Я придала себе решимости. Я была Тесеем, готовым сразиться с Минотавром в сырых подземельях Крита. Я была Гераклом, препоясавшим чресла перед битвой с Цербером, трехглавым сторожевым псом подземного мира.
Я скомандовала себе: «Давай!»
Взметнув тяжелый том над головой и махнув им по диагонали вниз и в сторону, я изо всех сил шмякнула по собачьей какашке, тут же, не задумываясь, обратным движением звонко вмазала еще раз, но омерзительная колбаска все не отлетала. Похоже, волшебным образом увеличившись, она застряла в зазубренной дыре. Жуткий палец швыряло и мотало, он болтался во всех направлениях. За металлической перегородкой резко охнули, затем раздался вопль. Могучая сила, которая прогнула стенку в мою сторону, теперь тянула ее на себя. Исцарапанный дырявый металл отступал – попавшая в западню собачья колбаска пыталась сбежать.
Я хлестала по мерзкой какашке, наносила твердой книгой один бешеный удар за другим. В ответ невидимый противник орал и верещал. Это были животные звуки. Такой рев, вероятно, стоит на бойне; такой бессмысленный вой могут издавать как мучимая лошадь или корова, так и человек.
Осыпая градом ударов сопротивляющуюся колбаску, я заметила, что тоже ору – от ярости. Мой вопль был воплем всех детей, которых когда-либо истязали школьные хулиганы, – смесью злобы, рыданий и истеричного смеха. Бетонный пол затопило выкриками двух бойцов, зловонный воздух дрожал от перекрестного эха. Я надрывалась так, что с губ летели клочки вспененной слюны.
Несмотря на яростную агонию, мои инстинкты естествоиспытателя не отключались. Даже без очков, размытым зрением я видела, что избиваемая мерзкая какашка начала съеживаться. Она отступала, делалась все меньше и короче и вот-вот была готова исчезнуть в зазубренном отверстии. Чтобы помешать неминуемому бегству, я раскрыла «Бигль» примерно посередине и поместила разворотом точно у поникшего пальца. Мои коллеги – Карандаш и Синяя Ручка – засушили между страниц листья и цветы, сохранив образцы папоротников и трав для будущих поколений; я собралась поступить так же со своим шокирующим открытием. За миг до того, как фекальная колбаска должна была исчезнуть в дыре, я захлопнула огромную книгу. Вся окрестная унылая глушь вздрогнула от рева. В Куала-Лумпуре, Калькутте или Карачи – где бы тогда ни загорали мои родители, глядя, как их пупки заливает пот, они наверняка его услышали. От мощи этого вопля сотрясся весь мир.
Так я пленила сжимающийся истерзанный кусочек помета: его зажало в бумажной середине путешествия мистера Дарвина – по моим прикидкам, где-то в описании Огненной Земли. Я удерживала зловредную какашку, плотно сжимая том, и не оставляла попыток вытащить ее: изо всех сил дергала то в одну сторону, то в другую. Я теребила и тянула, отчего ее царапали и жевали острые неровные зубья отверстия. Хлипкая металлическая кабинка ходила ходуном, крепления расшатались, и она в любой момент могла обрушиться.
Милый твиттерянин, изредка встречаются природные феномены, которым у нас нет готового объяснения. Задача естествоиспытателя – замечать их, описывать и надеяться, что со временем необычные события получат толкование. Упоминаю об этом, поскольку далее произошло престранное: я упорно цеплялась за книгу и дергала ее из стороны в сторону, насколько позволяло тесное пространство, как вдруг книгу, по-видимому, стошнило. Между страниц брызнула струйка гадкой мокроты. Липкая беловатая рвота выплеснулась из глубин дневника мистера Дарвина. Память замедляет этот момент, растягивает секунды, словно желая показать его во всех подробностях: новый выброс – секундная пауза – и третий выброс бесцветной мокроты из книги в моих руках. Объем небольшой, однако она вылетела с такой скоростью, что я не успела среагировать. Прежде чем я посторонилась, слизь попала мне на грудь, на синюю рубашку из шамбре. Тут профессионализм мне изменил. С пятном загадочной флегмы, растекавшейся по моей плоской детской груди, я отступила с поля боя. Я бросила «Бигль», который все еще удерживал собачью какашку. Я кинулась прочь из туалетной кабинки, визжа что есть мочи.
