Глава седьмая
Ушат холодной воды
Улица из дома не видна, так все заросло. Поэтому когда за воротами раздался сигнал, я вскочила.
– Юра, поди встреть гостя! – распорядилась Мальвина.
– Нет, я сама!
– Открой ему ворота! – крикнула вслед бабушка.
У ворот стоял черный «лендровер», а возле него мужчина, и самом деле неотразимый! Сразу видно, звезда! Он ошеломленно смотрел на меня.
– Шадрина, это ты?
– Не узнал, Костик?
– Охренеть! Какая ты стала… Охренеть!
– Выразительно! – засмеялась я. – Но ты просто вырвал у меня это слово! Мне тоже при виде тебя захотелось воскликнуть: охренеть!
И вдруг на его лице отразилось блаженство.
– Ой, Динка! – И он без лишних слов сгреб меня в охапку, прижал к себе и прошептал: – Я всегда говорил, мы с тобой охренительные ребята! – И он слегка подбросил меня в воздух.
– Молодой человек, осторожнее, не уроните мою дочь!
– О, простите, я не видел… Здравствуйте!
– Добрый день, прошу, заезжайте на участок.
Костя вопросительно глянул на меня, а я едва заметно покачала головой.
– Простите, Юрий Денисович, но время поджимает, я боюсь не успеть.
– Ну хоть чашку чаю выпьете?
– Благодарю, но я только что от стола и не в силах… К тому же…
– Жаль, но поздороваться с Дининой бабушкой вы должны. Она нам не простит…
– Да, да, разумеется…
Костя блестяще демонстрировал хорошие манеры. Поднялся на веранду, поцеловал Мальвине ручку, потрепал по волосам Дениску, который, впрочем, не проявил к нему ни малейшего интереса, но пить чай категорически отказался.
– Дина, надеюсь, мы еще увидимся? Ты просто обязана еще приехать сюда, мы приготовим хороший обед, посидим по-человечески, без спешки… – говорила Мальвина светским тоном. – Наконец, я хочу подарить тебе свою книгу о Малере…
– Спасибо, непременно, как же иначе… – отвечала я.
Мы с ней расцеловались, Костя еще раз приложился к ручке, она поцеловала его в лоб, все как в лучших домах, а отец с Дениской пошли проводить меня до машины.
– Динь-Динь, у вас что-то произошло с бабушкой? Не обращай внимания, все-таки возраст… Она и раньше бывала бестактной, а с годами… Знаешь, есть даже такой медицинский термин – старческое усиление характера… – тихо сказал отец.
– Не волнуйся, папа, все нормально. Я позвоню.
Он обнял меня, расцеловал, а Костя предупредительно открыл передо мной дверцу «лендровера».
– Уезжаешь? – спросил вдруг Дениска.
– Уезжаю, брат. Но мы еще увидимся!
– Пока! Пап, пошли доиграем!
Машина тронулась. Отец картинно помахал мне вслед, а когда мы свернули за угол, Костя вдруг затормозил:
– Ну все, Шадрина! Демонстрация хороших манер закончилась! Привет, чувиха! – И он сильно хлопнул меня по плечу.
– Иванишин, ты больной? – поморщилась я.
– Пойдешь Бобсону жаловаться?
– Я, Иванишин, доносами не занимаюсь, у меня другое оружие против таких дураков! – И я ущипнула его за руку.
– Ай, больно!
И мы оба начали хохотать как сумасшедшие, когда-то такие сценки часто разыгрывались между нами.
– А Бобсона уже нет, – с грустью сказал вдруг Костя.
Бобсоном мы звали нашего директора, Бориса Исаевича Бергсона, добрейшей души человека, но страшного крикуна.
– Мне Тоська сказала, что теперь директор Керосинка. А как ты меня нашел? Через Тоську?
– Конечно. Но, кажется, я появился вовремя, да?
– Не то слово.
– У вас там напряженно было, я сразу просек… Но твой папаша гигант. Такой маленький сын в его возрасте…
– И он еще ходит налево!
– Молодец! Ох, Динка, о чем мы говорим! Ерунда какая-то. Дай я на тебя посмотрю. Ты здорово изменилась.
