"Ой, подружии, каяться теперь хочу. Любила я много-о. Перед столькими винна за их мужиков. Неугомонно-то сердце бабье. И теперь уж совсем тело немощно и не чую при себе тут его, а душа окаянная снова ишо любви просит..."
- Любовь и смерть, - проговорила Марго, - две загадки. Одна дает жизнь, вторая отнимает. Возможно, любить и значит жить...
Наташа как-то по-бабьи, подперев ладонью щеку, тихо пропела:
Без любви прожить - не получится.
А с любовью жить - только мучиться.
А с любовью жить - только маяться.
Отчего все так получается?
И затем, вздохнув, потирая ладонями свои толстые колени, добавила:
- Почему они всегда рассматривают ноги?
- А ты не знаешь? - ответила Марго - Это еще от дикости... Ведь когда-то, чтобы познакомиться с женщиной, надо было ее догнать И тогда же выдумали, что мы слабый пол. Если не разбираются в музыке, то скрипку ценят по футляру.
Что-то мальчишески задорное было в том, как она привстала и, вложив два пальца в рот, свистнула Жесть крыши неподалеку загремела от шагов.
- Кто там? - вскрикнула она, испуганно одергивая платье.
- да я- ответил недовольный голос Шубина.
- Михал Михалыч! - засмеялась Марго. - А мы чуть со страха не умерли.
- Гавриловна сказала, что вы здесь, - пояснил Шубин. - Я чердак весь облазил.
- Ты настоящий рыцарь, Мишенька, без страха и упрека, - важно, точно посвящая его в это звание, объявила Марго. - Иди сюда.
- Ух, сила, прожектора, - говорил Шубин, садясь около Наташи.
- Мишенька, ты нам скажи, бывает любовь вечной?
- Откуда я знаю! - помолчав и трогая лоб, сказал Шубин. - Я не химик. Это химики реакции изучают Ну вечного у природы не бывает. Сама вечность понятие относительное. А мы завтра уходим целым факультетом. Добровольно!
- На фронт? - зачем-то спросила Наташа, хотя все было ясно.
- Нет. Вначале обучат истреблять танки Гранату под него или бутылкой сверху. Элементарное дело Но все же лабораторная практика требуется.
Марго сразу утратив наигранность и как бы не зная, что сказать, глядела на Шубина. Брови у нее выгнулись, а губы дрогнули, растянулись.
- Теперь свидания на крышах назначают "Где увидимся?" - "За трубой", неуклюже пошутил Михал Михалыч и один засмеялся этому анекдоту - Хлама на чердаке столько, что лоб едва не расшиб С точки зрения вечности люди живут миг, а хлама остается дай боже Он вытащил из кармана аляповатого плюшевого медвежонка с непомерно большой головой.
- Кому это? - спросила Наташа.
Поглядев на Марго, Шубин вздохнул и с деликатным великодушием ответил:
- Всем!
ХХIII
Невзоров ждал Марго, прогуливаясь у мраморных колонн Большого театра, размалеванных, как и само здание, бурыми пятнами. Спектакли начинались рано, чтобы все могли уехать до темноты. За Пресней дымили склады табачной фабрики, подожженной бомбой, и сизая пелена висела над городом. А здесь, как и до войны, стояла толпа, наперебой спрашивали лишний билетик.
От Невзорова ни на шаг не отходил плотный, низенький майор с оттопыренными ушами.
- Быть может, ваша дама не придет, и я могу надеяться? - по-волжски окая, говорил он. - Мне хоть галерку. Я с фронта. Оказия вышла, а ночью еду...
- Ну, хорошо, хорошо! - отвечал Невзоров. Его сердило и то, что Марго запаздывает, и уверенность этого майора, который весело поглядывал на часы.
- Обидно же теперь не попасть на "Лебединое озеро", - говорил майор. Всякое потом быть может. Под Оршей не знаю, как уцелел...
Говорил он без всякого выражения, будто то, что в следующий раз может не уцелеть, дело заурядное, а вот не попасть в театр действительно обидно.
- Вы из двадцатой? - спросил Невзоров, так как знал, что двадцатая армия вела тяжелые бои под Оршей с танковыми дивизиями Гудериана.
- Знаете, - ответил майор, - на батальон по сорок танков шло.
