Согласно закону штата шахтеры имеют право держать у весов своего представителя для защиты своих интересов, разумеется за собственный счет. Во всех случаях, когда общественное мнение выступает против порядков на шахтах, шахтовладельцы торжественно указывают на этот закон; но нужно испытать все на собственной шкуре, чтобы понять, какое это горькое издевательство над шахтерами!
В столовой Хал сидел рядом с русоволосым великаном шведом, по фамилии Иогансен, который по десять часов в день грузил бревна. Этот парень позволял себе открыто высказывать обо всем свое мнение, потому что был молод, обладал мощными мускулами и не имел семьи, которая связывала бы его по рукам и ногам. Он был, можно сказать, кочующим пролетарием, который менял шахту на полевую работу и полевую работу — на рубку леса. Кто-то из обедавших заговорил с Иогансеном о праве рабочих проверять вес, и в ответ все услышали его презрительный возглас:
— Да, пусть только кто-нибудь потребует контролера!
— Вы думаете, его выгонят с работы? — спросил Хал.
— Может статься, — был ответ. — Или сделают так, чтоб он сам ушел.
— Как так?
— Будут преследовать на каждом шагу, пока он не смотается.
Вот как обстояло дело с рабочим контролером — не лучше, чем с выдачей талонов вместо заработной платы, не лучше, чем с магазинами, принадлежавшими Компании, и со всеми предписаниями закона о технике безопасности. А если тебе захочется настаивать на своих законных правах, тогда уже жди, что начальник даст волю своему нраву. Начнет преследовать на каждом шагу, и ты сам будешь просить, чтобы тебя уволили. Или осыплет тебя бранью и заорет: «Вон отсюда!» — и не исключено, что ты почувствуешь пинок сапогом в зад или увидишь дуло пистолета, направленное тебе прямо в физиономию.
17
Такие обстоятельства превратили угольный район поистине в скорбное место. Однако и здесь были люди, которые умудрялись как-то существовать, обзаводиться семьями и жить в сносных условиях. Если шахтеру настолько повезло, что он не стал жертвой катастрофы, если он не женился в ранней молодости и не завел слишком много детей, если ему удалось избежать соблазна пьянства, на которое многих толкало переутомление и монотонное существование, если — и это самое главное — он умел ладить с начальством — что ж, в этом случае он мог жить своим домом и даже держать немного денег на текущем счету у Компании.
Таков был Джерри Минетти, ставший одним из ближайших друзей Хала. Родом он был из Милана и звали его Джероламо, но в американском котле, переплавляющем множество наций, это имя превратили в Джерри. Было ему лет двадцать пять, и он отличался высоким ростом, что итальянцам вообще несвойственно. Знакомство состоялось в одно из воскресений, как и почти все встречи Хала с людьми. Джерри хорошо выспался, вымылся и надел новый синий комбинезон; в этот солнечный день на него было приятно посмотреть. Шел он, высоко закинув голову и расправив плечи; казалось, какие могут быть заботы у такого человека?
Но внимание Хала привлек не столько сам Джерри, сколько существо, следовавшее за ним по пятам, — точное его подобие, только раза в четыре меньше, тоже со свежевымытой физиономией и тоже в новеньком синем комбинезончике. Малыш, как и Джерри, шагал с поднятой головой, расправив плечи; и было очень забавно смотреть, как он старается изо всех сил идти в ногу с отцом. Но сколько он ни силился растягивать шаг, он отставал и то и дело переходил на бег, чтобы, догнав отца, некоторое время шагать с ним рядом.
Халу было по пути с ними, а эта маленькая процессия подействовала на него, как звуки военного марша: ему тоже захотелось высоко поднять голову, расправить плечи и шагать в такт. Прохожие, видя широкую улыбку на лице Хала, поворачивались, глядели ему вслед и тоже усмехались. Но Джерри продолжал важно шествовать, не подозревая, какую комичную картинку представляет его эскорт.
Отец с сыном вошли в какой-то дом. Хал в этот день не был занят и мог спокойно наслаждаться жизнью, поэтому он решил постоять на улице и подождать. Вскоре они снова появились, следуя в том же порядке, только теперь мужчина нес на плече мешок, а мальчонка в подражание отцу тоже тащил какой-то, правда значительно меньший, груз. Тут Хал снова улыбнулся и, когда они поравнялись с ним, сказал:
— Здорóво!
— Здорóво! — ответил Джерри и остановился. На улыбку Хала он ответил улыбкой. Хал посмотрел на мальчика и еще шире осклабился. Мальчик тоже. А Джерри, видя это, еще приветливее заулыбался. Так они стояли втроем посреди дороги, улыбаясь друг другу без всякой особой причины.
