В первую ночь после смерти Папчика Бена бабушка не спала: все ждала, когда подъедет его ржавый пикап. Я сделала вид, что отправилась в постель, но была настороже и прислушивалась к беспокойной бабушкиной возне в гостиной. Мой мыслительный желудок сводило от голода. Я не знала, как поступить дальше. Я понимала, что могу избавить бабушку от тревоги, однако это означало рассказать ей правду, от которой ей сделалось бы только хуже. Я лежала в кровати в сельском доме, где за мной даже не следили камеры, и представляла бабушкины кладовки и погреба: деревянные полки с банками маринованных овощей, которые жили и умерли еще до моего рождения. Ярлыки на банках – единственный год, как на надгробиях мертворожденных детей, – содержали всю их историю. Огурцы в рассоле: упругая просвечивающая кожица – хоть показывай за деньги. Эти овощи, словно препараты на уроке биологии, были до того прозрачными, что внутри у них просматривались мертвые семена будущих поколений. Я представляла ряды склянок, чтобы не заснуть и не пережить заново ужасный день. Стоило прикрыть глаза, как мне виделся Папчик в крови и без штанов: он полз по полу спальни, вскрикивал и вещал, что я порочна и проклята навеки.
Лет сто назад моя нынешняя кровать принадлежала маме, правда, та промаялась в ней все детство. Ее потрепанные мягкие медведи (Китай, рабский труд) сидели вокруг моей подушки и пахли мамой: не только «Шанелью № 5», но и ее настоящей кожей – так, как она пахла до своего звездного кинорабства. Мне все казалось: вот-вот нащупаю прядь волос той сельской девушки.
На другой день мне предстояло выглядеть убитой горем. Если мама сумела стать знаменитой актрисой, могла же я хотя бы прикинуться спящей. А потом сраженной тяжкой утратой. Я и без того каждый день притворялась, будто мне не больно быть покинутой, но в тот раз у меня был неплохой повод попрактиковаться и изобразить сон.
Я лежала в кровати, думала об отверстии в полу, куда стекла вся Папчикова кровь, и о том, обвели ли его мертвое тело специальным скотчем или мелом. Эта сцена виделась мне эпизодом из фильма, где мама играет отважного детектива, идущего по пятам безжалостного серийного убийцы, – им в воображаемой версии представала я; но даже быть каким-нибудь Джеффри Дамером[16] казалось лучше, чем глупой девчонкой, которая по ошибке убила деда, раскромсав его сосиску об острые металлические зазубрины. Я не могла заснуть от усталости, мысли разбредались, я думала, убью ли когда-нибудь снова, беспокоилась, не разовьется ли у меня вкус к убийству. Возможно, с новыми жертвами у меня появится собственный почерк, и на грядущем процессе я не буду выглядеть совсем уж бесталанным любителем.
Другой вариант – поклясться говорить правду и предстать в абсолютно дурацком свете на суде за нелепейшее, идиотское непредумышленное убийство. Любая мисс Секси Штучкинг отличила бы стоящий пенис от засохшей собачьей какашки. Я представляла, как мои швейцарские одноклассницы будут следить за процессом по кабельному. Уж лучше отправиться на электрический стул, чем в интернат, где за моей спиной станут хихикать; в Локарно девчонки будут гоняться за мной по коридорам и дразнить похожими на фекалии шоколадными батончиками.
Никто не поверит моей версии. Мое объяснение будут высмеивать и беспрестанно называть «какашечной защитой».
Куда ни посмотри – кошмарные варианты, один другого хуже.
Из гостиной – через коридор и два поворота, а потому еле слышно – донесся бабушкин голос. Сперва раздалось быстрое похрустывание, затем слабые щелчки. Я распознала звук – она набирала номер на старом дисковом аппарате. Да, у дедушки с бабушкой был телефон – впрочем, одно название. Таким, наверное, пользовались пилигримы, чтобы слушать голосовые сообщения из Плимутрока; он висел на стене, у него даже не отсоединялся провод. Прощелкало семь долгих раз, и бабушкин голос произнес: «Приемный покой, пожалуйста». Я представила, как она сидит в гостиной и теребит крученый провод, идущий к трубке: провод короткий и дальше дивана не пускает. «Простите за беспокойство… – сказала она непринужденно, распевно, – таким тоном у незнакомца спрашивают, который час. – Мой муж не вернулся домой, и я хотела бы узнать, не было ли каких-то происшествий».
Она ждала. Мы обе ждали. Если я закрывала глаза, то видела отпечатки своих пальцев на грязном полу туалета по ту сторону ленты «Место преступления». В моем воображении патрульные в широкополых шляпах, как у канадских конных полицейских, прижимали рации к впалым щекам и отрывисто передавали: «Всем постам!» Лампасы сбегали по форменным брюкам к начищенным до блеска ботинкам. Я представляла криминалиста в белом халате: как он отделяет прозрачную пленку с отпечатком, поднимает ее вверх, разглядывает в лунном свете, изучает завитки и говорит: «Подозреваемый – одиннадцатилетняя девочка, рост – четыре с половиной фута, коренастая, пухлая: жирный-жирный поезд пассажирный. И волосы у нее никогда не лежат как надо. – Потом с умным видом кивает и добавляет подробностей: – Ни с кем еще не целовалась и никому не нравится». Тут полицейский художник, стоящий рядом и яростно черкающий на большом белом листе, говорит: «Исходя из описания, вот ваш убийца», – и резко разворачивает планшет. На бумаге – мой портрет: мои очки (снова на носу), мои веснушки, мой огромный блестящий лоб. И даже мое зубодробительное полное имя: Мэдисон Дезерт Флауэр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер.
