Лукинич молчал. Чем больше он думал о встрече с Аленушкой, тем все более мучительные и противоречивые чувства охватывали его. Взгляд Антона угрюмо скользил по светлице. Всюду была видна ее рука. И в вышивках скатерти, и в расшитых цветными узорами занавесках на поставцах, и в стоящих на них кубках и чарках. А когда углядел в нише оконца старинный, отделанный резьбой самшитовый гребень, едва не протянул к нему руку.
Иван налил белого меда в шаровую чешуйчатую братину и поднес Лукиничу. Тот хотел передать чашу по старшинству Савелию, но старик затряс головой:
– Первая – гостю дорогому!
– Чтоб Москва стояла! – сделал тот несколько глотков. Братина пошла по кругу. Когда она опустела, послышались разговоры, смех. Лишь Лукинич оставался серьезен.
– Смутный ты сегодня, Антон. Не ешь, не весел. Захворал, может, или притомился? – спросил Иван.
– Есть от чего, Иване, – сухо молвил воин. – Да не надо о том. Ты мне лучше про бунт московский поведай.
– Как хочешь…
Гонцы и Андрейка с насторожливым вниманием слушали Ивана. Старый Рублев осоловело смотрел на сына; вскоре он опустил голову на стол и заснул. Домна, что все время украдкой наблюдала за Лукиничем, вздохнув, вышла из светлицы. Ударяясь о слюду оконец, в комнате назойливо жужжали осенние мухи. Через неплотно прикрытую дверь доносился тревожный шум с площадей и улиц крепости.
– Так вот какое дело было… – задумчиво произнес Лукинич, когда оружейник закончил рассказывать. – А в Костроме другие толки ходят. Бояре, кои с великой княгиней отъехали, другое говорят. Потому-де они Москву кинули, что люд черный в питие и разбой ударился!
– Брешут, сучьи дети. Того мало, что сбежали, так еще наветы плетут! А князь Митрий Иваныч, небось, и поверил?
– На, остудись! – подавая Ивану большую пиалу, наполненную квасом, насмешливо сказал Антон. Потом добавил с укором: – Чего шумишь? Чай, великий князь про все уже доподлинно знает. На московский люд надежда у него великая. В грамоте, что я привез, велит Остею свое оружие из хранилищ раздать сидельцам.
– Неужто? Коль так, хорошо, ничего не скажешь. Да будет ли с того прок? Я к тому, что делается все неразумно…
Оружейник говорил взволнованно, резко, лицо его раскраснелось, стало злым.
В крепости не хватало сведущих в осадном деле людей, а бояре и дети боярские продолжали тайком покидать Москву. В то же время в Кремль все валили и валили крестьяне. Многие бежали от ордынцев кто в чем стоял, без одежды и запасов еды, но у всех были топоры или рогатины. Мужики, любой из которых мог один пойти с рогатиной на медведя, робко крестились на купола церквей, качая лохматыми головами, удивленно разглядывали высокие стены. Редко кому из них доводилось бывать в Москве, не говоря уже о сидении в осаде. Но никто не думал учить их сражаться на стенах…
Лукинич угрюмо слушал Рублева. Подтверждались его опасения в крепости неурядицы, безначалии… Даже об Алене перестал думать, все заслонила тревога за судьбу города, который давно уже стал для него родным.
Они сидели и говорили за столом лишь вдвоем. Старый Рублев, положив голову на руки, громко храпел. Андрейка дремал, примостившись рядом. Михалка еще раньше вышел из светлицы. Увидев, что Иван трет воспаленные глаза, Антон спросил:
– Спать, должно, хочешь? вишь, как очи у тебя набрякли?
– То от дыма. Сколько домов довелось спалить в эту ночь! – с горечью воскликнул оружейник. – Эх, как говорится, не умели шить золотом, так бейте молотом… Проспали князи и бояре Орду. Два года торочили: теперь татары-де не страшны! А мы верили. Ин ладно! – вдруг перевел он разговор. – Расскажи лучше, что там в Костроме, да и повсюду, делается.