- Трудно было?
- Разно. Не так, чтобы... - отозвался майор. - И мы знатно их колотили. Вот и третий звонок. Повезло, значит, мне?
Невзоров отдал билеты, и майор суетливо начал вытаскивать из карманов помятые рубли.
- Бегите, а то не пустят, - торопил Невзоров.
- Сейчас, сейчас. Как же это? Денежки счет любят... Ах, несчастье, двух рублей не хватает.
- Ну, какая мелочь! Стоит ли терять время? - отмахнулся Невзоров.
- Вот, должником буду. Удружили вы мне.
И со счастливым, сияющим лицом, пожав Невзорову руку, майор стал протискиваться к входу.
"Нелепый человек, - думал Невзоров, - был на фронте, опять едет туда, и что ему этот умирающий лебедь, тряпичные декорации, сказочная борьба добра и зла. Пошел бы лучше в ресторан и выпил на свои рубли хорошего вина".
Он увидел Марго, бегущую через скверик. В белом платье, в туфельках под цвет растрепавшейся копны волос, Марго была очень хороша.
- да, Костя... опоздала? - сказала она, морща нос и проводя кончиком языка по нижней губе.
- Да, - забыв, что сердит, любуясь ее гибкими руками, немного осунувшимся лицом и живым блеском глаз, улыбнулся Невзоров. - Билеты сию минуту отдал.
- Вот... Ну как же? Там добровольцев записывали.
И мы ждали, - оправдывалась Марго. - И не взяли.
Профессор испортил все. Говорит, надо учиться музыке.
- Каких добровольцев? - спросил Невзоров, осторожно беря ее под локоть.
- Добровольцев, чтобы танки истреблять.
Невзоров улыбнулся, представив Марго в ее туфельках, с этой воздушной прической около танка.
- Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. И профессор знает...
- Что он знает? Старый башмак!
- Он знает, - мягко сказал Невзоров, - войны кончаются, а музыка остается. Поэтому хочет уберечь способных людей.
- Вы так думаете? - Марго закусила губу. - Куда же мы теперь пойдем?
Рассеянный взгляд ее остановился на петлице Невзорова, где было уже три шпалы.
- Костя... Вы стали полковником?
- Подполковником, - небрежным тоном, как бы между прочим, сказал Невзоров и одновременно горделиво расправил плечи. - Так вот, есть обычай. Гусары считали непременным обмывать это шампанским. И мы пойдем в ресторан.
- Ну, если гусары считали... - вздохнула Марго, и глаза ее расширились, - Костя, а где ваши усы?
Стоявший поодаль и разглядывавший до этого ноги Марго черный, как цыган, капитан с недоумением уставился на губы Невзорова, точно у него и в самом деле были, но вдруг исчезли усы.
- Ну да, такие пышные усы. Чтобы мочить в вине и щекотать руки женщинам, - добавила Марго.
- Держу пари, никто не угадает, что придет вам в голову еще через минуту, - засмеялся Невзоров.
- Нет, правда. Говорят, время меняет людей. Ничего подобного. Это люди приспосабливаются к времени и думают, что они ужасно современны.
Невзоров уже привык к ее безобидным колкостям и легко мирился с этим, как человек, любящий красивые розы, мирится с тем, что укрытые под лепестками шипы иногда колют руки. А ее непостижимо быструю смену мыслей относил к забавной легкости суждений.
И, настраиваясь на эту легкость, он даже отдыхал от постоянных своих, как думал, трудных и больших забот.
- Костя, а почему вы разошлись с женой? - спросила вдруг Марго.
- Беда в том, - проговорил он, - что самый ангельский характер женщины делается несносным и сварливым, едва лишь она станет чьей-то женой А я этого раньше не знал.
- Что же будет потом, если у меня и сейчас несносный характер? вздохнула Марго.
- Тут как раз есть надежда, - сказал он доверительно-шутливым голосом. - Несносный характер переменится и будет ангельским.
У старушки, торговавшей цветами около ресторана "Метрополь", Невзоров купил три большие розы, заплатив помятыми рублями, которые дал ему фронтовик-майор.
- Это компенсация за упущенную возможность посмотреть балет, - сказал он. - А я, признаться, не огорчен. Когда еще будет свободное время!