– И ты тоже. Но ты к лучшему!
– И ты! Ты в сто раз интереснее той Льдинки… Помнишь, я тебя звал Льдинкой?
– Нет, не помню.
– Естественно, ты ж не обращала на меня внимания, а я умирал от любви… И от ревности.
– К кому?
– Ну ты же была как ненормальная влюблена в какого-то старика, я один раз выследил тебя, видел, как ты села к нему в машину и вы стали целоваться… А я проколол ему колесо… Динка, Динка, неужели это ты?
В этот момент мимо с грохотом пронеслись два мотоцикла и вывели нас из счастливого оцепенения.
– Ну, куда мы едем? – спросил он.
– Понятия не имею! – засмеялась я. С Костей мне было легко и хорошо.
– Наверное, следовало бы пригласить тебя куда-то поужинать, но так не хочется никого видеть… А давай поедем ко мне на дачу?
– У тебя есть дача?
– Осталась от родителей развалюшка, но с хорошим садом. Я ее в свободное время перестраиваю своими руками, хотя времени практически нет. Но там можно разжечь костер, испечь картошку… Как тебе такое романтическое предложение? Ты ничего такого не думай, в доме две комнаты… – он вдруг смутился. – А не захочешь остаться, отвезу тебя в город. Но тогда пить не будем.
– Да нет, мне необходимо выпить. Я тут три дня, а столько на меня всего обрушилось… Поехали на дачу!
Он просиял:
– Шадрина, ты клевая чувиха!
– Еще так говорят – клевая чувиха?
– Ну, нынешние школьники, вероятно, говорят как-то иначе. Но ты меня поняла?
– А как говорит твой сын?
– Мой сын учится в нашей школе, а им там прививают теперь хорошие манеры, учат говорить на правильном литературном языке, и он от этого в восторге, иной раз одергивает меня, когда слышит жаргонные словечки, так что современного жаргона от него не наберешься.
– Он у тебя красивый?
– Да.
– Покажешь фотографию?
– У меня с собой нет. Потом как-нибудь… А у тебя есть дети?
– Нет. Костя, поедем уже.
– Да-да, сейчас… Просто не могу оторваться от твоего лица. Оно такое…
– Какое? – улыбнулась я.
– Мое…
Он произнес это так проникновенно, что я вздрогнула. Он опасный, этот мой одноклассник. Ох, до чего опасный. И словно в подтверждение этой мысли он провел пальцем по моей переносице, где до сих пор сохранился маленький шрам, оставленный рулем его велосипеда. Мы учились во втором классе, когда он ни с того ни с сего взял и наехал на меня. Было много крови, слез, шуму, мама ходила в школу, возмущалась. Нос распух, я рыдала, боясь, что навеки останусь с таким уродливым носом…
– Помнишь? – спросил он.
– Еще бы! Знаешь, как больно было!
Он взял мою голову руками и осторожно подул на переносицу.
– Костя!
– Нет-нет, ничего… – слегка смутился он. – Ну, едем, Шадрина! Ты что пьешь?
– Ну, к печеной картошке лучше водки ничего не придумано. А еще я знаешь чего хочу?
– Ну?
– Квасу!
– Квасной патриотизм взыграл?
– Нет, я просто вспомнила…
– Как я принес тебе бидон квасу, когда ты болела?
– Да! Было так жарко, хотелось пить…
– Я тогда весь район обегал, насилу нашел и простоял почти час в очереди… Это было классе в девятом, да?
– Кажется…
– Тронут, что ты это помнишь. Значит, не зря старался.
Я понимала – нельзя, нельзя в это углубляться, опасно. Он слишком хорош, просто невероятно хорош, и от него исходит такое мужское обаяние, что очень легко совсем потерять голову, да я, кажется, уже ее потеряла, раз еду к нему на дачу… Надо попытаться по крайней мере сбить его с лирического настроя.
– Костя, а ты с кем-то из наших поддерживаешь отношения?
– Постоянно только с Надькой Коваль. Она гримером у нас в театре. У нее трое детей. Три пацана, погодки.