– Доброго мало. Большая вражья сила идет на Москву. Под Переяславом чудом только не полонили татары великую княгиню с чадами и казной. Мы с охраной посольской, когда из Твери ехали, помогли отбиться. Повсюду ордынцы рыщут – не раз их дозоры встречали, когда гнали в стольную.
– Выходит, окружили Москву? Чай, теперь и помощи ждать неоткуда?! – взволнованно спросил Иван.
– Помощь будет. В Костроме воинство собирается, из многих городов каждый день полки приходят.
– А сколько воев в полках тех после Куликовской сечи? раз два и обчелся… Надо было Митрию Иванычу в осаду на Москве сесть, как в литовщину!
– А дальше что? У Кремника стены добрые, может, и отсиделись бы. Орда же пускай по Московской земле гуляет! А как она гуляет, ведомо, чай, тебе?!
– Ныне же все по-другому будет! – вскочив с лавки, выкрикнул уже проснувшийся Андрейка. – Татары на стены полезут, а князь великий как навалится на них с полками! Потеха! – возбужденно блестя глазами, заключил он.
– Верно, Андрейка, – улыбнувшись, потрепал его за рыжеватые вихры Лукинич. – Хорошо было бы, ежели б на Москве все это уразумели. Но жаль, далеко до того.
Иван рот раскрыл, хотел возразить, но Лукинич уже поднялся из-за стола:
– Ну, пора и честь знать, отъезжать надо.
Натянув кольчугу, надел кафтан и пояс с подвешенными к нему кинжалом и мешочком для огнива и трута, взял из рук Андрейки шлем. Отрок уже успел примерить его и сейчас с благоговением рассматривал многочисленные вмятины и царапины на потускневшей поверхности – следы вражеских мечей и сабель.
Неожиданно в сенях послышались громкие, возбужденные голоса, распахнулась дверь, и в светлицу ворвался Михалка.
– Дядя Лукинич! – закричал он с порога. – Остей-воевода Антипку за тобой прислал! Велел немедля к нему на великокняжий двор явиться!
Глава 10
На крыльце Лукинич даже глаза зажмурил, так ярко залит был двор полуденным солнцем. Возле ворот увидел Антипку, который кормил свою лошадь, поспешил к нему.
В усыпанной желтыми цветами выгоревшей траве безумолчно трещали кузнечики. Заслышав шаги, они умолкали и разлетались в стороны. Несколько белых бабочек, кружась, порхали друг за другом. В шелестящих на ветру листьях тополей свистели синицы. И лишь тревожный гул за оградой и смрад пожарища, омрачая все, напоминали о близящейся грозе.
– Что случилось, Антипка?
– Сын боярский с посеченным лицом велел найти тебя: Остею-де нужен.
«Так больше и не встретился с Аленушкой…» – хмуро думал Лукинич; он был раздосадован, взволнован, в груди, как тогда на Соборной площади перед походом на мурзу Бегича, тоскливо щемило сердце.
От грустных мыслей его отвлек Михалка. Пока Лукинич прощался с Рублевыми, он разгорячил свою пегую кобылу и, проскакав в полушаге от взвизгнувших дворовых девок, перемахнул через плетень на огород.
Лукинич, хоть и пригрозил парню, про себя отметил: «Молодец! На коне хорошо сидит, ничего не скажешь!»
Усевшись в седле, бросил взгляд на дом сурожанина: не покажется ль все-таки Алена в оконце? Но в закрытых рамах лишь блестела на солнце слюда. Вздохнув, молча поклонился провожающим и медленно тронул коня.
На великокняжьем дворе Остея уже не было. Лукиничу сказали, что он у Чешковой башни.
