Людно в Кремле. Вся Москва собралась здесь, за его стенами. Да и не одна Москва только. Площади, улицы, переулки, дворы, покинутые боярами и служилыми людьми, заставлены возами и телегами с нехитрым скарбом горожан, запружены лошадьми, скотом, птицей. Всюду кучками толпятся возбужденные люди – слобожане, посадские, крестьяне черносошные боярские из окрестных сел, монахи, нищие, гультяи, дети боярские. Гомон стоит неумолчный – кому до сна в эту ночь…
В дымном горячем воздухе гулко гудят кремлевские колокола. Красные блики пляшут на стенах и куполах церквей, на одежде и потных от нестерпимой жары лицах москвичей. Зной от бушующего вокруг Кремля пламени так велик, что стоит искре, перелетев через стену, упасть на кровлю, как постройка тут же начинает тлеть. На Подоле и у городских житниц в северном углу крепости вспыхнули пожары, но их удалось быстро потушить.
Ночь на 23 августа 1382 года кончалась. Пожар затихал. Гасли на небе звезды, гас на земле огонь. Вчера среди зелени садов, рощ и лугов там стояли бревенчатые избы, пестро разрисованные, с петушками и коньками боярские хоромы и деревянные церквушки. А сейчас виднелись лишь тлеющие синеватым пламенем груды головешек, торчали обугленные пни, чернела обожженная земля. И чем больше рассветало и страшный вид горящей Москвы сменялся печальной картиной разрушения и пепелища, тем угрюмее и молчаливее становились люди. Задумчивые, подавленные, неподвижно стояли они на прясле – участке стены от Беклемишевской до Тимофеевской башни. Кузнецам, оружейникам, плавильщикам, жестяникам доверило вече защищать этот самый опасный и уязвимый участок крепостной стены. Выборные еще с вечера поднялись на покрытую деревянной крышей верхнюю площадку Тимофеевской башни. Дубовые заборола, что во время приступа ставились между каменными зубцами, были свалены на полу и не мешали обзору с пятнадцатисаженной высоты. Великий посад, Зарядье и Заречье были хорошо видны отсюда. Взгляд Андрейки, стоявшего рядом с отцом, беспокойно блуждал по пепелищу. Отрок с трудом угадывал прежнее расположение улиц и переулков.
«Где-то там, неподалеку от Швивой горки, был наш дом, а теперь и места того не сыщешь…» – с грустью думал Андрейка. Припомнив дни веселой Масленицы и других праздников, которые всегда сопровождались гуляньями, торгами и ярмарками и как-то скрашивали трудную жизнь чернослободцев, вздохнул. Снова в воображении видел толпы нарядных горожан на площадях и улицах. Народ толкался возле палаток и торговцев вразнос, лакомился пряниками, баранками, орехами, пирогами с ягодной начинкой. Бабы и девки покупали и примеряли голубые, белые, синие бусы из стекла, дешевые серьги, пестрые ленты. В одном месте люди обступили сказителя-бахаря, в другом – певца-гусляра. Тут в кругу показывают свою удаль силачи и плясуны, там народ потешается над проделками ученых собак и медведей.
А нередко бывало и так, что горожане, раззадоренные выкриками и уханьем веселых молодцов – скоморохов, сами начинали подпевать и плясать с ними.
«Неужто никогда не вернется такое? – сокрушенно покачал головой отрок. – Встретить бы ведуна да узнать, что будет через месяц или год. Только где найдешь его? Они ведь по лесам да болотам живут… И как оно все негаданно, нечаянно случается. Собирались на Николин день в Чудов монастырь меня отдавать. А теперь уже не до того будет. Ежели и отгонят татар от Кремника, не пустят. Двор новый ставить надо, кольчуги клепать… Но все одно рисовать не брошу! – покосился он на отца и неожиданно подумал: – Вот бы его и выборных нарисовать, как они в стрельне! И пожар!..»