На двери ресторана висело объявление, что мест нет.
Однако седоусый важный швейцар, увидев военного, пропустил их в зал.
XXIV
Табачный дым в зале поднимался клубами, обволакивая мраморных Афродит. Деловито сновали официанты - белогрудые, в черных фраках, как пингвины.
Невзоров отыскал место за столиком, где пил водку человек в широкой блузе, какие носят художники или актеры. На голове этого человека топорщился редкий пушок волос, и круглое лицо с круглыми румяными щеками было как у доброго старого гнома.
- Присаживайтесь, молодые люди, - заговорил он.- Без компании душа русская сохнет.
Едва уселись они, как подбежал сухонький носатый официант.
- Обнови-ка графинчик, Михеич.
- Довольно бы, Павел Алексеевич, - почтительно наклонясь, заметил официант. - Много будет.
- Любишь ты ворчать, Михеич.
- А нам пока дайте шампанского, - сказал Невзоров, читая ресторанную карточку.
Официант кивнул и убежал, шаркая ногами.
- Разрешите водочкой угостить? - предложил разговорчивый сосед Солдатам надо пить водку.
- Для храбрости? - улыбнулся Невзоров.
- Для здоровья Храбрость ведь бывает разная.
- И самая нужная - это перед самим собой.
- И самая нужная - это перед самим собой.
- Как это? - спросил Невзоров, помогая Марго вставить цветы в узкую хрустальную вазочку От цветов шел нежный, сладковатый аромат, особенно приятный здесь, среди дыма и резких запахов соусов.
- А так, молодой человек Размышления о суете сует.
- У вас какая-то неприятность? - спросил Невзоров.
Тот молча слил из графинчика в большую рюмку остатки водки, зацепил вилкой соленую маслину с блюдечка и, глядя на сморщенную черную ягоду, проговорил:
- Что такое неприятность? В молодости нас больше волнуют измены женщин, к сорока годам неприятнее отступничество друзей, а затем начинаешь понимать, что никто не может быть только хорошим или только плохим И многое прощаем, чтобы нам тоже простилось. Как в заповеди апостола Луки.
- Вот где суть, - засмеялся Невзоров.
- Да-а... Товарищ один чемоданчики сегодня укладывает, а раньше героизм воспевал. Где мера таланта?
- Вы художник? - спросил Невзоров.
- Художником дела и пекаря и токаря назвать можно. Это уж от бога, от натуры. Вот Илюшка Репин, бывало, нас малярами обзывал.
Марго с удивлением, а Невзоров как-то иронически посмотрели на человека, говорившего так о живописце, который для их поколения стал гигантом, ушедшим в историю. Точно разгадав их мысли, он сказал:
- Позвольте назваться: Родинов Павел Алексеевич... Жаль, водочки не хотите.
Картины, подписанные таким именем, Марго видела на выставках, они запомнились радостным звучанием пейзажей, где и деревья и земля будто пели.
Именно так, через понятное лишь ей, воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство ее натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание легкой близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.
Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.
Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.
- ...Три "фоки" ["Фокке-вульф" - истребитель] еще подоспели. Гляжу, "ишачок" [И-16 - истребитель] Витькин дымит. Кричу ему: "Прыгай!" А он спокойно отвечает: "Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану..." На таран лезет и поет: "Косы твои да бантики..." Рубанул "мессера" и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...
- Когда сдают нервы, оправдание найдется, - сказал другой летчик.
Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.
- Так что мы закажем? - спросил ее Невзоров. - Стерлядь... цыплят... икру?
Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.
- Что-нибудь... все равно.
- Дал бы, Михеич, еще графинчик, - неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.
- Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, - раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. - Уж знаю, когда нельзя...
- Ворчун старый, - проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: - Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?
- В шестнадцатом году, - сказал официант. - Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.
- Да, - вздохнул художник. - Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил:
"Русский талант - это вдвойне муки и мужество, оттого что, как бы ни хвалили другие, себе не умеет врать".
- Что ж, Павел Алексеевич, - заметил официант, - всякий нож мякоть режет, а не всякий кость берет.
- Это насчет кого?
- О людях...
Официант раскупорил бутылку и, точно любуясь шипучей, искрящейся струей, медленно наполнял вином запотевшие от холода фужеры.
