Когда Невзоров подъехал к штабу, суматоха, вызванная появлением отряда немцев, улеглась. Ему сказали, что прорвалось не меньше батальона с тремя танками, но их оттеснили, а для Шапошникова захвачен танкист-лейтенант. Этого танкиста, правда, оглушило разрывом снаряда, и он ничего не соображает, да пока едут в Москву, начнет говорить.
Пленный, еще совсем молодой, лет двадцати, сидел у крыльца, обхватив трясущуюся голову руками. Он был забрызган чужой кровью, смерзшейся на комбинезоне и в светлых волосах. Дядя Вася тоже вылез из машины и, внимательно разглядывая танкиста, проговорил:
- Ишь ты... Застудится малый.
- Усади его в машину, - приказал Невзоров. - Да чем-нибудь руки свяжи.
В полутора километрах на снежном поле глыбой темнел подбитый танк. Мимо него цепью бежали к соседнему лесу бойцы. Опушка леса кудрявилась разрывами мин, где-то в дыму стучали пулеметы. Над головой Невзорова брызнуло мелкими осколками разбитое стекло.
- Легли бы, подполковник, - сказал, подойдя к нему, высокий, широкоплечий командир в задымленном полушубке с автоматом на груди. - Дура пуля щелкнет - и поминай как звали.
- А вы что стоите? - улыбнулся Невзоров.
Лицо этого командира светилось такой жизнерадостностью, так весело щурились янтарного цвета глаза, что невольно хотелось улыбнуться.
- Я с фронта, из дивизии. У нас это обычное дело.
Здесь в тылу рассчитывал часок отдохнуть, а пришлось автомат брать. Это уж добивают их... Сказали, что какой-то подполковник едет в Москву. Я его ищу. Не вы?
- Да.
- Капитан Лосев, - представился тот, - У меня к вам деликатная просьба. Записку не отвезете? Я сейчас напишу.
Невзоров пожал плечами, и Лосев торопливо добавил:
- Что вам стоит? Почтой неделю идет... А я две недели как виделся. Это на Арбате. Мимо будете ехать.
- Ну, хорошо, - кивнул Невзоров. - Только скорее.
Через десять минут еду.
Лосев торопливо расстегнул полушубок, из кармана гимнастерки вынул блокнот.
- За одну минуту напишу.
В его блокноте лежала фотография. Невзоров от удивления прикрыл на миг и снова открыл глаза. То была фотография Эльвиры.
- Красивая? - радостно засмеялся Лосев. - Да-а!
Мало что красивая. У нее сердце золотое, а характер еще лучше. С ней жить, как в сказке.
Невзоров теперь внимательно посмотрел на его лицо:
широкие, обветренные скулы, твердые губы, прямой, будто вылитый из меди нос. За внешним добродушием угадывалась твердая воля и широкая натура русского человека. А лет на вид не более тридцати.
- Я в госпитале на Арбате лежал, - объяснил капитан - Там и познакомился. Она, бедняга, хлебнула горя.
Какой-то оболтус у нее муж был. Разве не оболтус, если такую женщину упустил? Теперь все на место встанет.
Да сами увидите, какая она золото, чаем вас напоит...
- Боюсь, капитан, что не смогу, - произнес Невзоров.
- Так это одна минута. Сделайте одолжение!
- Не могу, - резко сказал Невзоров. - Потому что этот оболтус, как вы говорите, я и есть.
- Ну? - шепотом вдруг спросил тот. - Вы Невзоров? Ну и заварушка... Что же нам делать? Эх, черт!
Он поморгал веками, собрал морщины на лбу и неожиданно рассмеялся:
- Вот дела! А что делать?.. Жизнь... Где вам не повезло, мне будет удача. Как в наступлении целого фронта: одни потери несут, другим легче...
- Она ругает меня? - спросил Невзоров.
- Да нет... Говорит, сама виновата. Женщины при этой ситуации нашего брата кроют. А тут наоборот. Золотой характер!.. Ну и тесен же мир. Что нам-то с вами делать? Может, будем друзьями?.. Записочку кинете в ящик?