21 декабря, 9:13 по центральному времени
Я спасаюсь бегством
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
Когда я выскочила за коричневую дверь адского общественного туалета, что в глуши на севере штата, тусклое солнце уже давно перевалило за полдень. На выжженной траве, там, где я утоляла жажду непомерными объемами чая, все еще валялась пустая стеклянная банка. Из мужской уборной вот-вот должен был появиться мой сумасшедший соперник, возможно, не напуганный нашей стычкой, а только разозленный и преследующий единственную цель: схватить меня, поотрывать конечности одну за другой и довершить яростный сексуальный акт над моим безжизненным обезглавленным телом на виду у миллионов спешащих водителей.
Бесконечный поток автоцистерн, лесовозов и мини-вэнов по-прежнему грохотал мимо дорожного островка. Перед моим голым лицом – очки так и лежали на полу в туалете – машины сливались и накладывались одна на другую, пока не превратились в сплошную стену протекторного рева. Прогалы между ними исчезли. Думая лишь о неизбежной гибели, я наклонилась за галлоновой банкой из-под чая.
Возможно, я слишком бурно отреагировала на протянутую мне палочку помета? В конце концов, я была тут чужаком. Возможно, в здешней глухомани совать такое в отверстия туалетных кабинок – обычай, своего рода легкий флирт? Бабушка Минни как-то сказала: «Мальчишки донимают только тех девчонок, которые им нравятся». Я в ответ процитировала Оскара Уайльда: «Возлюбленных все убивают»[15].
Однако провинция есть провинция: вполне возможно, я только что отвергла влюбленного деревенского паренька. Если размахивать куском помета перед девушкой и в самом деле некая сельская прелюдия к романтике, значит, я потеряла потенциального ухажера.
Возможно, я не дала хода буколическому роману или сбежала от убийцы – сердце в любом случае колотилось где-то в горле, холодный пот от пережитого шока стекал по лбу. Таинственный эякулят, брызнувший из «Бигля», тяжелыми сгустками осел на груди рубашки. Все вокруг казалось либо очень близким, либо очень далеким – без очков я видела размыто. Я была не в том состоянии, чтобы ринуться в похожий на часовой механизм поток машин, однако, если из туалета в любой момент мог выйти какашечный псих, выбора у меня практически не оставалось. Тут мой затуманенный взгляд упал на банку, стенки которой были усеяны (хотя какое там – плотно вымощены) черными мухами, прилипшими к остаткам сахара. Я с отвращением выпустила банку из рук – она спружинила о траву. Как и прежде, живущий во мне хитроумный естествоиспытатель придумал план. Я снова взяла банку – осторожно, стараясь не касаться клейкого ковра из живых насекомых – и сделала несколько шагов к границе между газоном и асфальтовой парковкой, к блестевшему на жарком солнце бордюру из белого бетона. Естественно, бабушке нужна была эта банка, чтобы настаивать в ней на подоконнике чай, однако сейчас для меня важнее было защитить себя. Если впоследствии она затосковала бы по своей домашней бурде, я просто позвонила бы в «Спаго» и попросила выслать Федэксом одну порцию их чудесной смеси. Пока же я обеими руками приподняла липкий, усаженный мухами сосуд и с катарсическим возгласом швырнула его о бордюр. Банка разлетелась на множество осколков; самый крупный, хищный и похожий на кинжал, я избрала своим оружием.
Дабы мои действия не показались тебе излишне драматичными, имей в виду, что на последних страницах «Бигля» я написала свое имя. Хоть я и сбежала с поля боя, книга, а с ней и очки остались у моего неприятеля. Сумасшедший злодей узнает, как меня зовут. Псих с какашкой наперевес обнаружит мое имя, начнет преследовать и мстить. Чтобы не пораниться, я обернула рукоять стеклянного кинжала банкнотами евро и, вооружившись таким образом, стала красться обратно к мрачному зданию туалета.
На траве валялись палочки собачьего помета, очень похожие на ту, которую совали мне в лицо, и я не сомневалась, что до конца жизни не смогу без содрогания смотреть на эти колбаски. В каждой тени мне будет чудиться набухающая какашка, каждый страшный сон станет отголоском этого дня.
Я приблизила ухо к коричневой двери. Изнутри не доносилось ни звука. Я стояла, повернув голову, и в поле моего скверного периферического зрения попадали парковка, выжженный солнцем газон и бесконечная река автомобилей. На стоянке была лишь одна – пустая – машина: помятый, ржавый грузовичок – такие называют пикапами. Через все лобовое стекло шла трещина. Может, меня подводило зрение, но, кажется, задняя фара была склеена красной липкой лентой. По-видимому, мой безумный соперник прибыл на этом несчастном, замызганном, исцарапанном грузовичке.