- Так что мы закажем? - повторил Невзоров.
- Картошку и черный хлеб, - ответила Марго.
- С шампанским? - засмеялся Невзоров.
- Гастрономия любит парадокс, - заметил серьезно, без улыбки, официант.
- А мы парадоксов не любим, - усмехнулся какимто своим мыслям художник и поднял рюмку: - Ваше здоровье!
Допив свою водку, он сказал:
- Ты, Михеич, как?
- Как условились, Павел Алексеич. Войско-то где наше собирается?
- Ополчение, Михеич... Как в смутные годы на Руси при князе Пожарском. Для настоящего войска мы с тобой не годны. А записывают у Петровских ворот.
Тот кивнул и вопросительно глянул на Невзорова.
Невзоров стал заказывать икру, осетрину, фрукты, шоколад.
- Ну и картошку в мундире с черным хлебом, - прибавил он, улыбнувшись.
Официант побежал выполнять заказ, а художник встал.
- Благодарю за компанию. Надоел, поди, вам?
Когда художник отошел, Невзоров тихо засмеялся:
- Сообразил...
Тонкий слух Марго улавливал слабые голоса летчиков за другим столиком:
- Рядом с подполковником. Видишь?
- А косы, братцы... Эх!
- Да. На таран здесь не возьмешь.
Марго задумчиво улыбнулась, Невзоров положил руку на ее локоть.
- Я хочу сказать... Давно хочу.
- Костя, - быстро сказала она, угадав по тону, о чем хочет он говорить. - Костя, помните Волкова?
- Волкова? Кто это?
- Сережка... Помните, был у меня? И я вас знакомила.
- А-а... Сердитый юноша, - кивнул Невзоров.
- Он лейтенант. Я видела его мать. - Румянец, оттого что соврала, выступил у нее на щеках. - И Андрей лейтенант. Они уехали тогда в Киев, а писем нет.
- Можно узнать, - сказал Невзоров. - Запишу имя, отчество, год рождения.
- Да, пожалуйста, Костя.
Официант подошел, держа на вытянутых руках большой поднос, уставленный судками, хрустальными вазочками с фруктами. Он был какой-то возбужденный и растерянный.
- Бои возле Смоленска, - проговорил он. - Минуту назад по радио известили.
XXV
9 июля головные части танковой армии Клейста, форсировав реку Случь, прорвались к Житомиру. Тут начиналась лесистая равнина.
В тылу этих прорвавшихся частей еще шли жестокие бои- русские отходили медленно. Клейст торопился втянуть в прорыв основные силы армии. По широкому грейдеру двигались танковые колонны и грузовики, набитые солдатами. Дрожала, гудела земля...
к веренице грузовиков пристроился бронетранспортер и катился, не отставая. Вероятно, солдатам, ехавшим на грузовиках, казалось необычным, что у пулемета стоит молодой обер-лейтенант в каске и широковатом для него парадном кителе, затем они перестали обращать внимание: мало ли бывает необычного, когда идет война.
Еще утром в ящике, под сиденьем, Лютиков обнаружил эти немецкие парадные мундиры, и комдив приказал всем надеть их. Сам комдив тоже натянул узкий китель ефрейтора.
Запыленные регулировщики флажками указывали дорогу В небе кружились патрульные "мессершмитты". Несколько раз бронетранспортер обгоняли штабные "мерседесы" и "опели". В одной длинной, блестевшей лаком и никелем машине с откинутым верхом Андрей увидел генерала. У него было худое лицо и розовые, как пасхальные яички, щеки. Воротник серого мундира плотно облегал его длинную шею. Тяжелым, колючим взглядом из-под набрякших старческих век генерал окинул бронетранспортер и Андрея, должно быть, удивился парадной форме обер-лейтенанта, приподнял руку, но тут же опустил. То ли он спешил, то ли не хотел задерживать движение.
Когда эта машина и сопровождающие мотоциклисты проскочили мимо, Андрей наклонился к Голикову, сидевшему за рулем.
- Думал остановит... руки даже вспотели.
- Здесь в такой форме, - проговорил комдив, - может быть один человек. Ото Рундштедт.
"Рундштедт? - мелькнуло в голове Андрея. - Это фельдмаршал... И ничего не стоило убить его: лишь нажать гашетку пулемета".