- Так и быть, - криво усмехнулся Невзоров.
Опять заскрежетала реактивная установка, и вой мин повис над лесом.
XXI
Густав Зиг лежал у поваленной сосны. Это дерево и спасло его, когда обрушился залп ракет. Эти реактивные мины были страшнее всего. Снег как бы испарился, черная земля обгорела. Скрученная, раскаленная мгновенным жаром хвоя дымилась. А лес гудел, кряхтел, точно огромное живое существо, которое нещадно посекли цепями. Разрывы обычных мин теперь казались легкими хлопками. Поблизости от Густава валялась чья-то оторваннал нога с лохмотьями штанины, на разбросанных трупах дымились шинели. За деревьями горел танк, а другой, последний из семи двигавшихся с батальоном, отползал... По полю к лесу неровной, вогнутой цепью, утопая до колен в снегу, бежали русские солдаты, что-то крича. Но голоса, ослабленные расстоянием и треском выстрелов, сливались, напоминая глухое жужжание.
- Огонь! - донеслась резкая команда.
Густав приподнялся на локте. У соседнего дерева Лемке, выпучив глаза, искал автомат. Обер-лейтенант Винер, стоя на коленях, в дымящейся, обгорелой у воротника шинели, глядел в бинокль.
- Огонь! - повторил он, взмахнув рукой.
Там, где бежали русские, клубочками завихрился снег. Разрывные пули вспахивали его частыми строчками...
До этого батальон, в котором находился Густав, занимал оборону под Наро-Фоминском. Ждали, когда наступающие севернее и южнее Москвы танковые группы достигнут целей. Из окрестных деревень солдаты натащили в траншею много одеял, тулупов, даже никелированные кровати. Ночами разведчики ходили через передний край, чтобы захватить какого-нибудь сонного ивана, еще чаще приползали русские с таким же намерением, и вспыхивала бешеная стрельба. Обер-лейтенант Винер снова командовал их ротой. Он стал еще более замкнутым, молчаливым, точно боялся подпустить других к своим мыслям. И с Густавом он встретился холодно, как бы сразу давая почувствовать разницу между ними. Лишь однажды, возвратившись из штаба дивизии, обер-лейтенант пригласил Густава к себе в теплую землянку с чугунной печкой и русским ковром на дощатом полу.
"Должен огорчить, Зиг, - сказал он тогда. - Присвоение офицерского звания вам отложили. Фюрер распорядился все присвоения сделать после захвата Москвы - и, грея руки у печки, добавил: - Есть исключения, но с вашим отцом были какие-то неприятности".
"Я получил на днях письмо, - сказал Густав. - Отец уже работает в военном госпитале".
"Идет битва за судьбу Германии, - ответил Винер. - И недопустима лишняя болтовня. Думайте о каждом слове".
Густав понял, что за ним установлен надзор. Механизм государства как бы сделал отца и сына заложниками друг друга, независимо от их взглядов.
А работает этот механизм без сантиментов и психологических исследований. Густав начал приглядываться к солдатам: кто из них доносит? И вместе с затаенным страхом росла непонятная апатия. "Во имя чего же все? - думал он. - Если отучить людей мыслить посвоему, то не будет и людей. Кончится прогресс общества. Что-то подобное высказывал Гегель. И тут отец, вероятно, прав. Все, оказывается, имеет свою противоположность".
Ежедневно Винер забирался на бруствер под свист русских пуль, то ли играя со смертью, то ли пытаясь увидеть что-то в снежных далях громадной страны.
Русские, в конце концов, пускали несколько мин, им отвечала артиллерия, и завязывалась дуэль. На соседних участках тихо, а тут жди горячий кусок металла.