— Замечательный у вас парень! — сказал Хал.
— Еще бы! — отозвался Джерри и поставил свой мешок на землю: если кто-нибудь изъявлял желание похвалить его сынишку, он готов был разговаривать с этим человеком весь день.
— Ваш? — спросил Хал.
— А то чей же? — отозвался Джерри.
— Здорóво, бутуз! — сказал Хал.
— Здорóво так здорóво! — ответил мальчик тоном чистокровного американца.
— Как тебя зовут? — спросил Хал.
— Джерри.
— А его как? — Хал кивнул в сторону отца.
— Джерри Большой.
— А дома есть у вас еще такие?
— Еще один, — сказал Джерри Большой. — Грудной ребенок.
— Он на меня не похож, — заявил его сын. — Он маленький.
— А ты разве взрослый? — спросил Хал.
— Нет, но он-то еще даже ходить не умеет!
— Ну и ты не умеешь, — рассмеялся Хал и, схватив малыша, посадил его к себе на плечо. — Держись, поедешь верхом!
Джерри Большой снова взвалил на спину мешок, и они двинулись в путь. Но на этот раз догонять пришлось Халу, и, стараясь идти в ногу, он расправлял плечи и ускорял шаг. Джерри Маленькому это очень понравилось, — он лукаво фыркал и сучил своими крепкими ножонками. Отец то и дело оглядывался, и хоть он не понимал, в чем состоит игра, но ему было тоже весело.
Так они дошли до домика из трех каморок, где жили оба эти Джерри. На пороге их встретила миссис Минетти, юная черноглазая сицилианка, слишком юная, чтобы быть матерью даже одного ребенка. Возле дома все снова заулыбались друг другу, и Джерри Большой спросил Хала:
— Не зайдете ли?
Хал ответил:
— С удовольствием!
— Поужинайте с нами, — предложил Джерри. — У нас сегодня макароны.
— Чудесно, — отозвался Хал. — Разрешите мне поужинать и заплатить…
— Черт! Нет! — запротестовал Джерри. — Никаких денег!
— Нет! Никаких денег! — вскричала миссис Минетти, энергично тряхнув хорошенькой головкой.
— Ладно! — быстро согласился Хал, испугавшись, что они могут обидеться. — Я зайду, если, разумеется, у вас хватит на всех.
— Конечно, хватит: у нас много наварено, — сказал Джерри. — Правда, Роза?
— Правда, правда! — заверила его жена.
— В таком случае я зайду, — сказал Хал. — А ты, бутуз, любишь макароны?
— Господи! — воскликнул Джерри Маленький.
Хал внимательно оглядел все в доме этого «даго»[6]. Дом напоминал свою хорошенькую хозяйку: на окнах висели кружевные занавески, еще более ослепительной белизны, чем у Рэфферти. На полу лежал коврик невероятно ярких тонов, а на стенах красовались пестрые картинки; одна из них изображала Везувий, другая — генерала Гарибальди. В комнате стоял стеклянный шкафчик со множеством сокровищ — обломком коралла, огромной раковиной, зубом акулы, индейской стрелой и чучелом птицы под стеклянным колпаком. Раньше Хал не считал, что такие вещи способны возбуждать чье-либо воображение, но ведь все это было до того, как он стал проводить пять шестых своего времени — за вычетом часов сна — под землей!
На столе был настоящий итальянский ужин: итальянские макароны, как огонь горячие и под томатным соусом на крепком мясном бульоне. Хал ел и облизывался, широко улыбаясь Джерри Маленькому; тот тоже облизывался и в свою очередь улыбался гостю. Все это было так непохоже на еду из свиного корыта у Ремницкого, что Халу показалось, будто он никогда еще в жизни так чудно не ужинал. А мистер и миссис Минетти были на седьмом небе от радости, что у них такое чудесное чадо, знающее все английские ругательства, как самый заправский американец.
Поужинав, Хал откинулся на спинку стула и воскликнул, как тогда у Рэфферти:
— Господи, как хорошо было бы жить у вас!
Он заметил, что хозяин с женой переглянулись.
— Что ж, — сказал Джерри, — переходите к нам. Я возьму вас на пансион. Ладно, Роза?
— Конечно! — подтвердила она.
Хал с удивлением посмотрел на обоих.
— Вы думаете, вам позволят?
— А кто мне может запретить?
— Не знаю… А вдруг Ремницкий? Еще начнутся неприятности!
Джерри усмехнулся:
— Не страшно. У меня здесь друзья. Кармино — мой двоюродный брат. Вы знаете Кармино?
— А кто мне может запретить?
