— Как строить лучший мир, если вы не знаете, в чем именно состояла ошибка предшественников? Период отрицания и размышления пройден. Мы готовы смело и разумно встретиться с болезненным прошлым, чтобы преуспеть в строительстве будущего. Мои фильмы должны служить именно этой цели. Их успех доказывает, что люди к этому готовы и в глубине души хотят этого.
— Нет, они ничего не подозревают. Они полагают, что фильмы — всего лишь развлечение.
Дэвид Кубрик помолчал, прежде чем ответить:
— Но разве не в этом состоит основное назначение качественного кино? Незаметно для людей воспитывать их историями, использующими красоту, юмор, любовь или зрелищность, чтобы привлечь их интерес.
— К чему?
— К истине, какой бы печальной и трудной для восприятия она ни была.
Виктория закрыла глаза. Никогда еще ей не было так тяжело. Ей казалось, что она разрывается на части. Чувство невероятной ответственности пригибало ее к земле.
— Не знаю, что сказать...
— Тогда ничего не говорите. Просто продолжайте мое дело: постепенную реабилитацию прошлого. Позвольте себе увлечься изображениями, которые принесут вам мухи. Вот увидите, реальность, каково бы ни было ее эмоциональное воздействие, — это самый прекрасный из всех фильмов.
Джек Каммингс, главный редактор газеты, пишущей о кино, так и не получил никаких известий о своем репортере. Сначала он слегка забеспокоился, потом не на шутку встревожился и, наконец, стал сожалеть о своей инициативе.
Проходили недели. Никаких новостей. Совершенно упав духом, главный редактор пришел к выводу, что Виктория Пеэль пала жертвой охранников студий Д.И.К. Недаром они считались чрезвычайно опасными. Сначала он подумывал о том, чтобы уведомить полицию, однако по прошествии времени страх быть обвиненным в соучастии взял верх, и Джек Каммингс решил оставить все как есть. Семьи у молодой журналистки не было, и исчезновение Виктории больше никого не встревожило.
Шестьдесят один год студии Д.И.К. регулярно выпускали новые фильмы. Шестьдесят один год зрители продолжали восторгаться продукцией этой кинокомпании.
Некоторые критики отмечали, что звуковое сопровождение картин Мэтра становилось все более заметным. Фанаты списывали этот факт на постепенную эволюцию стиля мастера. Кое-кто даже предполагал, что виной тому стало резкое ухудшение слуха у Дэвида Кубрика. Длительность каждого плана в фильмах все возрастала, и возникало впечатление, что дряхлеющий режиссер (по слухам, его возраст перевалил за сто лет) хочет замедлить ход времени.
И вот наконец, когда выпуск фильмов Д.И.К. внезапно прекратился, причем без малейшего предупреждения от знаменитейшей кинокомпании, другая газета, обозревающая события в мире кино, решила отправить отважного журналиста на штурм запретной зоны.
Он обнаружил пустынные павильоны, а в верхней комнате башни труп пожилой женщины, сидящей перед многочисленными мониторами.
Репортер опубликовал сделанные снимки и рассказал всему миру о том, что впоследствии было названо «Скандальной историей студий Д.И.К.».
Полиция взломала ворота кинокомпании.
Была обнаружена могила Дэвида Кубрика. Его тело подвергли эксгумации, а затем где-то перезахоронили — так, чтобы никто больше не смог ему поклоняться. Рядом закопали и тело Виктории Пеэль — той самой пожилой дамы, которая умерла от сердечного приступа.
Это дело произвело невероятный шум.
«Скандальная история студий Д.И.К.» имела такой резонанс, что Совет мудрецов, управлявший миром, создал специальную комиссию, которая вскоре представила результаты своего расследования. Первые признаки преступления были обнаружены в самой фамилии Кубрик. Следователи отмечали, что все эти фамилии в принципе содержат в себе прочную эмоциональную привязку к прошлому.
Совет мудрецов, собравшись на внеочередную сессию, принял решение о полном и категорическом запрете фамилий. Теперь у людей остались только имена. Фамилии были заменены набором цифр — вроде номерных знаков у автомобилей. Такова была цена, которую следовало заплатить, чтобы исключить риск повторения старых ошибок.
Итак, Совет мудрецов проголосовал за объявление фамилии четвертым запретным плодом и принял Запрет на ношение фамилии.
Все фильмы Дэвида Кубрика и Виктории Пеэль были объявлены вне закона, изъяты из обращения и сожжены.
Появилось новое поколение режиссеров, резко отличавшееся от предшественников чрезвычайно формализованным стилем. Они снимали романтические комедии или психологические драмы. Никаких сложных подтекстов, никаких движущихся камер, создающих у зрителя впечатление полета над персонажами фильма, никаких сцен в полутьме, никаких неизвестных актеров. И разумеется, тотальный запрет на любую отсылку к прошлому — к эпохе, предшествовавшей Катастрофе.