«Лучший папа на свете»…
Я отказывалась пробовать на вкус то, что отрыгнул мой мозг. Я придушила мысль о возможности подобного и неосознанный ужас, застрявший в горле. Эта новая идея была совершенно невероятной – все равно что увидеть азиата, говорящего по-испански.
Я определенно находилась в состоянии шока. Будто зомби, я, вцепившись в кинжал, плечом открыла дверь и вошла в зловонный общественный туалет. Переход от яркого солнца к полумраку ослепил меня, однако я слышала кап-кап из протекающих труб; среди эха катакомб я разобрала и хриплое дыхание, а в следующее мгновение увидела на грязном бетоне распростертое тело мужчины. Его голова лежала на полу. Морщинистая кожа и седые волосы сливались так, что невозможно было с уверенностью сказать, где заканчивается лицо и начинается прическа. Поначалу я не разобрала, лежит он лицом вверх или вниз, но потом увидела колени, сведенные вместе и подтянутые к груди, как у зародыша. Штаны по-прежнему были скомканы вокруг лодыжек, ремень с пряжкой «Лучший папа на свете» – расстегнут. Его голые ноги казались до того белыми, что перламутрово светились, эту белизну нарушали лишь черные волоски. Между шишковатых колен пустым гамаком висели заношенные трусы, одна рука скрывалась в паху, будто прикрывая срам. Другая была вытянута и хватала воздух рядом с оброненной мною книгой. Ярко, словно в луче солнца посреди этой каменной могилы, на его безымянном пальце сияло кольцо самой низкой (насколько я могла рассмотреть) пробы.
Даже со своим слабым зрением я видела малиновый поток, текущий из морщинистых чресл. Красный ручеек, собирая частицы табачной слюны, струился по слегка наклонному полу к ржавому центральному стоку. В нем же исчезали прочие обильные жидкости лежащего человека. Я проследила за его взглядом и движением руки, и мои худшие страхи подтвердились: он определенно хотел рассмотреть книгу.
Я сделала еще шаг и ногой в «басс виджунах» наступила на потерянные очки. Хотя, придавленные моим весом, они перестали быть моими очками, да и вообще очками. Громкий щелчок и треск пластика заставили старика обернуться в мою сторону.
«Бигль» валялся на жутком полу драгоценными страницами вниз. Из укрытий в глубинах повествования мистера Дарвина высыпалась скудная коллекция цветов и листьев. Спокойно пролежавшие десятилетия, крохотные соцветия теперь были раскиданы и усыпали тело поверженного извращенца. Я испуганно рванула вперед, быстро преодолела короткое расстояние и наклонилась, чтобы схватить свою бумажную собственность.
В тот момент, когда мои пальцы сомкнулись на кромке книги, ее ухватила и рука психа. Он не отпускал ее целую ужасную вечность. Мы – я и этот неведомый Другой – боролись мрачно и упорно. Я все никак не могла рассмотреть его лица, скрытого растрепанными волосами. Его рука ослабла, а пальцы – нет, и я потащила незнакомца к себе. Это был старик: старый человек со впалыми щеками и тусклыми слезящимися глазами. Грубые скулы и подбородок как у тотемных фигурок, которые умельцы вырезают бензопилами и продают возле бензоколонок на севере штата. Сухие цветы – старинные фиалки и анютины глазки, допотопные наперстянки, веточки лаванды, засушенные бархатцы, хрупкий четырехлистный клевер, – все они сохранили свои краски с тех давно ушедших летних месяцев. Месяцев до моего рождения. Сбереженные книгой ромашки и астры лежали под стариком, их последний угасающий аромат наполнял зловонный туалет сладостью.
Я наконец вырвала книгу, отступила на шаг, но заставить себя сбежать не смогла. Среди цветов и разбитых стекол раскинулась бабочка – расплющенная и мертвая. Это была огненнокрылая бабочка моей великой мечты естествоиспытателя, мой собственный вид: Papilio madisonspencerii. Но при более близком изучении она оказалась не алой и не бабочкой, а всего лишь белым мотыльком, пропитавшимся быстро вытекавшей кровью незнакомца.
Человек, усыпанный цветами и на цветах покоящийся, указал на меня дрожащей рукой. Бледные стариковские губы дернулись, произнося какое-то слово, но звука не последовало. Они шевельнулись снова и на этот раз проговорили:
– Мэдисон?
Моя рука, державшая импровизированный нож, невольно разжалась, длинный кусок стекла, плотно обмотанный с одной стороны купюрами, выпал. Загрубелые стены в рубцах многослойных граффити отозвались хрупким звоном чего-то ломкого, рассыпающегося на миллион кусочков. Брызнули осколки, бумажные деньги опали в бегущую кровь. Носом я ощущала воздух, дышать которым не хотела бы.