— Не знаю… А вдруг Ремницкий? Еще начнутся неприятности!
Джерри усмехнулся:
— Не страшно. У меня здесь друзья. Кармино — мой двоюродный брат. Вы знаете Кармино?
— Нет, — ответил Хал.
— Он старшим мастером на шахте номер один. Я у него всегда найду защиту. А Ремницкого к черту пошлю. Переходите к нам. Я поставлю вам койку в той комнате. И харчи будут хорошие. Сколько вы платите у Ремницкого?
— Двадцать семь долларов в месяц.
— Вот и прекрасно, платите и мне двадцать семь, и вам здесь будет хорошо. У нас в поселке не всегда все достанешь, но Роза хорошая стряпуха. Она все будет делать.
Новый друг Хала — любимец начальства — служил запальщиком. Его обязанностью было обходить по ночам шахту и взрывать заряды, заложенные накануне шахтерами. Работа эта, сопряженная с большой опасностью, была по плечу только опытному человеку, но зато хорошо оплачивалась. Вот почему Джерри преуспевал в жизни и даже не боялся выражать свое мнение — в известных, конечно, пределах. Он даже не задумался о том, что Хал может оказаться шпионом Компании, и поразил гостя бунтарскими речами о разного рода жульничествах и поборах, процветавших в Северной Долине и на других шахтах, где Джерри Минетти работал с того времени, как мальчиком приехал в Америку. Хал узнал, что Джерри социалист. Он даже выписывал итальянскую социалистическую газету, и служащий на почте шутливо подразнивал его, зная, что это за газета. Но самым замечательным оказалось то, что миссис Минетти тоже была социалисткой, — обстоятельство весьма важное для рабочего, как говорил Джерри, ибо это значило, что церковь утратила над ней свою власть.
18
Хал, не откладывая, перебрался на новую квартиру, предоставив Ремницкому право получить за полный месяц из его заработной платы. Но он готов был понести этот убыток, лишь бы есть и спать в чистоте. Он посмеялся, когда узнал, что, поселившись у Минетти, уронил себя в глазах своих ирландских друзей. Оказалось, что в Северной Долине действовала самая жесткая шкала национальных разграничений. Американцы, англичане и шотландцы презирали ирландцев и валлийцев. Ирландцы и валлийцы презирали французов и «даго». «Даго» и французы смотрели сверху вниз на поляков и венгров; а те в свою очередь ни во что не ставили греков, болгар и «черных горцев»; дальше следовало по нисходящей два десятка разных национальностей Восточной Европы — литовцы, словаки, кроаты, армяне, румыны, русины, а в самом низу этой лестницы находились мексиканцы, негры и, наконец, «япошки», занимавшие последнее место.
Хал сделал это открытие, когда отправился снова навестить семейство Рэфферти и встретил у них Мэри Берк. При виде Хала в ее глазах зажегся лукавый огонек.
— Здравствуйте, мистер Минетти! — приветствовала она его.
— Здравствуйте, мисс Розетти, — парировал он.
— Ну, как, полюбили макароны?
— А вы что, их не любите?
— Я уж вам как-то раз говорила, — рассмеялась девушка, — что я довольствуюсь моей любимой картошкой.
— А вы помните, что я вам ответил?
Оказалось, что она помнит. Щеки девушки заалели, как розы, которые Хал тогда назвал ее пищей.
Сбежались дети Рэфферти, уже успевшие привыкнуть к Халу, и затянули песенку-дразнилку: «Мистер Минетти любит спагетти». Хал сообразил, в чем дело, и у него появилось искушение отомстить: он напомнит им, как он просился в столовники к ирландцам, но был отвергнут. Однако он побоялся, что старик Рэфферти не оценит этой шутки, и сделал вид, будто всегда считал Рэфферти итальянцами. С нарочитой серьезностью он обратился к главе семьи, произнеся его фамилию с ударением на втором слоге — «синьор Рэфферти». Это так понравилось старику, что он целый час потом смеялся. Живой и веселый юноша нравился ему все больше и больше. Старик даже отбросил свою подозрительность и, когда малыши ушли спать, разговорился довольно откровенно о своей шахтерской жизни.
Перед Рэфферти некогда открывалась карьера. На шахте в Сен-Джозе его даже назначили весовщиком, но он отказался от этой должности, решив, что его религия запрещает ему выполнять приказы начальства. Речь шла о наглом обычае записывать шахтерам не больше определенной цифры, независимо от того, сколько бы они ни выдали на-гора. Рэфферти предпочел скорее отказаться от должности, чем брать грех на душу. А так как все понимали, почему он не хочет быть весовщиком, то одно его присутствие поддерживало недовольство шахтеров, и ему пришлось совсем покинуть эту шахту.