Поскольку сценарий, декорации, эффекты режиссуры были сведены до самого примитивного уровня, актеры вернули себе былое могущество. От них теперь зависел успех фильма, они доносили до зрителя весь смысл сюжета. Они вновь стали самыми важными людьми на планете.
Постепенно самые популярные актеры занялись политикой и вошли в Совет мудрецов. При каждом новом голосовании они собирали все больше голосов. Люди забыли, что актеры в кино выглядят такими умными и страстными благодаря тому, что специально нанятые и скудно оплачиваемые сценаристы написали им диалоги.
Впрочем, несмотря на все эти ухищрения, некоторые зрители сумели сохранить в целости воспоминания о фильмах студий Д.И.К. Люди вздрагивали при одном упоминании названия этой кинокомпании и утверждали, что посмотреть любой фильм Д.И.К. — значит получить уникальный опыт, волнующий и прекрасный. Фильмы компании Д.И.К. невозможно сравнить ни с одной из недавно снятых кинолент.
Поклонники в конце концов отыскали уцелевшие ленты, снятые Мэтром кино. И хотя любой человек подлежал тюремному заключению за одно только владение таким фильмом, пиратских копий, распространяемых из-под полы, становилось все больше.
10. ВОРОБЬИШКА-РАЗРУШИТЕЛЬ (воспоминание о вероятном прошлом)
Место действия: Париж. Возраст рассказчика: 24 года.
Это был выпавший из гнезда птенец. Со всеми вытекающими последствиями — трогательными, умилительными и... опасными.
Когда я ее встретил, нам было по двадцать четыре года. Она была невысокого роста, с длинными черными волосами, вздернутым носиком и большими темными глазами, которые всегда смотрели куда-то вдаль. Она была удивительно красива, но ее красота была холодной и немного печальной.
Сивиллина[48].
Она сказала: «Не надо обо мне заботиться».
И у меня тут же возникло желание позаботиться о ней.
Она сказала: «Я несу гибель, я тону — и утащу тебя за собой на дно».
Я воспринял эти слова как личный вызов.
Мы поужинали в моей маленькой парижской квартирке под самой крышей одного из домов на улице Отвиль. На ужин были морские гребешки с жареным луком по моему собственному рецепту, секрет которого я не раскрою никому. Она ела, не замечая того, что было у нее на тарелке, и сказала, что все было очень вкусно.
Потом я фотографировал ее. Она изображала куклу, у которой руки и ноги гнутся во все стороны. Я без памяти влюбился в один из снимков, где сквозь ее таинственную улыбку проглядывала грусть.
Она много говорила.
Ей ужасно надоела ее мать. Она рассказала мне о своеобразном семейном проклятии: она ненавидела свою мать, мать ненавидела бабушку, бабушка — прабабушку. И не исключено, что эта цепочка тянулась еще дальше.
Мужья, отцы, братья были лишь статистами, пассивными участниками этой династической ненависти, передававшейся по материнской линии.
Сивиллина рассказала, что однажды, после пятидесяти лет взаимной неприязни, ее мать и бабушка решили встретиться в ресторане, чтобы высказать друг другу все претензии, тем самым лишив их силы, и найти путь к примирению.
И это им удалось. Хоть и с большим трудом. Однако, покончив с десертом и оплатив счет, в тот момент, когда бабушка надевала плащ, чтобы вернуться домой, на нее как ураган обрушилось горькое ощущение, что над ней издеваются. Со всей прежней яростью, вспыхнувшей снова в одну секунду, она, сцепив вместе кулаки, внезапно, как дубиной, ударила дочь по спине.
Сивиллина рассказала мне о жизненном пути ее матери — правнучки гениального итальянского банкира, которого убила жена. Мать всегда преклонялась перед дворянскими титулами и вышла замуж за человека, владевшего гербом и замком (правда, неоднократно заложенным), последнего отпрыска одной из величайших дворянских семей Франции. Этот мужчина и стал отцом моей подруги.
Мать... Сивиллина была одержима мыслями о ней, как некой навязчивой идеей. В этой мании она черпала вдохновение и сочиняла стихи, в которых обнажала душу, облекая свою боль в слова. Сивиллина пробудила во мне инстинкт защитника. Я хотел подобрать эту выпавшую из гнезда птицу, успокоить и, буду откровенным, спасти.
Так начался наш странный роман, которому предстояло продлиться три года.
Сивиллина всегда носила только черное. У нее было мало одежды, и она не прилагала никаких усилий к тому, чтобы выглядеть изящной.
«Зачем, — говорила она, — ведь я все равно почти никто».