На Подол воины спускались по узкому, в три сажени шириной, Тайницкому переулку. В конце его находились выходящие на Москву-реку Водяные, или, как их называли москвичи, Чешковы, ворота по имени жившего вблизи боярина. Над ними, почти вровень с гребнем холма, белела высокая Тайницкая башня. Как и большинство башен Кремля, она была круглая и заканчивалась вверху широкой крытой площадкой. Но, в отличие от других, вырытый в ее подвальной части колодец позволял при осаде снабжать крепость речной водой. Поговаривали, что в одной из стен колодца имеется потайной ход с двумя ответвлениями, которые выводили в лес за Яузу и на Переяславскую дорогу, но где он расположен, никто из горожан толком не знал.
На Подоле тянуло сыростью и прохладой, копыта лошадей оставляли глубокие следы на влажной, топкой земле. Кругом толпились вооруженные сидельцы. У некоторых фряжские кинжалы и мечи, на головах черкесские шлемы – оружие из хранилища великого князя. Группа слобожан тащила к внутренней лестнице, ведущей на стену, тяжелую большую пушку. Наверху пушкари, разгоняя любопытных, устанавливали между зубцами тюфяки – малые пушки.
«На кой ляд они их тут ставят? – недоуменно пожал плечами Лукинич. – Приступа сбоку Зарядья и Великого посада ждать надо – там ни реки, ни рва, оттуда и полезет ордынец… Неужто Остей велел? А где ж сам он?» – окинул он взглядом высокую, с многочисленными узкими бойницами Тайницкую стрельню и прилегавшие стены. Но ни осадного воеводы, ни его приближенных не было видно.
Вдруг издали, откуда-то справа, бухнул набатный колокол. И не успело замереть в воздухе его тревожное гудение, как послышался второй удар, третий!
«На Боровицкой стрельне в набат бьют! – взволновался Лукинич. – Не иначе Орда пожаловала!»
Вокруг стало очень тихо, смолк говор, люди на стенах, словно завороженные, застыли недвижно, устремив взгляды вдаль. Они еще ничего не видели, но, кто насторожливо, кто с испугом, прислушивались к гулким ударам, что неслись с соседней башни.
Вокруг стало очень тихо, смолк говор, люди на стенах, словно завороженные, застыли недвижно, устремив взгляды вдаль. Они еще ничего не видели, но, кто насторожливо, кто с испугом, прислушивались к гулким ударам, что неслись с соседней башни.
Но вот татар заметили и с Тайницкой. Словно эхом отозвался ее колокол, и тотчас послышались крики, топот, пронзительный скрип затворяемых ворот. На маковице Кремлевского холма забухали большие колокола Архангельского и Успенского соборов, им на разные голоса вторили колокола церквей.
Лукинич соскочил с коня и бросился к стене, за ним Михалка и Антипка. По лестнице, скрытой в белокаменной толще прясла, они поднялись наверх, протиснулись к зубцам.
Вдали в застлавшем Серпуховскую дорогу облаке пыли темным пятном катилась вражеская конница. На развилке Ордынки и Полянки всадники разделились. Большая часть свернула налево – к устью Неглинной, меньшая понеслась к Зарядью. Вскоре уже явственно можно было различить мчавшихся во весь опор ордынцев. Их низкорослые лохматые лошади распластались в стремительном беге. Все ближе, ближе…
На стенах Кремля люди замерли в угрюмом молчании.
Лукинич, не отрывая взгляда, пристально следил за ордынцами. Волнение, охватившее его вначале, несколько улеглось, и он старался прикинуть их количество.
Не доскакав трех перестрелов (полетов стрелы) до Кремля, татары остановились. Огромное поле за Москвой-рекой и болотом, как в дни больших торжищ, на которые пригонялись тысячные табуны и съезжались купцы, заполнила вражеская конница. Но несколько сот всадников продолжали двигаться к реке. Обогнув озерцо, оставшееся после разлива Москвы-реки, миновали болотистый участок и у устья Неглинной стали переправляться в Загородье.