Знакомый помятый пикап на парковке. Лучший папа на свете.
Леонард велит нарвать цветов для моего папы.
Стариковские губы прошуршали:
– Малышка Мэдди?
Сердце взяло верх над головой, и я приблизилась – приблизилась настолько, что рассмотрела, как алым пропитываются его штаны и перед рубашки. Старик протянул дрожащую руку, и моя рука, теперь без оружия, встретила его на полпути. Наши пальцы переплелись, его кожа была холодной как лед, несмотря на летний зной. Это был муж бабушки Минни. Это был Папчик Бен, мой дедушка. Его непослушные губы едва шевелились:
– Ты убила меня, злое дитя… Не думай, что за такое сможешь избежать ада! – Он шипел: – Ты обречена вечно гореть в озере негасимого пламени!
Его костлявые пальцы стиснули мою ладонь. Будто повторяющаяся песня зяблика… будто шум прибоя на галапагосском пляже, раздавалось:
– Ты – грешная, подлая девочка… Мама и бабушка возненавидят тебя за то, что ты разбила их сердца! – хрипел он.
Снова и снова, с каждым предсмертным словом мой Папчик меня проклинал.
21 декабря, 9:17 по центральному времени
Засада в туалете: последствия
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
Моя мать как актриса терпеть не может позировать для фотопортретов. Вот модели, говорит она, способны передать образ через застывшее выражение, а актрисе надо пользоваться жестами, тоном и громкостью голоса. Неподвижный беззвучный образ – это редукция, это лишенный вкуса и запаха безупречный снимок вкуснейшего тофу, жаренного в каджунской приправе на мескитовых углях. Вот до чего абсурдным кажется сводить смерть Папчика Бена к записи в блоге. Всего лишь к словам. Чтобы ты как следует ощутил происходившее, мне пришлось бы не давать тебе читать эти строки, а макнуть твои руки в его остывающую кровь, усадить подле него на заляпанный грязью бетон и держать его пальцы, пока те окончательно не похолодеют. Тебе пришлось бы поднести самый большой осколок разбитых очков к раскрытому дедушкину рту и молиться, чтобы стекло хоть чуточку запотело. Не то чтобы родители когда-либо учили меня молиться. Подгоняемые дикой паникой, твои ноги бросили бы тебя за коричневую дверь туалета, пронесли по дорожкам, по мягким ступеням выжженной травы, твои подошвы прошлепали бы через парковку, и на кромке шоссе ты стал бы размахивать руками, пытаясь привлечь хоть чье-нибудь внимание. Ты бы беспрерывно рыдал, не слышал ничего, кроме вопля, с которым твои легкие вбирают и выпускают воздух. Не задумываясь, ты бы стал скакать марионеткой между полосами сигналящих и моргающих фарами грузовиков и легковушек; ты проделал бы все это, ничего ясно не различая. Ты размахивал бы перепачканными кровью руками, будто красными флагами, и умолял бы хоть кого-то из взрослых остановиться.
Тебе пришлось бы вернуться ни с чем и увидеть свое искаженное, поцарапанное отражение в пряжке, которую моя мама подарила своему отцу в прежней жизни, до того, как стала кинозвездой. Чтобы полностью ощутить то, что пережила я в тот долгий день, тебе пришлось бы смотреть, как набухают от крови сухие цветы. Некогда блеклые, теперь они пылали. Ромашки и гвоздики, ожившие через десятилетия после того, как были сорваны, – ты глядел бы, как они возвращаются к жизни, расцветают оттенками алого и розового. Крохотные вампиры.
Даже если бабушка только кипятила в кастрюле воду, она потом непременно мыла эту кастрюлю, прежде чем убрать в буфет. Вот какова бабушка Минни одним словом: хрупкая. Сказать ей правду я не могла.
Представь себя главным свидетелем того, о чем никогда и никому не сможешь рассказать. Особенно тем, кого любишь. Мне открылась дорога в ад. Вот почему я знаю, что я – зло. Вот секрет, который я таила от Бога.
21 декабря, 9:20 по центральному времени
Какашечная защита
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
Позже полицейские назвали случившееся преступлением на почве ненависти. Мне хотелось поправить их и деликатно объяснить, что смерть дедушки Бена была скорее несчастным случаем. Возможно, невезением на почве ненависти. Однако я не посмела. Прежде чем смерть вообще хоть как-то назвали, у нас не было никаких известий. Бабушке Минни пришлось начать действия первой и совершить серию осторожных звонков, чтобы навести справки.