За это солдаты невзлюбили его. Когда обер-лейтенант Винер, подтянутый, негнущийся, шагал по траншее, его провожали мрачные взгляды из-под низко надвинутых касок. Совершенной противоположностью Винеру был его заместитель лейтенант Штраус. Он постоянно находился в кругу солдат, любил соленые анекдоты и мог раскурить одну сигарету на троих. Было ясно, что и он едва терпел обер-лейтенанта. Тридцатого ноября дивизия снова перешла в наступление. Танки пробили русскую оборону. Вьюжной ночью батальон форсировал извилистую, обросшую густыми лесами реку Нару. Шальным снарядом убило командира батальона, и Винер, как старший из офицеров, принял командование. Тогда же по радио фельдмаршал Бок сам отдал прорвавшимся за Нару частям короткий приказ: "Только вперед, на Москву, герои Парижа, Варшавы!"
За два дня батальон продвинулся еще на тридцать километров к Москве, а позади войска растянулись узким, насквозь простреливаемым коридором, отбивая фланговые атаки. По этому коридору в тыл увозили раненых, обмороженных. Говорили, что трупы лежат штабелями вдоль этого пути, хоронить не успевали. И, слушая непрерывный гул артиллерии, все задумывались: откуда у русской армии берутся новые силы? Но приказ фельдмаршала идти только вперед оставался в силе. Утром третьего декабря разведчики вывели батальон к деревне Перхушково. Атака не удалась, и батальон откатился к лесу. Теперь русские шли в атаку...
Густав еще смотрел на обер-лейтенанта, когда Лемке испуганно закричал:
- Казаки, казаки!
Левее атакующих пехотинцев, размахивая клинками, мчались всадники. Лавина их приближалась так быстро, что стало вдруг от сверкания мелькавшей стали клинков нестерпимо холодно. Густав заметил, как один ефрейтор начал пятиться.
- Стой, ублюдок! - крикнул он. - Бегом, ко мне!
Этот ефрейтор Геринг из крестьянских сынков, однофамилец рейхсмаршала, с бегающими плутоватыми глазами, по всем наблюдениям, и мог доносить на него.
- Казаки, казаки!
Левее атакующих пехотинцев, размахивая клинками, мчались всадники. Лавина их приближалась так быстро, что стало вдруг от сверкания мелькавшей стали клинков нестерпимо холодно. Густав заметил, как один ефрейтор начал пятиться.
- Стой, ублюдок! - крикнул он. - Бегом, ко мне!
Этот ефрейтор Геринг из крестьянских сынков, однофамилец рейхсмаршала, с бегающими плутоватыми глазами, по всем наблюдениям, и мог доносить на него.
- Я... господин унтер-офицер. Я по нужде, - проговорил тот.
- Ах ты, свиное отродье! Ни шагу... Застрелю, скотина!
Он выпустил длинную очередь в прыгавшие, будто кентавры, на глубоком снегу фигуры всадников. Прямо как бы летел на черных крыльях мохнатой бурки один всадник, а пули не задели его. И в обойме автомата Густава кончились патроны. Совсем рядом уже была оскаленная морда коня и побагровевшее, искаженное яростью лицо человека. Геринг вскочил, намереваясь бежать. А Густав уткнулся лицом в землю. Его тут же обдало россыпью снега из-под копыт.
Храпели кони, леденяще-тонко повизгивали клинки, обрывая короткие вскрики. Рвал воздух беспорядочный автоматный стрекот... Ломая деревья, грохоча пулеметами, выполз танк. Всадники разворачивали коней, уносились по опушке леса. Возле оторванной чьей-то ноги лежало тело ефрейтора Геринга. Шея у него, срезанная наискось, будто вспучилась шапкой пенящейся крови.
Голова, еще в каске, откатилась, и на плотно стиснутые губы из ноздрей тоже вытекала кровь.
Лемке и двое разведчиков, пригибаясь, волокли к танку обер-лейтенанта. В одном разведчике Густав узнал Рихарда Хубе, с которым летел до Берлина. Возле гусениц танка убитый конь придавил человека в бурке.
