал в ладонях горячую картофелину, отдал ее Марго. На Леночку он почему-то даже не смотрел.
- А у некоторых и на войне третий выход бывает, - сказал он.
- Это как? - удивился Кутейкин.
- Под крылышко лейтенанта. Раз - и в дамках, - ответил Щукин.
- А-а, - Кутейкин смущенно наклонил голову, отковыривая запекшуюся картофельную шелуху. Щукин теперь в упор глядел на Леночку.
"Они все знают, - догадалась Марго по злому, насмешливому блеску в его глазах. - Я не знала еще, а они знали. Сейчас Ленка даст ему оплеуху".
Но Леночка как-то беззащитно улыбнулась и вздохнула.
- Понимаете, ребята, - сказала она. - Люблю его.
Что же делать?
Щукин, ждавший совсем другого, растерянно заморгал веками.
- Что же делать? - повторила Леночка. - Если так...
- Уж тут ничего не сделаешь, - закивал ей Кутейкин. - Уж тут... Любовь, она как война. Дезертиров не жалует. И другим соваться нечего. Она другим непонятная. Другие токо мусору нанесут. Это уж так.
- Дайте закурить, - попросила Леночка.
- Еще и курить?.. Дыму-то напущено, что неба не видать. Ты горяченькой поешь, - сказал Кутейкин.
Щукин молча вытащил кисет, протянул его Леногтке.
- А вы, Кутейкин, женаты? - спросила Леночка.
- Вдовый. Десять годков уже неприкаянный.
- Кому же письма строчишь? - удивился Щукин. - По нескольку штук в день...
- Разным, - смущенно кашлянул тот. - Одиноких теперь много. В газетке вычитаю: доярка или на заводе работает. И пишу, что есть на свете боец Егор Матвеич Кутейкин, тоже одинокий.
- Эх, Егорий-мученик, - рассмеялся Щукин.
- Мне-то пажить невелика, - сказал Кутейкин. - И почта казенная, без марок. А им вдовью тоску легче нести. Отойдет война, если не убьют, поеду гостевать.
- Вот охламон, - покрутил головой Щукин. - Сколько баб заневестишь.
- Не то, - вздохнул Кутейкин. - Без мужних рук хозяйство теперь валится. Я ж плотник. И по сапожному делу могу. Где крышу обладить надо, где еще что.
Леночка прикрыла глаза. Марго вдруг заметила, что от уголков губ ее тянутся, будто легкая осенняя паутинка, морщинки, невидимые раньше.
- Обкрутят, - сказал Щукин. - Бабы обкрутят враз.
- Да оно как... Женщины бывают хороши по всем статьям, а вспомню Марьюшку, и нет душевного согласия. Тихая она была, вроде незаметная. И засватал ее по пьяному делу. Дружок мой свадьбу играл, ну и заспорили. Я говорю, бабы все одинаковые. Которую первую на улице встречу, та и будет моей. Вывалились гурьбой на улицу, и Марьюшка тут, босая, расхристанная, да еще с тряпкой в руке. А куда ж деваться?.. Прожил три года. Я в себе обиженность имел, что ее тогда как раз на улицу вынесло. Чуть не по мне до крика распалялся. Она сидит в уголке и тихо плачет. Ласковости к ней не допускал, а теперь бы... Эх, да не вернешь. Застудилась она и слегла. Говорит мне вдруг:
"Ты, Егорушка, женись быстрей. Кто тебя, пьяного, домой сведет и рассолом отпоит?.. А в тот день, как засватал, я полы в хате мыла. Подружка забегла и сказала про ваш спор. Вот я и выскочила босая. Любила тебя..."
Померла тихо, незаметно. А я десять лет к водке боле не прикасался. Человек-то своей радости не видит, пока не отымут у него...
Длинная пулеметная очередь хлестнула в трубу.
- Рус, ходи! - прокричал немец. - Ходи, иван!
- Это по кому-то бьют, - сказал Щукин, приподнимаясь. - Точно. Младший лейтенант идет.
