– Кто такой Киркоров?
– Господи, Шадрина, ты с Луны свалилась? Нет, Луна достаточно близко, с Марса, наверное, ты моя Аэлита… Только не спрашивай, кто такая Аэлита!
– Про Аэлиту я знаю.
– Ну все, все, иди ко мне.
– Костя, а Тоська еще сказала, что нас отследили…
– Ну и на здоровье!
…Уходя в начале десятого, Костя сказал:
– Шадрина, выше нос! И запомни: если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее!
– Ты что, играешь Тригорина?
– Нет, играл когда-то Треплева, плохо играл, надо сказать. А Тригорина сейчас смог бы… Слушай, а почему все-таки она сказала, что у меня неухоженный вид?
Глава четырнадцатая Перевозбуждение примитивной личности
Я оставила дома мобильник и пошла бродить по городу. И не думать ни о чем и ни о ком. Отключиться. Забыть. «Забыть» – кодовое слово для меня. Приказываю себе забыть и забываю! Как оказалось, не навсегда, но на какое-то время.
Вот и мой родной Вспольный переулок. Дом, где мы жили с мамой, когда отец ушел от нас. Тут у нас была однокомнатная квартира. Потом, когда мама заболела, мы съехались с Мурой, сменяли ее комнатушку в коммуналке и нашу квартиру на двухкомнатную на Шаболовке, но мама там уже не жила, а меня после ее смерти отец забрал к себе, он говорил, что не может доверить меня Муре. Она слишком любвеобильна, как он тогда выразился. Потом ему предстояло получать квартиру от Союза художников, и он прописал меня к себе, чтобы получить лишние метры… Черт возьми, у меня же была «площадь» в Москве! Куда она делась? Впрочем, бог с ними, с этими метрами… Мне что, жить негде? Слава богу, у меня большой дом и есть деньги, если захочу купить жилье здесь… Интересно, это дорого – квартира в Москве? Глупости, бред. Мне очень нравится быть здесь иностранкой, а вот москвичкой? Ерунда, да и домочадцы мои лохматые в городских условиях жить не смогут. Интересно, как там Кукс? За Мойшу и Тузика я не беспокоилась.
Я прошла по Вспольному переулку до улицы Качалова и повернула назад, вернулась к улице Алексея Толстого, теперь они соответственно назывались Малой Никитской и Спиридоновкой. Хотела зайти в наш подъезд, но он был заперт. Я медленно побрела в сторону Патриков – так мы называли в детстве Патриаршие пруды… А вон в том доме жил Костя, у них была комната в коммуналке, потом они получили двухкомнатную квартиру «за выездом», то есть в старом доме на Большой Бронной, и это считалось огромным везением, потому что в те годы обычно переселяли на окраины. И многие, уезжая, меняли школу. Помню, как ликовал Костя, когда узнал, что им дали квартиру так близко. А вот и Патрики. Тут мы катались на коньках. Однажды я упала и расквасила себе нос, а Костя прикладывал мне к носу снег. У нас была хорошая школа, дружный класс, и я, переехав, ни за что не согласилась перейти в другую школу, так и ездила сюда на метро и троллейбусе…
У Кости в новой квартире я не была, даже точно не помню, в каком именно доме он жил. Наверное, он и сейчас там живет. Он очень мало интересовал меня тогда. А теперь? Я с улыбкой вспомнила его тревогу по поводу замечания пьяной блондинки. Странная вещь, я с ним сплю, мне это нравится, он то и дело твердит о своей любви, а я не чувствую этого… Я помню, как еще почти ребенком почувствовала закипающую страсть взрослого мужчины, папиного друга Андрея Георгиевича, как испугалась этого, как заволновалась… Потом такое же чувство было и с Янеком, и с Питером… А с Костей этого нет, хотя, казалось бы… Значит, я не внушаю ему страсти, этому ослепительному мужчине, безусловно, самому ослепительному в моей жизни? А разве то, что я к нему чувствую, – страсть? Нет, даже близко нет. Хотя в постели с ним хорошо… Наверное, я не так быстро загораюсь… Ну, конечно, я ни разу в жизни не загорелась сама, а только от чужого огня… Так что же, Костин огонь недостаточно горяч и ярок? Чепуха! Все, что я тут нарассуждала – чепуха! Результат съехавшей крыши, как они тут теперь выражаются. А на Патриках можно отдохнуть. Я купила эскимо и села на лавочку. Эскимо оказалось вкусным. Лавочка в тенечке. Что еще надо человеку, вернувшемуся в родные пенаты? На лавочку сели две девчушки лет по пятнадцать, тоненькие, длинноногие, одна смуглая, черненькая, вторая бело-розовая, Додик таких называет «зефирчиками». Они пили из банок кока-колу и говорили между собой вроде бы по-русски, но понять что-либо было затруднительно.