"Мертвый кентавр", - подумал отчего-то Густав. Но всадник еще был жив, искал что-то рукой у пояса. Хубе торопливо вскинул автомат и пустил ему в грудь короткую очередь...
Танк прикрывал отступление, Солдаты толпой брели по лесной дороге, растирая щеки, носы. Обер-лейтенанта тащили на одеяле. Пуля застряла у него в пояснице, и даже сесть на танк он не мог. Все другие раненые, не способные идти, остались на месте боя. Теперь в батальоне едва ли насчитывалось полроты. У многих из-под касок, рукавов шинелей виднелись бинты. Густав часто оглядывался, недоумевая, почему русские не догоняют.
Лейтенант Штраус, устроившись на танке, старался вызвать по радио штаб дивизии. Вскоре он спрыгнул и бегом догнал солдат, тащивших обер-лейтенанта.
- Час назад русские закрыли коридор, - тихо сказал он. - Приказано выходить к реке Наре.
Рот Винера мучительно искривился:
- Значит, все напрасно? Все напрасно...
Штраус наклонил голову как бы в знак того, что слышит, одновременно хмуря брови. Сжатые губы у него мелко тряслись.
- Унтер-офицер Зиг, - громко приказал Штраус, - три человека в боевое охранение!
- Лемке... Хубе! - сказал Густав. - За мной!
Таинственным и загадочным казался Густаву этот русский лес. Мрачная, неприглядная чащоба сменилась вдруг широкими, залитыми ярким светом лужайками, где снег блестел радостно, точно полированный. В Германии леса иные, хорошо расчищенные, с пронумерованными деревьями, указателями на тропинках.
"Может быть, и характер русских так же полон загадок, как лес? - думал он. - Выйдем ли мы отсюда?"
Он почему-то вспомнил о недавнем письме Оскара Тимме, где журналист просил рассказать, что испытывает солдат у Москвы, - это необходимо было ему для книги. Вспомнилось и другое - от Паулы, которая наконец ответила маленькой записочкой, хотя Густав послал ей шесть или семь писем. Она писала напыщенными фразами что-то о героизме, о долге солдата перед фатерландом и завершала просьбой быстрее взять Москву. Он со злости разорвал это письмо на мелкие кусочки, а теперь думал, что всякий, наверное, как солдат в окопе, живет интересами своего местопребывания...
От холода ломило колени, пальцы ног в сапогах уже теряли чувствительность. Хубе и Лемке шагали рядом.
Поверх маскировочной куртки на Хубе висела бурка, и голова в белой каске, точно срезанная, лежала на громадных черных плечах.
- Шла бы за нами танковая дивизия, - сплюнув, проговорил Хубе, - уже к ночи были бы в Москве... Вот где трофеи! Это не Париж, с которым обходились деликатно. А сейчас отступаем.
- Отступаем? - удивился Лемке. - Разве такое понятие у германского солдата есть?
- Заткнись, - буркнул Хубе. - Если такой грамотный, скажи, что это означает? - и он медленно выговорил русскую фразу: "От це и все?!"
- Для чего тебе? - спросил Густав.
- Еще осенью, на юге зашли в село. Ночь была.
Дверь я выбил, зажигаю фонарь. А с кровати вскочила бабенка. Дрожит вся и пятится. Лет за тридцать ей уже, но грудь роскошная и бедра. Я тут не растерялся... Да, камрады... Потом она буркнула эти слова и кочергу цап... Хорошо каску не снял... Вот и узнай русских.
Впереди где-то затявкала собака.
- Деревня, - обрадованно произнес Лемке.
Село было в полукилометре от леса. На окраине суетились, разворачивая пушку, артиллеристы. По дороге к селу бежал кто-то с вязанкой хвороста.
- Лемке, бегом, - сказал Густав, - доложи лейтенанту Штраусу. Танкистам есть работа.
Но в танке лишь был один снаряд. Штраус приказал двигаться через лес. Обер-лейтенанта Винера положили на танк, укрыв буркой. Спустя час, они вышли к другому селу. И здесь их отогнали, будто назойливую муху: пустили вслед несколько пулеметных очередей, даже не стараясь преследовать.