Рассвет все сильнее пробивался сквозь бойницы башни, поблек огонь факела, укрепленного на зубце. Сотские и окладчики стояли, застыв в напряженном молчании. Кисть бы сейчас Андрейке или хотя бы кусок мелу, угля!.. Вот рядом сотские Лопухов и Шлык. Оба дородные, почти одинакового роста. Но как несхоже выражение их лиц, как стоят они по-разному. Дяденька Никита – уверенно, спокойно, Шлык весь насторожен, кажется, ринется куда-то сейчас… И так каждый, что тут теперь в стрельне, и одежда по-разному смотрится на всех! И цвета разные!.. Монахи говорят: грех мирских и их дела показывать. А отец Макарий, хоть поначалу, когда увидел, хвалил его холсты, после тоже гневался. Даже слово пришлось ему дать, что больше не будет рисовать мирского. Можно-де только Спасителя, святых да еще пророков и ангелов… А почему? «Что худого – тятю, Ивана или сотского Никиту намалевать? А боярского сына Зубова?.. Или Лукинича? – вспомнил Андрейка воина, спасшего в Куликовскую сечу его брата Ивана и по сей день дружившего с их семьей. – Правда, холст с ликом дяденьки Лукинича есть уже у меня, но еще надо бы… Где-то сам он теперь? Должно, с князем великим Дмитрием Иванычем».
От мыслей о любимом занятии Андрейка взбодрился, на душе стало веселей, но тут же подумал: «Когда Иван с Куликова поля пришел, кручинился я, что не доведется с татарами сразиться, побили-де их всех. Но и двух годов не минуло, а они на Москву снова идут…» Воображению его представился приступ. Тысячные толпы осаждающих Кремль ордынцев, кровь и смерть вокруг…
Отрок сразу поскучнел, по спине пробежал неприятный холодок, повел ознобливо плечами, застегнул кафтан. Но дрожь не проходила. Андрейка шумно зевнул, стал тереть воспаленные от дыма и бессонной ночи глаза.
– Шел бы ты спать, Андрейка, чего маешься? – сказал Савелий Рублев.
– Как все, так и я! – буркнул отрок.
– Ишь ты! – удивленно усмехнулся староста Михайла. – Колюч он у тебя, Савелий.
– Со старшего берет пример, с Ивана, – съехидничал окладчик Кореев.
– То не беда, мил человек, с дурней бы пример не брал! – бросил старый оружейник.
– Неча делать, завелись… – примирительно загудел сотский плавильщиков Лопухов.
– Дозволь, тятя, подождать Ивана, – уже мягче попросил Андрейка. – Чай, скоро вернуться должен – палить-то боле нечего.
– Ну побудь, – согласился отец. – Только Иван еще и Берсеневку в Заречье ходил палить. Может через другие ворота пройти.
– Через Боровицкие ежели пойдет, кружным путем придется ему сюда добираться, – заметил Шлык.
– Можно и через Подол.
– Нет, мил человек. Теперь через Подол не пройдешь. Монахи Чудовской обители, которой владыка Алексей, царствие ему небесное, свой сад на Подоле отписал, от стены до церквы Предтечи забор поставили, – сердито заметил Савелий Рублев.
– Забор забором перегородили, что ли? – спросил Лопухов.
– То-то и оно. Закрыли проход, дабы к забору, что их сад огораживает, люди не подходили.
– Тьфу! – в сердцах сплюнул староста Петров. – Эка жадны до чего, боятся, чтоб яблоко какое не сорвали. Когда ж сделали это?
– Да вчера.
– Обалдеть и только. Ордынцы идут, а они… – недоуменно развел своими большими руками Лопухов.
– Потому, мил человек, и огородились. В осаде голод может статься, а у них там все. Не только сад, но и огород, и живность ходит разная.
– Ишь ты! И впрямь очи завидущи, руки загребущи… Тьфу!
Стало уже совсем светло. На бледно-сером небе погасли звезды. Тонкими струями дыма курилось огромное пепелище вокруг Кремля, будто сожженный город прощался со стоявшим на крепостных стенах московским людом.