Я работал тогда фотокорреспондентом в «Современном наблюдателе»[49]. Сивиллина тоже захотела стать фотографом. И я научил ее этому. Потом она попросила найти ей работу. И я нашел ей место фоторепортера, занимающегося портретными съемками в одном еженедельном журнале.
В то же самое время я писал свой первый большой роман и рассказывал Сивиллине о том, как продвигается работа. На это она убежденно отвечала: «Совершенно ясно, ты вскоре добьешься успеха. А у меня никогда ничего не выйдет».
Каждый раз, когда я радовался хорошо сделанной работе, она вздыхала: «Ах! Мне это не светит». И я взял за правило рассказывать ей только о неприятностях, которые случались со мной.
А затем Сивиллина начала падать в обмороки. Она теряла сознание повсюду — на улице, в лифте, в метро.
«У меня спазмофилия», — призналась она таким тоном, как будто речь шла о какой-то таинственной и постыдной болезни.
Мой друг Лоик был врачом, и я расспросил его о симптомах. Он сказал:
— Никакой спазмофилии не существует. Такой болезни нет. Это просто выдумка. Люди верят, что страдают от нее, а на самом деле с ними все в порядке. Чтобы вылечить женщину (как правило, этим «болеют» в основном женщины), которая уверена в том, что у нее обострение спазмофилии, я просто шепчу ей на ухо, когда она падает в обморок: «Я знаю, ты совершенно здорова, и, если ты не прекратишь этот цирк, я высмею тебя перед всеми». Безотказное средство: пациентка тут же заявляет, что ей гораздо легче, встает и благодарит меня так, как будто я дал ей какое-то чудодейственное лекарство.
Лоик засмеялся. Он работал на ночных вызовах и стал похож на бойца, побывавшего на всех войнах за здоровье и повидавшего всякое. «Семьдесят процентов тех, кто вызывает врача ночью, — рассказывал он, — на самом деле страдают от одиночества. Они ничем не больны. Им просто нужно увидеть другого человека и поговорить с ним. Все хотят любви. И для некоторых даже простой визит врача значит очень много».
Я пересказал его слова Сивиллине.
Она выслушала, вежливо посмеялась вместе со мной над своей несуществующей болезнью, но продолжала падать в обмороки на площадях и проспектах.
Однажды вечером, вернувшись с интервью, сопровождавшегося портретной съемкой, она рассказала, что встретила удивительного человека — доктора Максимилиана фон Шварца, психиатра, автора множества книг о химии любви.
— Знаешь, что он сказал мне в конце интервью?
— Что?
— «Мадемуазель, я вас люблю».
— Прямо вот так вот нагло?
— Я ответила, что у меня уже есть парень. Это я о тебе... — Она хихикнула. — Он сказал, что ему наплевать и когда он кого-нибудь хочет, то всегда получает то, что хочет. «Я хочу вас, и вы будете моей!»
Нахальство этого специалиста в области любви очень нас позабавило.
У Сивиллины возникало все больше проблем со здоровьем. Обмороки участились. Я то и дело ездил за ней в больницы или на станции служб спасения. Когда «Современный наблюдатель» издал мою первую большую подборку фотографий «Бог и наука», она не смогла скрыть своего недовольства. У нее теперь постоянно было скверное настроение, и она в конце концов вернулась к себе, в маленькую квартирку в шестнадцатом округе. Дважды в неделю у нас были свидания, но она опаздывала или вовсе не приходила.
«Прости, я забыла, — говорила она. — У меня последнее время такой ветер в голове».
Со временем все становилось еще хуже. Поскольку с личной жизнью у меня все было из рук вон плохо, я находил утешение в работе и сделал подряд несколько неплохих фоторепортажей, которые перепечатали и другие издания. Сивиллину это очень расстроило. Я чувствовал, что в наших отношениях мы движемся по какой-то странной спирали... Я не сомневался, что она хочет, чтобы я бросил успешную карьеру, стал неудачником и оставался на одном уровне с ней.
Наши свидания становились все реже. Раз в неделю. Раз в две недели.
— У тебя кто-то другой? — спросил я ее как-то вечером.
— Нет-нет, просто сейчас у меня такое время... Я хочу побыть одна...
— Я все-таки думаю, что ты кого-то встретила. Это твой выбор, и я могу это понять. Только не лги мне больше. Если ты не придешь завтра вечером, считаю наши отношения законченными.
На следующий вечер она не пришла.
Всю ночь я слушал «Marillion»[50], курил эвкалиптовые сигареты и привыкал к мысли о том, что я снова один.
Сивиллина позвонила мне через две недели и настояла на встрече в кафе возле площади Оперы.
— Ты был прав, — призналась она. — Я встретила другого.
