И еще она слышала, как Эйнштейн строго-настрого предупреждал жену: «Говори о себе или обо мне, но о нас – не смей».
С тех пор в официальных и даже в приватных беседах Эльза не осмеливалась называть Эйнштейна просто Альбертом, предпочитая говорить: «мой супруг», «мой муж», «господин профессор». Но еще чаще как бы в третьем лице: «принесите господину Эйнштейну книгу», «Господину Эйнштейну необходимо. ..». А на вопрос, знает ли она теорию относительности, Эльза заученно отвечала: «Не очень. Зато никто в мире лучше меня не знает самого Эйнштейна».
(Ремарка. В общении с Милевой Марич Эйнштейн постоянно использовал только местоимение «мы»: «К нашим исследованиям…», «Если бы мы только могли начать нашу работу сразу же, завтра…», «Мы окажемся вместе и сможем довести нашу работу об относительности движения до победного конца…», «Как я счастлив, что нашел в тебе равноценное существо, которое является таким же сильным и независимым, как и я сам…».
Разумеется, с фрау Эльзой ученый не занимался какими-либо совместными научными изысканиями. Ее предназначение и призвание было в ином. Посему – просто к слову.)
А вот меморандум, заключенный некогда между Альбертом и Милевой, не утратил своей силы и во времена Эльзы. Дома ученый большую часть времени довольствовался одиночеством, избегая лишнего общения. Эльза так н не получила права переступать порог его рабочего кабинета. Хотя ее это, вероятно, обижало, но свою независимость и свободу Эйнштейн ценил выше идеалов супружеской верности.
* * *А свиданий и приватных аудиенций с творцом теории относительности жаждали президенты, премьер-министры и короли, видные деятели науки, искусства и культуры.
Профессор Фрейд: «Вы отбираете ветер ветер у моих парусов!»
Первая встреча великих ученых состоялась 2 января 1927 года в Берлине во время рождественских праздников. Зигмунду Фрейду было семьдесят лет, он был еще плох после операции по поводу рака нёба. Боли и протез верхней части рта не позволяли словоохотливому доктору много говорить, поэтому он больше слушал. Находившийся под впечатлением книги Фрейда об анализе сновидений, Эйнштейн увлечен нежданно раскрывшимися перед ним тайнами человеческой психики и не скупился на комплименты автору. Однако выдающийся психиатр сразу понял: «Эйнштейн столько же понимает в психологии, сколько я – в физике».
И все же их неудержимо тянуло друг к другу В 1936 году, поздравляя Фрейда с 80-летием, Эйнштейн писал: «До самого последнего временил мог только чувствовать умозрительную мощь вашего хода мыслей, но не был в состоянии составить определенное мнение о том, сколько он содержит истины. Недавно, однако, я имел возможность слышать о нескольких случаях, не столь важных самих по себе, но по моему суждению, исключают всякую иную интерпретацию, кроме той, что дает ваша теория вытеснения и подсознания. Я был восхищен, столкнувшись с ними, поскольку всегда испытываешь восторг, когда большая и красивая концепция оказывается совместимой с реальностью».
В ответном письме почтенный доктор воздержался от благодарностей: «Должен сообщить вам, что я действительно был очень доволен услышать об изменениях в ваших суждениях – или, по крайней мере, о начале таковых. Я всегда знал, что вы «восхищаетесь» мною только из вежливости и очень слабо верите в любую из моих доктрин, хотя часто задавался вопросом, чем в них тогда восхищаться, если они неверны, то есть если они не содержат в себе серьезной порции истины? Между прочим, разве вы не думаете, что ко мне относились бы гораздо лучше, если бы в моих доктринах содержался большой процент ошибок и безумия? Вы настолько моложе меня, и я все еще надеюсь причислить вас к кругу моих «последователей» к тому времени, когда вы достигнете моего возраста. Поскольку я не буду знать об этом, то ожидаю соответствующего вознаграждения сейчас».
Они были похожи между собой. И уверенностью в своей правоте, и удивительным, хотя порой и мрачноватым, может быть мефистофельским (больше у Фрейда), чувством юмора, перманентной ироничностью, желчным сарказмом. И, наконец, тем, что для основателя современной физики, как и для основоположника современной психиатрии, главной персоной личных и научных событий всегда оставалась женщина, не так ли? При том, что и Альберт Эйнштейн избегал разговоров о своей первой жене, безропотной помощнице на начальном этапе его научных поисков Милеве Марич, и Зигмунд Фрейд предпочитал помалкивать о первом источнике своих необычных идей по имени Берта Паппенхейм.
С демонстративным уважением относясь друг к другу, ученые соревновались, словно фехтовальщики: кто больше сможет нанести уколов друг другу. Эйнштейн, отказываясь от углубленного психоанализа, шутя признавался, что он предпочитает оставаться во тьме того, что не проанализировано.