– Эх! Ни кола, ни двора не осталось! Все сгинуло! – со злостью хватил кулаком по сложенным друг на друга заборолам Истома Шлык.
Выборные удивленно переглянулись – на степенного сотского котельщиков это было не похоже.
– Да… – задумчиво протянул Лопухов. – И что напасть с людьми делает… А ведь до чего раньше красно было, – с грустью продолжал он, расстроенно моргая небольшими голубыми глазами на крупном рыжебородом лице. – Утром особливо, когда солнце всходит. Помню, возвращался я на той неделе из Звенигорода. Подъехал близко, аж дух захватило, как увидел садов и рощ море зелено и златые главы храмов… Диво!
– Не об том ныне тужить надо, мил человек, – хмуря седые брови, молвил старый Рублев. – Гореть Москве не впервой. Двадцать годов тому пожар не меньше был. Господь милостив, отстроились, а деревья новые наросли. Главное, Орду в Кремник не пустить.
– Сидел бы в осаде князь великий, может, не пустили бы. А так… – болезненно скривился Шлык.
– А чего? Остей, видать, воевода умелый. Хоть из молодых, а дело ратное знает. Вон как на вече говорил! – возразил староста.
Савелий Рублев сердито прищурился, хотел загнуть словцо покрепче, но только с досадой махнул рукой и отошел к противоположной стороне башни.
Глава 7
Миновав три полутемных яруса-отсека, свет в которые с трудом проникал через узкие щели бойниц, Андрейка по крутой деревянной лестнице спустился на нижнюю площадку башни. Под нею находились Тимофеевские ворота, что вели на Кремлевский Подол с Всехсвятской и Великой улиц Зарядья. Стрельня была сложена из плит белого тесаного камня разной ширины и толщины и расширялась книзу; во время приступов в ней могли сражаться до полусотни воинов. Нащупав в темноте дверь, отрок вышел на стену. После мрака и спертого, воняющего гарью воздуха башни Андрейка вздохнул облегченно: «Будто из ямы вылез…»
На востоке из-за соснового бора, который начинался у примыкавшего к реке Яузе Воронцова поля, всходило солнце. Людей на стенах поубавилось. Большая часть горожан и крестьян разошлись по дворам и улицам. Оставшиеся на стене почти все были вооружены топорами, рогатинами, ослопами и клевцами. Повсюду лежали приготовленные для сидения в осаде камни, бревна, смоловар.
По каменным ступеням, выложенным в толще стены, отрок сошел вниз и пересек Подол. Неподалеку от Тайницких ворот свернул направо и стал подниматься узкой, тесно застроенной дворами духовных людей улочкой в нагорную часть Кремля.
Неожиданно сзади послышался конский топот. Андрейка отскочил в сторону, прижался к забору. Перед его глазами мелькнули разномастные лошадиные крупы, темные кафтаны всадников. По окрашенному в ярко-желтый цвет соколиному перу, что развевалось над высоким навершьем шлема, признал сына боярского, Ерофея Зубова. С тревогой подумал: «Должно, с вестями важными, что так гонят!..» Побежал следом. Но когда он взобрался на маковицу горы, всадники уже скрылись.
Здесь, на окраине Кремлевского холма, которая называлась москвичами Зарубом – по вкопанным в землю сваям и избицам (небольшим деревянным срубам, укреплявшим скат горы) улица расширялась. С правой стороны за высокими дубовыми заборами до самой Ивановской площади тянулись дворы бояр и служилых людей, слева – дома купцов сурожан и суконников. Тут стоял двор сурожского гостя, Елферьева, в котором нашла приют семья Рублевых, но взволнованный Андрейка даже не приостановился – прошел мимо.