– Зажгли вчера?
– Аск!
– И чего?
– Да ну… Маленький врубил «Арию» – полный отстой!
– «Ария» отстой? Ты чего? Что ты тогда слушаешь вообще?
– «Хим», это супер!
– А «Дискотека Авария»?
– «Хим» лучше!
– Ну хоть поколбасились? Хотя, если тебя от «Хима» плющит, то…
Да! Если своих сверстников и старшее поколение я еще понимаю, Майку и Нелли уже с натяжкой, то этих… Единственное, что удалось уловить, по-видимому, они не сошлись во вкусах относительно каких-то модных групп…
Разговор двух девочек меня отвлек и развеселил. Что за бредовые мысли лезут в голову – страсть не страсть, какая разница, если мне хорошо? А разве мне хорошо? Ну еще бы! Я с ходу завела роман с мужчиной, о котором мечтают все бабы. Ерунда, эти девочки и не думают о нем, он для них древний старик. Но вот Мальвина смотрела на него с восторгом, Мура говорит с придыханием, а неведомая Злата умирает от любви. А я? Я вообще когда-нибудь умирала от любви? Конечно, от любви к Андрею я умирала. От любви к Янеку нет – так, немножко поумирала от его нелюбви, когда он ушел. От любви к Питеру просто не было нужды умирать, там все было так хорошо, гармонично, спокойно… И вот теперь Костя Иванишин. Когда он рядом, особенно в постели, да, мне кажется, что умираю… Этот спящий красавец говорит столько хороших, даже прекрасных слов, он такой обворожительный – разве можно остаться спокойной? Но чего-то не хватает и что-то мешает… Наверное, он любит не меня, сорокадвухлетнюю женщину, а свою детскую любовь ко мне. Он вообще любит больше всех себя. А меня уже как факт своей биографии. Тьфу, я запуталась… Да какая разница в конце-то концов? У меня роман, роман, который польстил бы любой бабе в здравом уме и твердой памяти, так зачем копаться в себе, как именно он меня любит? Идиотка! Да как бы не любил! Я уеду домой и будет что вспомнить. У меня впереди еще много дней и многое может случиться. А Рыжий? Что Рыжий? Его поезд ушел! Интересно, так еще говорят? Я ему ничего не обещала, ничего не должна, между нами ничего не было, кроме нескольких поцелуев… Однако при воспоминании об этих поцелуях я сомлела ничуть не меньше, чем при воспоминании о двух ночах с Костей… Что же это такое? Бешенство матки? Никогда этим не страдала. Мало ли чем я до сих пор не страдала… Это Костя разбудил во мне зверя? Я слышала, что у женщин за сорок все желания обостряются. У нас в университете одна дама, профессор биологии, в сорок три года просто рехнулась на сексуальной почве, говорили, она жила чуть ли не со всеми своими студентами… Вон идет довольно видный парень, лица, правда, еще не разглядеть, но фигура – блеск, надо бы проверить себя, вызовет он во мне какие-нибудь ощущения? Парень оказался довольно красивым, лет двадцати двух, но не вызвал ровным счетом никаких ощущений. И слава богу, только этого не хватало. Но если я еще встречусь с Рыжим, могу и не устоять… У него такие красивые, такие большие руки. У Кости тоже красивые руки, но это руки аристократа. А у Рыжего руки мужицкие, и мне это нравится. Такой если ударит… Но не меня же он ударит? Хотя такой может… Нет, ерунда, он бывший офицер, офицеры женщин не бьют. Но он же советский офицер, а советские офицеры, насколько я знаю, своих жен еще как лупцевали… Нет, у меня определенно съехала крыша! Надо скорее пойти домой и посмотреть, кто мне звонил… А то мало ли… Но хочется есть, а дома после Костиного визита