«Видать, кто ведет их, хорошо Москву знает! – наморщив лоб, качал головой Лукинич, глядя, как ордынцы уверенно бросаются в реку. – Небось в Зарядье не кинулись – ведают, сучьи дети, что там брода нет. Теперь из Кремника трудно будет выйти – может, в ночь только».
Неожиданно потемнело. Солнце зашло в тучу. С утра небрежно рассыпанные по голубому небу белые облачка, соединившись в сплошную серую лавину, стеной шли на город.
Угрюмый, настороженный взгляд дружинника скользнул вдаль. Слегка курились Серпуховская и Калужская дороги. Налево, между реками Москвой и Яузой, светлела Коломенская. На ней было пустынно.
– Надо искать Остея! – крикнул Лукинич молодым воинам и быстро направился к лестнице, ведущей со стены.
За Чудовым монастырем на торжище горожане и сироты ломали лари и лавки. Отовсюду тащили к стенам бревна, доски, ведра с водой, камни и смолу. Призывно звенел с Фроловской башни набатный колокол. На пряслах так людно, что с земли за пестрым венцом одежд не видать белокаменного зубчатого гребня.
Узнав, где находится Остей, Лукинич наказал cвоим молодцам оставаться с лошадьми, а сам поднялся на стену.
Осадный воевода стоял неподалеку от Никольской башни, рядом – бояре, дети боярские и несколько священников. Группка посадских и слободских старост держалась в стороне. Дальше, до самой Троицкой, толпились горожане и селяне. Взоры всех обращены к Неглинной: на правом берегу ее уже появились ордынцы. Мостки через речку сожжены, и всадники разыскивают удобное место для переправы. Татарские кони едва не по колено вязнут в болотистой пойме. Когда ордынцы переберутся на пепелище Великого посада, Кремль будет окружен. Но пока еще можно покинуть Москву по Стромынской дороге, что, начинаясь сразу же за Ильинской улицей, скрывается в десятке саженей от города в глухом лесу.
«Эх, была б у меня тут грамотка, так и махнул бы мимо татар!» – подумал Лукинич, проталкиваясь к Остею.
Поначалу литовская стража не пускала его подойти к воеводе, но вмешался сын боярский Зубов, что стоял рядом, и гонца пропустили.
– То ты! Долго не шел… Как же теперь из крепости выйдешь?
– Как велено тобой было, княже, явился. А выйти из Кремника и сейчас можно.
– Куда уж там! – небрежно махнул рукой Остей.
– То уж моя забота. Давай грамотку и вели ворота на миг какой открыть.
Тот снова пренебрежительно отмахнулся и, отвернувшись, болезненно скривил лицо и потер ноющий затылок.
«Вот так воевода! – Лукинич обозлился, побледнел. – Ему, ряженому, все одно, будет ведомо великому князю, что в Москве делается, или нет…»
С неприязнью смотрел в спину Остея, одетого в короткий бархатный кафтан лилового цвета, ожесточаясь все больше…
Ордынцы, переправившись через Неглинную, строились по десяткам и сотням, неторопливо въезжали по Богоявленской улице на пепелище Великого посада. Люди прихлынули к зубцам, на стенах началась толкотня, давка. Кого-то придавили, и тот кричал дурным голосом, кто-то громко бранился по-черному. Мальчишки взбирались повыше.
Прислонясь к парапету, Лукинич угрюмо следил за суматохой на стене. К нему подошел Зубов, по-дружески толкнул плечом. Взгляд воина смягчился – они хорошо знали друг друга еще со времен прошлых походов; спросил:
– С грамоткой ответной как быть?
– О том не тревожься. В ночи можно будет из Кремника выйти. Успокоится тут малость, – кивнул он на возбужденную толпу, – я тебе грамотку на великокняжьем дворе отдам.
– Как бы татары тут всех враз не утихомирили! – мрачно бросил Лукинич. – Заборол не поставили, ребятня зубцы облепила. А ежели они стрелять начнут?