– Надо же! А муж кто?
– О, муж у нее знаменитый парикмахер, хороший мужик, только иногда уходит в запой. Но нечасто. А еще с Венькой Гордоном общаюсь. Он, правда, живет в Иерусалиме, но бывает в Москве, и я у него бывал. Ну и, разумеется, Тоська Бах! Она ходит на все мои премьеры, и у меня такое ощущение, что всякий раз с новым спутником. Но она милая, хоть и болтушка. Вот, пожалуй, и все… Да, помнишь Витька Дубова? Он года два назад умер…
– Что-то я такого не помню.
– Как ты можешь его не помнить? Высоченный такой, худющий. Мы еще звали его «Вишневый зад»?
– Погоди, погоди, «Вишневый зад», что-то припоминаю… У него штаны были вишневые, да?
– Ага, вельветовые, вспомнила? Так вот, умер от инфаркта. В одночасье. А добился многого, банкиром стал. А хочешь знать, как сегодня все вышло? Тося позвонила сообщить точное время встречи в школе, а я сказал, что не уверен, смогу ли прийти. Она развопилась, а потом как бы между прочим сказала, что Шадрина уже в Москве. Ну, тут уж я встал на уши, стребовал с нее твой телефон, можно сказать, прибег к шантажу, и буквально через две минуты мне сообщили, что спектакль сегодня отменяется. Я решил, что это знак свыше…
– А тебе не было страшно?
– Страшно?
– Ну ведь столько лет прошло…
– Для меня это не имеет значения, ты это ты.
– Но ведь я могла бог знает во что превратиться…
– У меня слабое воображение, – засмеялся он.
– Но как же это возможно для такого знаменитого актера?
– Ну, знаменитый не обязательно гениальный. Я просто хороший актер, но не гениальный, я это знаю.
– Ты странный парень.
– А не странен кто ж? – засмеялся он.
– Твоя дача далеко?
– Нет, еще минут двадцать езды. А знаешь, я как-то давал интервью по телевизору и признался тебе в любви…
– Я вчера видела повтор. Случайно наткнулась…
– Правда?
– Конечно. Меня это растрогало.
– А знаешь, почему я так сказал?
– Я думала об этом.
– И что придумала?
– Что ты этой детской любовью прикрываешься как щитом от массы напирающих на тебя баб.
– Шадрина, ты почему такая умная? – захохотал он. – Только в тот момент я защищался не от массы, а от одной, но весьма настырной… И тем не менее я сказал правду. Запомни это, Шадрина.
Дальше мы ехали молча. Внутри у меня бушевали штормы. Словно все эти эмоции ожили после многолетнего анабиоза… И дело было не только в Косте… Интересно, может человек выдержать такое в течение двух недель? А ведь есть еще Рыжий… Но он как раз успокаивал меня. Он не казался опасным, но как же он проигрывал в сравнении с Костей… К тому же у нас с ним не было ни одного общего воспоминания, кроме Барсика на ограде…
– Приехали! – объявил Костя.
Дом и вправду был старый, даже ветхий, но старания хозяина привести его в божеский вид были заметны.
– Вот мое владение! Не слишком шикарно, да? Зато смотри, какой сад. Мне все талдычат – снеси, построй новый дом, а мне не хочется, я этот люблю…
– Ты такой верный человек?
– Да, по сути, я очень верный…
– За этим должно последовать какое-то но?
– Пожалуй! – рассмеялся он.
– Не можешь хранить верность женщине?
– Просто еще не встретил ни одной, которая бы этого стоила.
– Ну и соблазнов наверняка куча?
– И соблазнов, – кивнул он. – Слушай, Шадрина, да чего же мне с тобой легко… А раньше, наоборот, было так трудно…
– Это потому что раньше ты был в меня влюблен, а теперь просто встретил школьную подругу… И потом, нам вроде как ничего друг от друга не надо…
– Фигня!
– То есть?
– Мне лично от тебя много надо! Надеюсь, и тебе…
– А картошка у тебя есть? На данный момент мне от тебя нужна только печеная картошка.