хоть шаром покати. Надо бы купить какой-то еды, а пока зайти куда-нибудь поесть. В Москве сейчас ресторанчики и кафе на каждом шагу. Первой на пути мне попалась кондитерская. И вдруг я поняла, что безумно хочу сладкого, каких-нибудь пирожных с кремом и взбитыми сливками, хочу до одури. Я вошла и заказала кофе с большим куском аппетитного торта, который углядела на витрине. Торт оказался вкусным до невозможности. Я умяла его мгновенно и поняла, что хочу еще. Мне принесли кусок уже другого торта, я с упоением принялась за него, и вдруг до меня дошло – такое со мной бывает, только когда я влюблена. Обычно я довольно равнодушно отношусь к сладостям, но когда влюбляюсь… Видимо, в организме что-то сгорает и возникает неодолимая потребность в сладком. Интересно, в кого я все-таки влюблена? Ну конечно в Костю… Или все-таки в Рыжего? Но, судя по тому, что второй кусок был уничтожен в считанные минуты и я уже готова была заказать третий, не исключено, что я влюблена в них обоих. Заказывать третий я просто постеснялась. Посидела еще над чашкой кофе, расплатилась и совершенно неудовлетворенной вышла на улицу. Мое счастье, что я не полнею и вполне могу позволить себе съесть еще что-то сладкое, организм требует… По пути попалась булочная. Я зашла и замерла. На витрине лежали самые любимые пирожные моего детства – обсыпные эклеры. Помню, мама, признававшая только эклеры с заварным кремом из магазина в Столешниковом переулке, слегка презирала мою плебейскую страсть к эклерам с жирным сливочным кремом.
– Будьте добры, шесть эклеров!
– Девушка, только имейте в виду, они с вареньем, – предупредила пожилая продавщица.
– Почему с вареньем? – расстроилась я. – А с кремом теперь не бывает?
– В других местах бывают, а у нас только с вареньем.
– Какое свинство, – вырвалось у меня. Я ощутила горькую обиду.
– А есть еще со взбитыми белками! – подоспела вторая продавщица, помоложе. – Только что завезли!
– Нет, спасибо!
Кажется, это первое московское разочарование… Любимый город говорит мне: хорошенького понемножку! И правильно, хватит сладкого! Но какие нынче в Москве торты, а какие милые, вежливые продавщицы! Раньше мне, наверное, сунули бы в морду эти эклеры, и, только откусив кусок, я бы поняла, какая это гадость. И кому в голову взбрело делать эклеры с вареньем? Должно быть, этот кондитер извращенец.
А вот и наша школа. Ба, ее и не узнать, раньше она была краснокирпичной, а теперь ее покрасили в светло-бежевый цвет! И деревья разрослись. Два паренька выскочили из ворот, у одного в ухе была серьга! До чего дошла российская демократия! Когда я училась, даже девочкам запрещалось носить сережки. Но мама смеялась и говорила, что в наше время в школах совсем вольные нравы. Когда училась она, им запрещали даже в жару ходить в носках! «Тут же мальчики, а вы с голыми ногами!» – возмущалась их директриса. Помню, меня особенно впечатлил мамин рассказ о девочке, которая явилась в школу с бесцветным лаком на ногтях, кто-то донес директрисе, та примчалась на урок, вызвала девочку к доске и велела обдирать лак с ногтей перед всем классом. Девочка рыдала, лак не обдирался, директриса торжествовала: «Вот так будет с каждым, если…» Урок был сорван, но девочке, вопреки ожиданиям директрисы, все сочувствовали. «И в этом было уже веяние нового времени! – говорила мама. – Мы же родились и пошли в школу еще в сталинские времена».