— Погоди, дай-ка я угадаю... Неужели это тот психиатр, спец по химии любви? «Я вас хочу, вы будете моей»? Максимилиан фон что-то?
— Да. Это он. Как ты догадался? Знаешь, это очень важный человек. Он всемирно известный специалист по спазмофилии, руководит специализированной службой в одной психиатрической лечебнице. Более того, он занимается политикой. Он близкий друг мэра Парижа и скоро будет внесен в предвыборные списки как муниципальный советник!
— Поздравляю.
— У него полно друзей в шоу-бизнесе и прессе. Он сейчас ищет мне место журналистки в крупной газете. Твой босс, главный редактор «Современного наблюдателя», — тоже его приятель. Кажется, они вместе играют в теннис.
— Прекрасно.
— Видишь, Максимилиан — именно тот мужчина, который мне нужен. Он с большим оптимизмом смотрит на мою болезнь. Утверждает, что спасет меня. Он уже спас кучу девчонок вроде меня. Он говорит, что готов вылечить и меня, и мою мать. Бедная, ей психиатр нужен гораздо больше, чем мне. — От последней фразы Сивиллина сама пришла в восторг. — Да, к тому же очень хорош собой. Если бы ты знал, как он меня любит! Никогда прежде я не чувствовала, чтобы кто-нибудь так понимал и любил меня. Можно, я покажу его тебе?
Не дожидаясь ответа, она открыла кошелек и показала мне фотографию, на которой я увидел белокурого голубоглазого красавца в тенниске и с ракеткой в руках. Он выглядел очень спортивно и уверенно. Сильный загар, широкая улыбка покорителя женщин и золотистая прядь, свисавшая на лоб, даже придавали ему определенную изысканность.
— Похож на Роберта Рэдфорда, правда? Все говорят, что это вылитый Роберт Рэдфорд.
— В самом деле. Просто удивительно. Я имею в виду сходство. Поздравляю. Желаю счастья.
Помрачнев, она еле слышно произнесла:
— Он запретил мне встречаться с тобой, но я хочу, чтобы мы все-таки виделись. — Она положила голову мне на плечо. — Это очень важно для меня. Мы ведь сможем видеться тайком, да? Пожалуйста, скажи «да»! Пожалуйста!
Мы снова стали встречаться. Сивиллина рассказывала мне о том, как она счастлива:
— Максимилиан такой внимательный и в то же время очень ранимый. Я действительно нужна ему. Я чувствую себя полезной. В то же время он защищает меня. И я больше не ломаю себе голову по поводу мамы. Он даже утверждает, что скоро встретится с ней и вылечит ее. Знаешь, моя мать — настоящая сумасшедшая. Ее нужно лечить как больного человека, вот и все. Вот что он мне говорит. Он вник в суть проблемы.
Сивиллина казалась довольной жизнью — за исключением тех минут, когда она вдруг начинала оглядываться, будто боялась, что ее новый парень внезапно появится рядом с нами.
Три месяца мы, как старые друзья, встречались ранним вечером в разных кафе.
Но однажды Сивиллина позвонила мне в полной панике:
— Не знаю как, но Максимилиан узнал, что я продолжаю встречаться с тобой. Он был в такой ярости! Он не хочет, чтобы мы больше виделись. Он мне это запретил!
— Ясно. Нет проблем.
— Нет, ты не понимаешь. Ты очень важен для меня. Я хочу, чтобы мы поддерживали связь. Так что я буду тебе звонить. Я буду иногда тебе звонить, ладно? Скажи «да», пожалуйста!
И мы продолжали общаться. Теперь это были еженедельные свидания по телефону.
Однажды Сивиллина вдруг стала расспрашивать меня:
— Слушай, ты изучал право... Лжесвидетельство — это серьезно?
— Да. Это уголовное преступление, — ответил я. — А что?
— Максимилиан случайно... В общем, он кое-кого сбил...
— Дорожно-транспортное происшествие?
— Дело в том, что... он сбил ребенка. Одиннадцати лет. Уже во второй раз.
— Прости — что?!
— У него друзья в мэрии, но не в правоохранительных органах. Ему нужны мои свидетельские показания, чтобы убедить суд, что ребенок сам бросился под колеса.
— Две аварии с детьми? Как это возможно?
— Я тебе показывала фотографию, но ты, наверное, не обратил внимания, что Максимилиан маленького роста. Он ниже меня. Но у него очень большая машина, здоровенный БМВ. Когда он за рулем, то, даже несмотря на специальные подушки, сидит слишком низко. Он действительно очень невысок. Поэтому ему не видно как следует, что происходит перед самим автомобилем... — Помолчав, она глубоко вздохнула: — Наверно, ребенок играл на дороге, а Максимилиан его не заметил.