— Значит, по-вашему, честных хозяев не бывает? — спросил Хал.
— Может, и бывает, — ответил старик, — но для них быть честными не так просто, как вам кажется. У них ведь конкуренция; значит, если одни владельцы обвешивают рабочих, то и другим приходится поступать точно так же. Ведь это — способ снижать втихомолку заработную плату. Прибылью-то своей никто не хочет поступиться!
В эту минуту Хал подумал о старом Питере Харригане — главном заправиле «Всеобщей Топливной компании», который однажды заявил: «Я первый борец за дивиденды!»
— Вся беда шахтеров в том, — продолжал Рэфферти, — что некому поднять за них голос. Шахтер одинок…
Во время этой беседы Хал не раз поглядывал на Красную Мэри и заметил, что она сидит, положив руки на стол, устало ссутулившись, — видно, пришлось сегодня тяжело поработать! Но внезапно она вмешалась в разговор, и голос ее зазвучал энергично и гневно:
— Вся беда шахтера в том, что он раб!
— Ну, зачем так? — попытался остановить ее старик.
— Весь мир против шахтеров, а они сами никак не поймут, что им надо объединиться, организовать профсоюз и защищать его…
В комнате Рэфферти внезапно воцарилось молчание. Даже Хал был поражен — впервые за все свое пребывание в поселке он услыхал страшное слово «профсоюз», произнесенное не шепотом, а во весь голос.
— Я все знаю! — вскричала Мэри, и в ее серых глазах появился вызов. — Вы не хотите слышать это слово! Но люди произнесут его, хоть вам оно и не нравится!
— Все это очень хорошо, — сказал старик, — когда мы молоды. А ты к тому же женщина.
— Ну и что? Неужели только женщина может быть смелой?!
— Конечно, — сказал старик с кривой усмешкой. — Язык у женщины длинный, его ничем не остановишь! Это даже начальство знает.
— Возможно, — отозвалась Мэри. — А не думаете ли вы, что на женщин ложится вся тяжесть шахтерской жизни и начальство это тоже знает?
Ее щеки раскраснелись.
— Пожалуй, — согласился Рэфферти и снова наступила тишина. Старик курил трубку, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор и не потерпит никакой профсоюзной агитации в своем доме. Через некоторое время миссис Рэфферти сделала робкую попытку переменить тему, спросив у Мэри о здоровье ее сестренки, которая недавно прихворнула. Они обсудили какие-то лекарства от детских болезней, после чего Мэри поднялась со словами:
— Ну, мне пора…
Тогда поднялся и Хал.
— Я вас провожу, если разрешите.
— Конечно! — сказала она, и веселое настроение снова воцарилось в семье Рэфферти благодаря этой небольшой любезности, оказанной женщине.
19
Они шли не торопясь по улице.
— Я нынче в первый раз услыхал здесь о профсоюзе, — заметил Хал.
Мэри тревожно оглянулась по сторонам и шепнула:
— Тише!
— Но судя по вашим словам, об этом уже начали поговаривать!
— Одно дело — говорить в доме, у друзей, а другое — на улице. Какой смысл терять работу?
Он понизил голос:
— Вы серьезно хотите, чтобы здесь был профсоюз?
— Серьезно? — переспросила она. — Но ведь вы же видели мистера Рэфферти! Убедились, какой он трус? Все они здесь такие! Нет, это у меня был приступ раздражения. Я сегодня сама не своя — случилась одна вещь, вот я и вскипела.
Он ждал, но она, видимо, решила не продолжать. Тогда он спросил:
— Что же случилось?
— Не стоит даже говорить, — ответила она, и они прошли еще несколько шагов в молчании.
— Расскажите мне, пожалуйста! — попросил он. Сочувственные ноты в его голосе оказали действие.
— Вы, Джо Смит, плохо знаете жизнь шахтеров. Можете ли вы себе представить, каково здесь приходится женщине? Да еще женщине, которую считают красивой…
— Ах, это! — сказал он и прикусил губу. — Значит, кто-нибудь пристает к вам? — отважился он спросить после минутного молчания.
— Ну, да! Кто-нибудь всегда пристает к нам, женщинам. Всегда! Дня без этого не проходит. Куда ни двинешься, тебя задевают, подмигивают…
— Кто ж это так отличается?
— Кто? Конечно, начальники, конторщики, всякий, кто дорвался до крахмального воротничка и думает, что любую девушку можно соблазнить деньгами. Это начинается, когда мы еще бегаем в детских платьицах, а потом уж и подавно покою нет.