– Понял. Картошка есть, костер сейчас разожгу.
Он внимательно на меня посмотрел. И засмеялся:
– Не ври, Шадрина, ты врать никогда не умела, у тебя сразу уши краснеют, так что зря так коротко постриглась.
– Не выдумывай! – я невольно схватилась за ухо.
– Умная, умная, а попалась!
– Так есть картошка или нет?
– Конечно есть, более того, видишь этот ящик?
– Ну, вижу.
– Сам сделал специально, чтобы печь картошку, в нем она получается охренительно вкусная и негрязная. Я сейчас!
Он принес с терраски складное креслице.
– Садись, я все сам сделаю. И вот возьми, намажься, а то комары…
– Спасибо, но давай лучше я тебе помогу!
– Не надо, я в два счета!
Он опять убежал и принес мне старенький плед.
– Хочешь чего-нибудь выпить в качестве аперитива?
– Нет, спасибо.
Он быстро и ловко разжег костер.
– Динка, только имей в виду, картошка еще не скоро будет, может, съешь пока бутерброд, а?
– А с чем?
– Увидишь!
Через несколько минут он вернулся с большой тарелкой, на которой лежал наломанный лаваш, горка зелени и какие-то толстые золотые неровные колбаски.
– Что это?
– Армянский копченый сыр.
Я попробовала. Это было очень вкусно. И лаваш свежий.
– Костя, создается впечатление, что ты готовился к моему приезду, – засмеялась я.
– Просто надеялся, что согласишься приехать, вот по дороге к тебе и заскочил на рынок. Вкусно, правда?
– Очень, – ответила я с полным ртом.
Мы сидели друг против друга, ели лаваш с сыром и хохотали, вспоминая школьные шалости и глупости.
– А помнишь, Шадрина, в твое дежурство Вовка Марков перед немецким доску мылом намазал. Мы думали, на ней нельзя будет писать…
– Еще бы не помнить! Писать-то наш немец все написал, а стереть – фигушки. И в отместку заставил меня стирать… Я чуть не плакала…
– Ты вообще плакса была жуткая…
– Не ври, Иванишин!
Когда дрова прогорели, Костя закопал ящик с картошкой в золу.
– И что теперь?
– Минут через сорок будет потрясающая картошка. А я сейчас соображу что-нибудь к ней…
Он опять ушел. Было еще совсем светло, но по-вечернему свежо. Я укрылась пледом и не заметила, как уснула. Проснулась от взгляда. Передо мной на корточках сидел Костя и смотрел. В его светло-зеленых глазах мне почудились какие-то бездны. Как ни пошло это звучит, в них можно было утонуть. Казалось, этот взгляд проникает до самой печенки.
– Костя, перестань так на меня смотреть!
Он не пошевелился, не моргнул глазом.
– Костя, ты что?
– Шадрина, я в тебя влюбился!
– Вот новости! – попыталась улыбнуться я, а у самой в горле пересохло.
– Я в тебя сейчас, когда ты тут так беззастенчиво дрыхла, влюбился заново. Не в ту воображалу, а в эту женщину с прошлым. У тебя большое прошлое, Шадрина? – он говорил почти шепотом, и голос звучал ужасающе сексуально. Да, перед таким ни одна баба не устоит.
– Еще какое, чего там только не было. Даже тюрьма.
– Тюрьма? – вскинулся он. – За что?
– Да одного араба кока-колой по башке шарахнула.
– Что значит кока-колой?
– Литровой бутылкой этой отравы.
– За что? – он улыбался. Мне все-таки удалось свести разговор к шутке. Он долго хохотал, узнав о сроке моего заключения.
– А что еще криминального было в твоей жизни?
Подвоха в этом вопросе я не услышала. Видимо, слухи о знаменитой отравительнице не достигли его ушей. Но теперь могут достигнуть в любой момент… И я все ему рассказала.
– Вот скоты! Что зависть с людьми делает… Мне тоже приходилось с этим сталкиваться, и не раз, противно до ужаса…
– Ты правда ничего не знал?