Зная, что Эйнштейна всегда привлекали яркие, необычные таланты, люди со сверхъестественными способностями, Фрейд зазвал его к себе в гости на телепатический сеанс, который обещал продемонстрировать перед ними его юный друг Вольф Мессинг.
– Итак, внимательно следите, господин Эйнштейн. Я мысленно, не произнося ни звука, не совершая никаких выразительных жестов, сейчас дам Вольфу некое поручение и прошу его исполнить.
Мессинг поднялся из кресла и уверенно направился в туалетную комнату. Выйдя оттуда уже с пинцетом в руке, он приблизился к Альберту Эйнштейну.
– Простите, господин профессор, но такова воля нашего уважаемого хозяина. Маэстро Фрейд мне это поручил, вы уж не обессудьте…
Телепат деликатно, двумя пальцами чуточку приподнял сиятельный нос нобелевского лауреата и пинцетом с ловкостью цирюльника выщипнул из роскошных усов физика два волоска.
– Шутка! – натужно ухмыльнулся гостеприимный хозяин. – Но исполнена с блеском! Надеюсь, больно вам не было?..
Эйнштейн засмеялся: «Спасибо, ничуть!» И тут же, что-то вспомнив, спросил: «Знаете, профессор, меня еще с детства озадачила мудреная фраза Канта: «Смех есть аффект от внезапного превращения напряженного ожидания в ничто». Как вы относитесь к этим словам?»
– Как отношусь? – переспросил Фрейд. – По-моему, смех – это понос душевного возбуждения.
Поговаривали, что Фрейд завидовал Эйнштейну по двум причинам. Во-первых, потому, что физик опирался на поддержку целой армады гениальных предшественников – от Ньютона и далее. А ему, бедолаге, приходилось «в одиночку прорубать каждый шаг через дебри джунглей». А во-вторых, потому, что «Вы имеете возможность работать в сфере математической физики, а не психологии, где каждый думает, будто ему есть что сказать».
Когда в 1928 году развернулась кампания в поддержку кандидатуры Зигмунгда Фрейда в качестве номинанта на звание лауреата Нобелевской премии, Эйнштейн предпочел остаться в стороне: «При всем моем восхищении гениальными достижениями Фрейда я не могу участвовать в этом деле. В отношении степени истинности учения Фрейда я и сам не могу прийти к определенному мнению, не говоря уже о том, чтобы выносить суждение, которое может повлиять на других».
Через какое-то время Лига Наций обратилась к Эйнштейну с предложением выступить перед мировой общественностью по актуальным проблемам развития человечества. Он, разумеется, выбрал тему защиты мира от угрозы войны. И за поддержкой обратился к самому авторитетному психотерапевту:
«Дорогой профессор Фрейд! Предложение Лиги Наций и ее Международного института интеллектуальной кооперации в Париже, состоящее в том, чтобы я пригласил человека по моему выбору для искреннего обмена мнениями по любой из проблем, которая меня интересует, дает мне прекрасную возможность обсудить с Вами вопрос, на мой взгляд, наиболее неотложный среди всех других, стоящих перед лицом цивилизации. Эта проблема формулируется так: существует ли для человечества путь, позволяющий избежать опасности войны?..»
Фрейду это предложение показалось почему-то несколько провокационным. И он тут же сообщил «коллеге по интеллектуальной кооперации»:
«Дорогой г-н Эйнштейн! Вопрос, который Вы адресовали мне… оказался для меня сюрпризом. Кроме того, я был буквально ошеломлен вестью о моей (чуть было не написал – нашей) некомпетентности; для ответа мне надо было бы стать чем-то вроде практического политика, сравнявшись в образовании с государственным мужем. Но затем я понял, что вы поставили вопрос не как естествоиспытатель и физик, но как гуманно настроенный человек, действующий в рамках призывов Лиги Наций, подобно тому, как исследователь Севера Фритьоф Нансен взял на себя миссию помощи голодающим и оставшимся без родины жертвам мировой войны. Я подумал также о том, что от меня не ждут практических предложений, я должен всего лишь рассказать, как выглядит проблема предотвращения войны с точки зрения психолога.
Формулируя в своем письме постановку задачи, Вы отбираете ветер у моих парусов!»
Но от вселенских проблем – к личным.