Через обгорелые бревна прыгнул Стрельбицкий, тяжело, с хрипом в легких дыша, упал на колени. А глаза, обычно равнодушные, теперь сияли мальчишеским удовольствием.
- Заметили, дьяволы. Я бегу, а он чешет из пулемета. Бегу, а он чешет. И мимо...
- Вы бы кругом обошли, - посоветовал Щукин.
- Далеко. Нет время. Сколько вас тут?
- Он, да я, да мы с ним, - ответил Щукин. - И санчасть при нас. Бери картошку, младший лейтенант.
- Значит, вас двое? - уточнил Стрельбицкий, обчищая тонкими пальцами бурую золу с картофелины. - Этот пулемет мешает. По красной ракете надо его убрать, лучше гранатами.
- Я уж прицеливался, - сказал Щукин. - Там веселый фриц сидит. То поет, то играет.
Как бы в подтверждение немец стал исполнять на губной гармошке что-то бравурно-тягучее.
- Бах, - задумчиво улыбнулась Леночка.
- Что? - насторожился Кутейкин.
- Баха играет, - кивнул Стрельбицкий. - Значит, ясно, Щукин? Главное, этого музыканта убрать.
Я дальше...
Легкими прыжками, с какой-то грациозной стремительностью он пронесся над пепелищем и скрылся за соседней, такой же обгорелой, широкой русской печкой, возвышающейся меж дымящих углей.
- Кем раньше был Стрельбицкий? - спросила Марго.
- Вроде бы по женской части, - ответил Кутейкин. - Из тех, что представления дают.
- Танцором, лапоть, в балете, - сказал Щукин. - Он парень что надо.
- Это верно, - согласился Кутейкин. - Да я про то, что не мужчинское это дело. Мужик должен землю пахать иль у машины работать. А это что?
Леночка старательно разжевывала картошку, и на зубах у нее хрустела зола. Кутейкин привалился спиной к трубе.
- Еще в запасном полку был у нас один. Так он всем говорил: "Я игуанодон".
- Кто? - недоуменно переспросила Леночка.
- Игуанодон... Чего это, никому было не ведомо.
Попробуй угадай, а спросить никто не спросит, чтобы дурость свою не выказать. Игуанодон - может, ученый какой. Ротный его писарем определил. Мы на учении целый день, а он в кухне сидит... Потом уж вызнали, что так здоровый дурак назывался, который ходил на двух ногах и жрал много. Животное такое было.
- Ловкач. Ну и ловкач, - хохотал Щукин.
Рассмеялись и Марго с Леночкой. Короткая пулеметная очередь тут же ударила в трубу.
- Иван, нихт ха-ха! - крикнул немец.
- Ну, бродяга, дождешься! - заорал Щукин, хватая автомат.
- Да чего ты? - удержал его Кутейкин. - Ты высунешься, а он из пулемета. Куражится он...
На запад от села повисло и будто примерзло к лесу огромное темно-красное в дыму солнце. И вечернее стылое небо обливалось кровяными пятнами. Леночка беспокойно посмотрела назад, где остался Зуев.
- У вас трудно понять, - сказала Марго, - где шутка, где серьезно.
- Да-к оно и в жизни, - Кутейкин хитро прищурил один глаз, - не поймешь, когда плакать надо, а когда смеяться.
- Картошка очень вкусная, - проговорила Леночка, сворачивая цигарку. Щукин, ты под пули не лезь.
Не надо. Мне будет горько, если тебя убьют. Честное слово.
- Обойдется, - примирительно сказал Щукин. - Возьми кисет, у меня другой есть. В госпитале, когда был, одна черноглазая на память расшила.
Тем же путем, укрываясь за плетнем, где на кольях, точно отрубленные головы, висели горшки, а у основания намело снегу и копоти, они добежали к погребищу Зуев сидел на бревне, что-то писал. Около него топтался старшина Бурда и рядом, присев на корточки, ждал молоденький связной из штаба батальона. Артиллеристы еще возились у пушки.