И вдруг я увидела, что из школы вышла женщина. У меня все замерло внутри. Неужто это Суса? Наша учительница по литературе Сусанна Лазаревна? Не может быть! Хотя почему? Когда мы кончали школу, ей не было и сорока… Она все такая же худенькая, только поседела… Да, это она!
Что-то толкнуло меня.
– Сусанна Лазаревна!
Она остановилась, прищурилась и вдруг всплеснула руками:
– Дина! Шадрина! Это ты?
– Я!
Мы кинулись друг к другу в объятия.
– Господи, Сусанна Лазаревна, вы совсем не изменились!
– Не стоит так бессовестно лгать, Шадрина. Мне ведь уже не надо ставить тебе оценки! А ты изменилась. Но выглядишь хорошо! Ты, наверное, приехала на встречу, да?
– Да! Проходила мимо школы, задержалась, смотрю, вы! Как я рада вас видеть!
– Тося Бах мне сказала, что ты живешь за границей. Многие сейчас разъехались… Кто бы мог подумать, что такое будет возможно! Мой сын тоже уехал в Израиль… У меня двое внучат, и я постоянно за них волнуюсь, знаешь, они живут на так называемых «территориях»… Ты бывала в Израиле?
– Да.
– Значит, представляешь себе, каково им.
– Сусанна Лазаревна, вы спешите?
– Нет, у меня есть полчасика, давай посидим тут на лавочке, поговорим. Знаешь, Веня Гордон тоже в Израиле и Мила Нейман. Я виделась с ними там.
– Да, знаю, мне Иванишин говорил.
Она улыбнулась:
– Даже вообразить не могла, что Иванишин станет актером, Иван Петрович прочил ему большое будущее в точных науках, а вот как получилось… Помнишь, он ведь всегда бегал за тобой? А ты не обращала на него внимания… Кстати, у нас сейчас учится его сын, хороший мальчик, но, в отличие от отца, выраженный гуманитарий… Ну а у тебя есть дети?
– Нет.
– Жаль. А кто ты по профессии, Дина? Тося мне говорила, но я запамятовала.
– Археолог.
– Археолог? Это же страшно интересно.
– Да, хорошая профессия. Но вы, почему вы не уезжаете к сыну?
– Так у меня тут дочка, и у нее тоже дочка, моя внучка, они ни за что не хотят уезжать. Хотя муж у дочки тоже еврей, но туда не желает. Он жил несколько лет в Америке, вернулся, теперь здесь работает, неплохо устроен… А к сыну я раз в два года езжу, и он один раз приезжал.
– А вы по-прежнему в нашей школе…
– Да, уже тридцать пять лет, хотя теперь ее называют гимназией.
– И литературный кружок ведете?
– Подымай выше! Теперь у нас литературная студия!
– И много писателей вышло из вашей студии?
– Писателей – шесть! Но хороший только один, Дмитрий Лунин! Читала?
– Нет. А что он пишет?
– Детские книжки.
– А как вообще вам живется, Сусанна Лазаревна? Говорят, учителям тяжело приходится?
– Учителям у нас всегда тяжело приходится, – улыбнулась Суса. – Думаешь, в прежние времена мне легко жилось с двумя детьми? Но зато сейчас никто не мешает мне совмещать, я преподаю еще в колледже. И никто не лезет в работу студии. Мы обсуждаем тех писателей, которые нам интересны, читаем что захотим. А знаешь, как я радуюсь осенью, после каникул, когда ребята пишут сочинения «Как я провел лето»! Где только они не бывают… Одна девочка была даже на Сейшельских островах! И написала просто поразительное сочинение! Необыкновенно талантливое! А когда-то один мальчик, Коля Стрепет, сын дипломата, провел каникулы у родителей на Цейлоне…
– И что?
– Меня вызвал директор, еще до сочинения.
– Бобсон?
– Нет, еще до Бобсона! Кстати, ты знаешь, он умер?