Эйнштейна беспокоило душевное здоровье младшего сына Эдуарда. Он проявлял огромный интерес к психоанализу, считая Фрейда одним из величайших гениев человечества. Над его кроватью висел портрет венского ученого. Эдуард даже поступил на медицинское отделение Цюрихского университета, где когда-то училась его мать. Но в итоге стал не врачом-психиатром, а пациентом специальной клиники. Как считал отец, болезнь сына была спровоцирована неразделенной любовью. В университете он безответно влюбился в студентку старшего курса, которая к тому же была замужем. Альберт Эйнштейн, как мог, пытался успокоить сына, заверяя, что увлекаться противоположным полом, конечно, приятно и полезно, но для мужчины это не должно быть одним из главных в жизни занятий. И выражал надежду: «Если ты сумеешь справиться со своим состоянием, у тебя будет возможность стать хорошим врачевателем душ».
Но, увы. Эдуард провел большую часть жизни в психиатрических лечебницах, где и умер в возрасте 55 лет, забытый всеми родными и близкими.
Фрейд тоже был терзаем своей личной бедой. Он рассказывал Эйнштейну о своем сыне Оливере, необычайно одаренном человеке с идеальным характером – до того момента, пока невроз окончательно не сломил его. Отец-психоаналитик тоже оказался бессилен.
«Здравствуйте, господин Тагор!»
При первой встрече в Индии в 1922 году Рабиндранату Тагору удалось «умыкнуть» своего заморского гостя на несколько дней в свой Шантиникетан – легендарную обитель покоя.
– Рождением этой обители Индия обязана моему отцу, – с гордостью сообщил поэт Эйнштейну – Некогда ему довелось возвращаться из лодочного путешествия по Райпуру, он увидел здешнюю природу – и был поражен этой сказочной красотой. Луга, пышная зелень садовых деревьев, финиковых пальм, звенящая тишина… Ты слышите тишину? Ее ведь тоже надо уметь слушать…
Я переехал сюда двадцать лет назад, чтобы основать ашрам, куда вошли и экспериментальная школа, и библиотека, и молитвенный зал, окруженные садами и рощами. Надо было спасать юные души от негодного влияния больших городов. Здесь чистое небо легко вливается в душу человека, и он создает собственные творения, видения и живет ими… Пойдемте, вы все увидите, господин Эйнштейн.
Их новое свидание состоялось спустя семь лет, на золотом юбилее Эйнштейна, а затем летом следующего года в Капуте накануне поездки Тагора в Советскую Россию. Хотя эти годы вовсе не служили препятствием для их регулярного общения.
Тогда в Капуте венценосные нобелевские лауреаты по-домашнему расположились в саду в тени деревьев. От предложенного Эльзой чая Тагор отказался, и они продолжили занимательную мировоззренческую беседу. Их разговор не являлся спором, дискуссией. Скорее, это был заинтересованный обмен мнениями людей, которые хотели услышать друг друга.
– …Скажите, вы верите в Бога, изолированного от мира? – спрашивал ученый, продолжая неспешную беседу.
– Сагиб, не изолированного, – поднял руку и улыбнулся Тагор. – Неисчерпаемая личность человека постигает Вселенную. Ничего непостижимого для человеческой личности быть не может. Это доказывает, что истина Вселенной является человеческой истиной. Чтобы пояснить свою мысль, я воспользуюсь одним научным фактом. Вам он известен. Материя состоит из протонов и электронов, ведь так? Между ними ничего нет, но материя может казаться сплошной, без связей в пространстве, объединяющих отдельные электроны и протоны. Точно также человечество состоит из индивидуумов, но между ними существует взаимосвязь человеческих отношений, придающих обществу единство живого организма. Вселенная в целом так же связана с нами, как и индивидуум. Это – Вселенная человека.
– Да, но существует две концепции относительно природы Вселенной, – напомнил Эйнштейн. – Первая – мир как единое целое, зависящее от человека. И вторая – мир как реальность, которая не зависит от человеческого разума.
Поэт понимающе улыбнулся: «Да, я знаю. Но хочу вам сказать: когда наша Вселенная находится в гармонии с вечным человеком, мы постигаем ее как истину и ощущаем ее как прекрасное».
– Это – чисто человеческая концепция Вселенной.
– А другой и быть не может! – оживился Тагор. – Наш с вами мир – мир человека. Вот ваши глубоко научные представления о нем, уважаемый Эйнштейн, это представления ученого. Поэтому мир отдельно от нас не существует. Наш мир относителен, верно? Его реальность зависит от нашего с вами сознания… Есть некий стандарт разумного и прекрасного, который придает этому миру достоверность, – это стандарт Вечного человека, чьи ощущения совпадают с нашими.