Чем ближе он подходил к Ивановской, тем запруженней становилась улица. С высоты бухали, заливались колокола церквей и соборов. Площадь нельзя было узнать. Телеги и возы, люди и животные на ней напоминали кочевой стан. К небу поднимался дым от костров. Бабы готовили пищу, шныряли ребятишки. В гуле голосов слышались крики и плач, мычание коров, лай собак. Наконец Андрейка прошел на Соборную площадь. Здесь было еще людней. Возле каменных одноглавых храмов Михаила Архангела, Успения Божьей Матери и Ивана Лествичника народ стоял плотной стеной. Гнусавили на папертях соборов нищие, истошно выкрикивали юродивые.
Отрок cмешался с гудящей толпой, стал пробираться к хоромам великого князя. Но приблизиться к дворцу, островерхие шатры и широкие луковицы крыш которого нависли над Соборной площадью, было непросто. На великокняжьем дворе, видимо, что-то происходило. Вдоль ограды в несколько рядов теснились люди. Задние становились на цыпочки, вытягивая шеи, напирали на стоявших впереди. Когда Андрейка попытался протиснуться к ограде, на него зашикали, кто-то больно ткнул локтем в бок.
Вдруг на Соборной послышались громкие крики:
– Дорогу, люд московский! Дорогу гонцам великого князя!..
Из-за собора Михаила Архангела появились три всадника. Народ расступался, давая дорогу. Люди сразу притихли, все взоры обращены к гонцам. Впереди на небольшой татарской лошади ехал худощавый темнобородый воин лет сорока, следом – два молодых.
– Дядечка Антон! Вот здорово! – расталкивая толпу, Андрейка бросился к ним, глаза его сияли.
Ехавший впереди остановил коня, воскликнул обрадованно:
– Это ты, Андрейка?! Ну и вырос – не узнаешь! Здоров, здоров… – улыбаясь, потрепал он отрока за выбившиеся из-под колпака рыжеватые вихры. – Иван и тятя с матушкой тож в Кремнике?
– Тут! Мы ныне во дворе сурожанина Елферьева живем. На Зарубе, недалече отсель, пятый двор от Ивановской.
– Хорошо, что встретились, Андрейка. Заеду к сурожанину непременно, ежли час будет.
Отрок держал руку гонца в своей, не спускал с его лица восторженного взгляда… Брат Иван на Куликовом поле был в головном полку, состоявшем из горожан и сирот. Ополченцы первыми приняли на себя удар полчищ Мамая, почти все погибли, но не отступили. Ивану повезло. Он еще сражался, когда князь Владимир Серпуховский и воевода Боброк бросили дружины засадного полка навстречу ордынцам. Но тут татарская стрела ранила Ивана в руку, и он уронил меч. На миг резкая боль затуманила сознание. Оружейник не успел поднять щит, чтобы прикрыться от взвившейся над его головой вражеской сабли…
«Смерть пришла!» – было последней мыслью Ивана, он зажмурился, но удара почему-то не последовало. А когда открыл глаза, то увидел, что татарин, опрокинувшись, повис на стременах. И еще увидел листовидное острие длинного копья, которое выдернул из груди того великокняжеский дружинник.
– Держись, паря! – громко закричал он Рублеву и понесся в самую гущу битвы.
Иван лишь мельком успел разглядеть всадника. Уже в Рязанской земле, через которую возвращались ратники, он случайно встретил своего спасителя. Воина звали Антон Лукинич, он был десятником великокняжьей дружины. Они подружились, и Лукинич, пока не уехал служить на порубежье, стал частым гостем в доме Рублевых.