– Да, знаю. И теперь директор Керосинка…
– Ты помнишь все школьные прозвища?
– Многие! Так что было с тем сочинением?
– А… Директор вызвал меня и заявил: «Скажите Стрепету, чтобы он не писал о Цейлоне». Я страшно удивилась: это ведь такая интересная экзотическая страна. Но он мне с серьезнейшим видом ответил: «Цейлон – страна капиталистическая, и нечего разжигать интерес подростков… Нездоровый интерес! Вот если бы родители Стрепета работали на Кубе, дело другое». Я пыталась возражать, но быстро поняла, что это бессмысленно.
– И что было дальше? – заинтересовалась я.
– Я на перемене отозвала Колю в сторонку и, краснея и запинаясь, попросила его написать что-то другое… Парню было уже лет четырнадцать, умный был и, как теперь говорят, продвинутый, он посмотрел на меня с жалостью и сказал: «Ладно, Сусанна Лазаревна, напишу что-нибудь глубоко посконное…» Я чуть со стыда не сгорела! А он опять усмехнулся и говорит: «Правда, весь класс знает, что я был на Цейлоне, так уж лучше я вообще на это сочинение не приду! Заболею, все лучше, чем врать! Ведь наша школа и родная партия учат нас всегда говорить правду!» Кстати, из этого парня получился замечательный журналист, честный, бескомпромиссный…
– Как я рада, что встретила вас вот так, отдельно от всех!
– Я тоже, Диночка! Ты стала такая… Иностранка!
– Боже мой, да что ж во мне иностранного! Мне все это твердят в один голос…
– А ты себя тут иностранкой не чувствуешь?
– Нет! Я чувствую себя тем, что я есть, – женщиной, которая двадцать с лишним лет не была в родном городе, только и всего.
– Ну и как тебе Москва?
– Я в полном восторге!
– Мне приятно это слышать… Я горжусь Москвой!
– Сусанна Лазаревна, вот вы где! – раздался знакомый голос. – А я вас ищу! О, Динка, кого я вижу!
К нам подбежала Тося Бах.
– Хорошо, что я тебя встретила, надо поговорить. Я вам, Сусанна Лазаревна, материальчики для стенгазеты привезла! Вот тут, посмотрите!
Она передала Сусе папочку с какими-то вырезками. И пока та просматривала их, села рядом со мной.
– Динка, не сердись на меня… Я, наверное, вела себя как последняя идиотка, но… Я не хотела, чтобы ты опять…
– Господи, Тося, что это? – испуганно воскликнула Суса, указывая на большой и яркий снимок – Костя держит на руках Оську, а на втором снимке Оська стоит посреди бассейна, вода ему по грудь, а с головы свисают водные растения. На третьем снимке Вовка Марков с несчастным лицом разводит руками.
– Тося, что это значит?
– Вчера было у Маркова в ресторане!
– Но зачем ты это привезла?
– Люди повеселятся! Только и всего!
– А кто этот мужчина в воде?
– Оська Левин, не узнали?
– Левин? Ну, значит, Костя не зря его побил! Удивительно бестактный парень, всегда был и, видимо, таким и остался!
– Кстати, прекрасная подпись для этих снимков: «Каким ты был, таким ты и остался!» – воскликнула Тоська.
– Костя уже взрослый, солидный мужчина, отец и постоянно дерется! – сокрушенно сказала Суса. Видно было, что он ее любимчик. – А Левин… всегда был малосимпатичным… Меня никто не сможет обвинить в антисемитизме, – засмеялась она. – Но факт есть факт.
– Обрати внимание, что тебя нигде не видно, я постаралась, – шепнула Тоська, дружески сжимая мою руку.
– Спасибо, – искренне шепнула я в ответ.
– Ну что, девочки, мне пора! Не уверена, что использую эти снимки для нашей газеты…
– Ну и зря! Народ бы проперся!
– Тося, ну что за выражения!
– Простите, Сусанна Лазаревна, я сегодня не в себе, давление скачет, ночь бессонная… Я на машине, давайте подброшу вас!