– Верно говоришь, только за всем не уследить.
– А на что осадный воевода и люди начальные? Чай, не запамятовал, когда литвины Ольгерда к стольной подступали, на стенах, кроме ратных людей, никого не было.
– Осерчал ты, гляжу, на Остея.
– Не за себя, Ерофей, не думай! Полдня всего я тут, а такого наслышался да нагляделся…
– Может, ты прав, Антон! – нахмурившись, сказал Зубов, поглаживая глубокий сизый шрам на щеке. – Должно, прав. Новому человеку всегда видней. Да я и сам много нелепого примечаю, хоть в дозорах весь час. То твои молодцы? – вдруг спросил он, показывая на стоявших внизу с лошадьми Михалку и Антипку.
– Мои… – удивленно протянул Лукинич.
– Молодцы, ничего не скажешь! – улыбнулся сын боярский. – А что, Антон, ежли… Только давай отойдем в сторону малость.
Пройти можно было лишь вдоль парапета с внутренней стороны – у зубцов в несколько рядов толпились люди. Они с беспокойным и жадным любопытством смотрели на едущих по пепелищу ордынцев.
У каждого было по два-три лука, несколько колчанов со стрелами, сбоку боевые топоры и плетеные щиты. Одеты в долгополые, едва не до стремян, темные кафтаны, поверх железные куяки-доспехи, в руках оголенные сабли. Но татар было немного, держались они поодаль от Кремля, и вскоре народ успокоился. Москвичи гасили разведенные сгоряча костры – под ними в больших железных чанах и медных котлах уже закипала вода и плавилась смола. Снимали заборола, где их успели поставить. Лучники прятали стрелы в колчаны. На прясле слышался оживленный говор, раздавались громкие мальчишечьи крики.
Лукинич исподволь рассматривал толпящихся на стене людей. Много невесть откуда взявшихся пьяных. Вооружены топорами, рогатинами, кольями, редко у кого меч, лук или копье, некоторые вообще безоружные. Немало баб и ребятишек. Задние напирают на стоящих у зубцов. Те бранятся, отталкивают их. Начальных, кто мог бы навести порядок, не видно – или с толпой смешались, или нет их вовсе.
– Хуже, чем на торжище! – в сердцах сплюнул Лукинич. – Неужто всюду такое? И впрямь не видать руки воеводской!
– Это, Антон, ты напрасно. Остей в сидении осадном и в прочем ратном умельстве искусен. С дедом своим Ольгердом во многих сечах сражался.
– Былой славой сечи не выиграешь, Ерофей.
– Во многом не литвин повинен. Архимандриты и бояре воду мутят. Меж собой люд московский иначе как мятежниками не называют. Весь час Остею торочат: не можно черных людишек к власти допускать. За сие, мол, великий князь не пожалует. Вот он с выборными слободскими и посадскими и рядился один только раз. Сказывают, хворь его одолела, – склонившись к Лукиничу, шепнул сын боярский.
– Добром такое не кончится!
– Что было – видали, что будет – поглядим. Но люд московский крепко за стольную биться будет. Многие на Куликово поле ходили, мыслят: лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле! Одно плохо, – испытующе посмотрел Зубов на Лукинича, мало в Кремнике людей начальных, кои ратное дело знают.
– Что же Остей дозволил боярам и детям боярским уехать?
– Об том долго говорить, – насупился Зубов. – А стал я на Думе кричать против, так они в дозоры гонять меня начали, – заключил он с обидой, но тут же согнал с лица хмурость, подмигнул Лукиничу: – Да бог с ними. Есть тут добрые молодцы. Тимоха Лапин, Кирюшка Хомутов, Иван Бредня… – назвал несколько знакомых воину служилых людей. – Вот бы и ты остался, а? Грамотку же ребята твои сами довезут… Ну, Антон, соглашайся! – хлопнул сын боярский увесистой ладонью его по плечу.