Густели сумерки, быстро крепчал мороз. В глубине леса скрипели деревья. И скрип этот напоминал какойто злобный хохот. Ослабевшие солдаты ложились в колею, умятую гусеницами на рыхлом снегу. Шедшие за танком даже не оглядывались. И как они могли помочь?
Штраус приказал двигаться без остановки. А стоило задержаться на минуту, и танк уже не догнать. Густава охватывала жуть, когда представлял эту извилистую дорогу по темному лесу, будто вехами устланную закоченелыми трупами.
Обер-лейтенант Винер еще жил. Его лицо стало бурым, вздулось, и неестественно блестели светлые глаза.
Он лежал молча, не двигаясь, за башней танка. Густав не мог и угадать, о чем думает теперь Винер. О том, что скоро ему исполнится тридцать лет, но дату эту не придется отметить? Или о том, что успел сделать за эту жизнь? Или просто глядел на тусклые звезды, слушал мрачный скрип русского леса вокруг и, чувствуя свой конец, ждал смерти, как опытный повеса ждет капризную любовницу, зная, что все равно придет?..
Стала явственно доноситься артиллерийская канонада. Небо впереди точно плавилось багровыми сполохами.
- Камрады... Вся четвертая армия уже наступает, - говорил Хубе, подпрыгивая на обмороженных ногах. - Я знал, что фельдмаршал нас выручит.
Танк остановился. Штраус вылез из башенного люка, спрыгнул на землю. Он собрал возле лежащего Винера трех оставшихся унтер-офицеров.
- Мне удалось вызвать штаб дивизии, - тихим голосом, чтобы не услыхали солдаты, проговорил он. - Русские перешли в наступление, и фронт сломан. Нам остается погибнуть здесь или... или прорываться На танке уместятся человек семь. Остальным надо сказать, что идем в разведку. Иного выхода нет.
- Нет, - вдруг послышался слабый хрип. Густав даже не сразу понял, что заговорил обер-лейтенант Винер.
- Господина обер-лейтенанта усадим в танк. Затащим его через люк, торопливо сказал Штраус.
- У меня нет сил, чтобы застрелить вас, - хрипел Винер. - Только свинья может и здесь еще обманывать...
- А как быть? - спросил Штраус. - Погибать всем?
Это глупо.
- Уходите... Но я остаюсь. И я объясню солдатам...
Для могил годится любая земля... Зиг, если доберетесь... в Берлин... зайдите, пусть мама думает, что я умер быстро от пули в сердце... Да, Зиг... Есть ли объективный смысл в истории человечества, или она противоборство замкнутых в себе сил и бессмысленных поэтому? Может быть, наш самый страшный враг - наша глупость... Снимите меня... Приказываю вам, Зиг, уходить!
...На следующий день бабы села Акулово, выбирая из-под снега остатки прелой соломы на поле, заметили ползущего человека. Это был немецкий солдат. Бабы хотели забить его вилами. Он плакал, называя себя Карлом Носке, и еще что-то бормотал, указывая на лес.
- Погодьте, бабоньки, - остановила кряжистая хмурая старуха. - Вдруг что дельное там?
Кликнули двух мужиков, уцелевших на селе: безногого инвалида и деда семидесяти лет. Вооружившись берданками, они пошли к лесу впереди женщин.
Там, на залитой ярким светом поляне, увидели десятка три окоченелых немцев. Один из них, по виду офицер, с бурым, распухшим лицом и выпученными глазами, лежал на черной мохнатой бурке.
- Страх-то! - взвизгнула румянощекая молодая бабенка.
- Ну, Маланья, - игриво подмигнул ей инвалид, - придет во сне такой, и не взбрыкнешься.
- Эти ужо отходились, - сказала кряжистая старуха.
- Ой, бабоньки, - затараторила молодая, - а вы слыхали ноне по радио... Будто и японцы начали войну с Америкой.