Особенно привязался к нему Андрейка – показывал рисунки, рассказывал многое из книг, которые прочел, расспрашивал о ратях и походах. Лукинич был любознателен, да и одиночество, выпавшее на его долю, пробудило в нем чуть ли не отцовскую любовь к смышленому парнишке. Подолгу всматривался в Андрейкины рисунки. Дивясь, бросал взгляды на прильнувшего к нему отрока. Обычно суровое, строгое лицо воина тогда становилось мягче, глаза теплели. Иной раз не сдержится – погладит своей тяжелой, привыкшей не к ласке, а к оружию рукой парнишку по рыжеватым волосам: «Экий ты молодец, Андрейка!» Но случалось, что, вглядевшись в рисунок, говорил: «А тут намалевано неверно. Колчан в сече так не наденешь – мешать будет…» Или: «Ратного коня по-другому подковывают…» Юный Рублев очень гордился этой дружбой, а последующие испытания и невзгоды сблизили их еще больше…
Ворота великокняжьего дворца растворены настежь. Между хоромами Дмитрия Ивановича, столовой избой, Набережным теремом, другими постройками снуют люди. Телег с беженцами нет, мало посадских и слобожан. Но на каждом шагу можно встретить городских выборных, купцов, детей боярских, а то и кого из оставшихся в Москве бояр, игуменов, архимандритов. Здесь, заняв со своими людьми часть покоев Теремного дворца, разместился новый московский воевода – князь Остей.
Ворота хоть и открыты, но во двор без дела не войдешь – стоит вооруженная копьями и мечами охрана. Гонцов и Андрейку пропустили, лишь когда Лукинич показал начальному над стражей грамоту с восковой печатью великого князя – Георгий Победоносец поражает дракона. Появления воинов во дворе никто не заметил. Там кипела работа. Несколько черносошных крестьян под присмотром тиуна разгружали большой обоз с зерном – последний, которому удалось уйти от татар из дворцового села Остафьева. Мешки, деревянные ящики с рожью, ячменем, просом, бочонки с пшеницей складывались возле амбара, запертого висячим пружинным замком. В другой стороне подворья – у ограды, выходящей к Соборной площади, было особенно людно. Из подклета набережных хором вытаскивали, а то и выносили на руках новое диковинное оружие – великие пушки и малые тюфяки. Тяжелые темно-матовые стволы грубо склепаны из толстых железных полос, рядом горки небольших чугунных ядер. Тут же, то и дело отдавая через толмача наказы, расхаживали два пушкаря-генуэзца. Москвичи удивленно прислушивались к их быстрой, непонятной речи, косились на непривычные одежды – короткие цветные кафтаны, шляпы с перьями, плотно обтягивающие ноги пестрые штаны.
Хоть недосуг было Лукиничу, но коня остановил и пристально уставился на невидаль; о спутниках его молодших и говорить нечего – даже рты пораскрывали. Стояли недолго. Узнав, где расположился Остей, направились туда.
Возле резного дубового крыльца Теремных хором, на которое указали Лукиничу, было привязано несколько лошадей. Хозяева их – ратники из дозора – лежали неподалеку на пожухлой траве. Тут же сушились (толстыми, одинаковыми для правой и левой ног подошвами кверху) мокрые сапоги – дозорные переходили вброд Москву-реку. Увидев дружинников, двое поднялись с земли, подошли к ним, стали расспрашивать. Узнав, кто они и откуда, в свою очередь поведали, что пригнали из Бесед, села в двадцати верстах от Москвы, где уже появились конные отряды ордынцев. Но в хоромы идти не разрешили: мол-де, им велено Зубовым никого не пускать к Остею – Дума там собралась.
Лукинич снова достал из переметной сумы свернутую в трубку грамотку, показал кметям. Пожилой, с редкой полуседой бородой воин в распахнутом тигиляе осторожно повертел ее в руках, передал молодому в красной плисовой косоворотке. Тот, шлепая губами, с трудом прочел надпись, вылепленную на воске: «Печать князя великого Дмитрия всея Руси», возвратил пергаментный свиток. Лукинич, наказав молодым своим спутникам и Андрейке ждать его у дворца, быстро поднялся по ступенькам и скрылся за дверью.
Коней дружинники расседлывать не стали, только отпустили подпруги и, засыпав в торбы овса, подвязали их к лошадиным мордам. С татарским жеребцом старшого воинам, которых звали Михалка и Антипка, пришлось повозиться. Тот не позволял к себе подойти, мотая лохматой головой, норовил укусить парней.