– Ваш Вечный человек, – сказал Эйнштейн, приподнимаясь с кресла, – это и есть воплощение сущности человека… Давайте немного пройдемся. Я покажу вам сад…
Тагор тоже встал и продолжил свою мысль:
– Да, вечной сущности… Мы познаем Высшего человека, который лишен свойственной нам ограниченности. Наука рассматривает то, что не ограничено отдельной личностью. Она, в сущности, есть внеличностный человеческий мир истин. Возьмем религию. Она постигает эти истины и устанавливает их связь с нашими более глубокими потребностями. Наше индивидуальное осознание истины приобретает общую значимость. Религия наделяет истины ценностью, и мы постигаем истину в полной гармонии с ней.
– Отсюда вывод. – Эйнштейн остановился. – Истина или прекрасное не являются независимыми от человека, так?
– Да.
– И если бы людей вдруг не стало, то Аполлон Бельведерский или этот куст чудесных роз, – хозяин виллы указал на предмет своей гордости, – перестали бы быть прекрасными?
– Именно так. – Поэт склонился к цветам и вдохнул пьянящий аромат.
– Хорошо, я согласен с вашей концепцией прекрасного. Но не могу принять концепцию истины.
– Почему? – удивился Тагор. – Ведь истина познается человеком! Прекрасное – в идеале совершенной гармонии, которая заключена в универсальном человеке. Истина есть совершенное постижение универсального разума. Мы, индивидуумы, приближаемся к истине, совершая мелкие и крупные ошибки, накапливая опыт, просвещая свой разум… Каким же еще образом мы познаем истину?
– Знаете, дорогой Рабиндранат, я не могу доказать, что научную истину следует считать истиной, справедливой независимо от человечества. Но я в этом твердо убежден. – Эйнштейн остановился и похлопал себя по карманам. – Забыл! Прошу вас, давайте вернемся к столу. Ужасно хочется курить, а я забыл там свою трубку… Да, так вот. Теорема Пифагора в геометрии устанавливает нечто приблизительно верное, независимо от существования человека. Во всяком случае, если есть реальность, не зависящая от человека, то должна быть истина, отвечающая этой реальности, и отрицание первой влечет за собой отрицание последней…
– Уважаемый Альберт, истина, воплощенная в Универсальном Человеке, должна быть человеческой. Ибо в противном случае все, что мы, индивидуумы, могли бы познать, никогда нельзя было бы назвать истиной, по крайней мере, научной истиной, к которой мы можем приближаться с помощью логических процессов. То есть посредством органа мышления, который является человеческим органом. Согласно нашей, индийской философии, существует Брахма, абсолютная истина, которую нельзя познать разумом отдельного индивидуума или описать словами. Она познается лишь путем полного погружения индивидуума в бесконечность. Такая истина не может принадлежать науке. Природа же той истины, о которой мы говорим, носит внешний характер, то есть она представляет собой то, что представляется истинным человеческому разуму, и поэтому эта истина – человеческая. Ее можно назвать Майей, или иллюзией…
Мудрецы помолчали. Угадав эту минуту, Элен Дюкас все же подала им чай. Но Эйнштейна трудно было отвлечь:
– Нашу естественную точку зрения относительно существования истины, не зависящей от человека, нельзя ни объяснить, ни доказать, но в нее верят все, даже первобытные люди. Мы приписываем истине сверхчеловеческую объективность. Эта реальность, не зависящая от нашего существования, нашего опыта, нашего разума, необходима нам, хотя мы и не можем сказать, что же она означает.
Тагор, раскрыв перед собою ладони, надолго замолчал, глядя в них, как в книгу. Потом медленно заговорил:
– Наука доказала, что стол как твердое тело – это одна лишь видимость и, следовательно, то, что человечество воспринимает как стол, не существовало, если бы не было человеческого разума. В то же время следует признать и то, что элементарная физическая реальность стола представляет собой не что иное, как множество отдельных выдающихся центров электрических сил и, следовательно, так же принадлежат человеческому разуму. В процессе постижения истины происходит известный конфликт между универсальным человеческим разумом и ограниченным разумом отдельного индивидуума. Непрекращающийся процесс постижения идет в нашей науке, философии, в нашей этике. Во всяком случае, если бы и была какая-нибудь абсолютная истина, не зависящая от человека, то для нас она была бы абсолютно не существующая. Нетрудно представить себе разум, для которого последовательность событий развивается не в пространстве, а только во времени, подобно последовательности нот в музыке. Для такого разума концепция реальности будет сродни музыкальной реальности, для которой геометрия Пифагора лишена всякого смысла. Существует реальность бумаги, бесконечно далекая от реальности литературы, так? Для разума моли, равнодушно поедающей бумагу, литература абсолютно не существует, но для разума человека литература как истина имеет куда большую ценность, чем сама бумага. Точно так же, если существует какая-нибудь истина, не находящаяся в рациональном или чувственном отношении к человеческому разуму, она будет оставаться ничем до тех пор, пока мы будем существами с разумом человека.