– Да если б я знал, я бы тут же кинулся тебя искать, предложил бы помощь… А если надо, набил бы кому-нибудь морду…
Он сказал это так просто, что я не справилась с собой и разревелась. Почему такая простая мысль не пришла в голову моему отцу, бабке, когда до них дошли слухи… Эта мысль уже мелькала у меня сегодня. Костя, по сути, совсем чужой человек… «Я бы кинулся на помощь, если бы только знал…» А они знали и не кинулись.
– Это еще что такое? Ты чего тут сырость разводишь, Шадрина?
– Извини, это так… ерунда…
– Между прочим, картошка готова.
Мы ели картошку с маслом, солью и маринованными помидорами, пили водку, и вдруг, когда почти стемнело, запели соловьи. Как давно, как страшно давно я не слышала соловьев.
А Костя тем временем рассказывал о себе:
– Я не собирался быть актером, поступил в МВТУ, но однажды пошел с девушкой на какой-то просмотр в Дом кино. Мы сидели потом, что-то пили, вдруг ко мне подбегает какая-то заполошная тетка и спрашивает, не актер ли я. Нет, говорю, я студент МВТУ. А она начинает ломать руки, умолять меня прийти завтра на пробы для фильма о полярниках. Я чуть со смеху не помер, а она вцепилась в меня мертвой хваткой, да еще и девушка моя стала подзуживать: сходи, Костя, чем черт не шутит, вдруг звездой станешь… А тетка все нажимает: «Молодой человек, у вас лицо для экрана создано, голос богатый, такой шанс может в жизни больше не представиться…» Уговорила. Я пошел. Режиссер отнесся к моей кандидатуре весьма прохладно, но оператор заинтересовался. Фотопробы оказались классные. И я вдруг завелся. На этом заводе и кинопробы прошел. Представь себе мое удивление, когда меня утвердили на роль! Она была не главная, конечно, но все-таки. На площадке многие меня хвалили, и я решил рискнуть – подал документы в Щуку. И меня приняли! Я еще дурак был, испугался страшно, я ведь в глубине души не верил, что примут. А тут такой поворот. Отец в крик! Только что не выпорол. А мама сказала: «Котик, один эпизод, конечно, ничего не значит. И даже то, что тебя берут в училище, тоже еще не бог весть что, но когда одно и другое вместе, надо задуматься, может, это твоя стезя». И я бросил Бауманское, стал учиться в Щуке.
У нас был потрясающий курс, да и вообще… Это было здорово, это было мое… Иногда меня приглашали сниматься, но я так себе не нравился на экране… А потом меня еще в институте пригласили в театр, и один актер сказал: «Парень, с твоей внешностью тебе будут давать играть только героев-любовников. Ты их, конечно, играй, но ищи для себя что-то еще, просись на характерные роли, пытайся поярче выглядеть в эпизодах, гримом не пренебрегай, хоть это нынче и не модно. Я чую, ты сможешь стать хорошим актером. А одни герои-любовники – это ранняя смерть в театре».
Я прислушался к его словам, тем более что перед глазами как раз был пример рано постаревшего героя-любовника, который пытался играть что-то другое, а у него не получалось. Я ничем не брезговал. Один раз упросил дать мне роль инвалида на тележке, который время от времени въезжал на сцену, отталкиваясь деревянными чурками, и орал пьяным голосом «Катюшу». Это был такой успех! Одна критикесса написала: «Молодой и чрезвычайно фактурный артист Иванишин был невероятно глубок и убедителен в роли безногого инвалида. И хотя в пьесе о нем почти ничего нет, но молодой артист создал, по сути, образ целого поколения, в юности попавшего на войну. Сердце разрывается, глядя на этого красавца, которому надо бы кружить в вальсе самую красивую девушку, летать на мирных самолетах, носить красивую форму… А он ездит на самодельной каталке, и мы знаем, что в один прекрасный день его уберут из города, увезут на далекий остров доживать свою никчемную жизнь…» Ты не удивляйся, это была первая рецензия в моей жизни и я ее запомнил почти наизусть. Мама после спектакля рыдала, а отец сказал: «Можешь, чертяка, можешь!»