Из коридора донесся бабушкин голос: «Нет, спасибо. Я подожду на линии».
Идея замести следы не приходила мне в голову. Не приходила, пока, лежа в кровати, я не подумала о книге «Бигль» и о запачканной рубашке. Об орудии убийства. Прямоугольник лунного света заливал через окно почти всю дальнюю стену. Под испытующим взглядом луны я выкарабкалась из-под стеганых одеял, надела свои лучшие очки номер два, присела на колени возле кровати, запустила руку между матрасом и пружинами и вскоре вытащила книгу, обернутую в изобличавшую меня рубашку. Даже в неверном свете на ткани виднелись пятна: одно побольше, другое поменьше; они тянулись совсем рядом друг с другом, напоминая матерчатую карту Галапагосских островов. Страницы в середине «Бигля» – в районе Огненной Земли – слиплись. Я подцепила краешки ногтями и, как судмедэксперт, отделяющий отпечаток, осторожно разъединила листки. Бумага была тяжелой, клейкой. Страницы разошлись с тем же звуком, с каким корейский косметолог сдирал с маминых ног восковую полоску, – со звуком невероятной боли.
Из гостиной долетел бабушкин голос: «Понятно, – сказала она. – Хорошо, мэм».
Я открыла книгу тем же движением, каким разворачивают занавески, и узрела психологический тест из темных пятен – сравнительно симметричных, оттого что страницы были сомкнуты, и похожих на бабочку… или на летучую мышь-вампира. Пока глаза определялись, остальная часть меня видела белый силуэт по центру. Узкий, вытянутой формы, он указывал прямо на меня. Черные в лунном свете пятна при другом освещении были бы красными. Днем они станут кровью. А призрачный силуэт в центре – пустота, ничто – был их внутренним контуром.
Я все еще стояла на коленях у кровати, когда донесся шелест – это ахнула бабушка. И тут же, на выдохе она сказала в трубку: «Спасибо. Буду через двадцать минут».
Силуэтом в центре «Бигля» был отпечаток мертвого Папчикова достоинства. Когда в коридоре раздалась тяжелая поступь, я захлопнула книгу. Еще шаг с небольшим – и я сунула перепачканную рубашку поглубже в корзину с бельем. Еще два шага – я упрятала книгу под подушку и прыгнула в кровать к мишкам, которые пахли мамой. К последнему шагу у двери мои глаза уже были закрыты. Я изображала глубокий мирный сон, когда ко мне в дверь постучалась правда.
21 декабря, 9:25 по центральному времени
Дедоубийство
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
В ночь, когда пропал Папчик Бен, бабушка повезла меня в больницу выяснять то, о чем полиция отказывалась говорить по телефону. То, что я уже знала. За рулем бабушка прикуривала одну сигарету от другой и бросала окурки в окно – рыжие метеорчики сыпали искрами в темноте; так падающие звезды пророчат смерть. Самым диким в той поездке мне показалось сидеть впереди рядом с водителем. Меж тем мы следовали за светом наших фар в мрачное будущее.
Мне хотелось прочитать бабушке лекцию насчет разбрасывания мусора, пассивного курения и того, как это осуждается обществом, однако я решила к ней не приставать. Этой женщине, замученной рутиной, вот-вот предстояло стать вдовой. Мелодрама, без сомнения, разыграется перед толпой незнакомцев в прозекторской у какого-нибудь судмедэксперта. Бабушка наверняка рухнет без сознания как есть: в ситцевом переднике, выцветшем домашнем платье и с тлеющей сигаретой в уголке изможденного рта.
По обеим сторонам шоссе тянулись поля, временами фары выхватывали из темноты грязных коров в драных, никудышных шкурах.
Я же для ночной вылазки надела фланелевый пижамный костюм розового цвета, поверх, шиншилловое полупальто – вышло гламурно, в духе «мисс Чикса Подстилкинс», – а на голые ноги – розовые пушистые тапочки-кролики с ушками и глазами-пуговками. На мой наряд бабушка почти не взглянула. Все ее мысли уже находились в десятке миль впереди, в отделении «скорой», и дожидались ее прибытия.
Наш путь лежал мимо злополучного дорожного островка, и я видела, как полицейские машины, плотно встав вокруг туалета, заливают светом фар приземистое уродливое здание, будто сцену. В этом сиянии полицейские напоминали актеров, которые попивают кофе из бумажных стаканчиков и нехотя разыгрывают свои роли. Папчиков пикап с треснутым стеклом и заклеенной задней фарой по-прежнему стоял на парковке, только теперь окруженный барьерами и перекрученными гирляндами полицейской ленты. Люди толпились снаружи баррикад и пялились на грузовичок, как на Мону Лизу.
Когда мы проезжали мимо, я сделала вид, что смотрю в другую сторону. Ноги до пола не дотягивались, я болтала розовыми тапками-кроликами и пыталась соотнести туалетного любителя посверкать причиндалами с Папчиком Беном, с которым мы красили птичник в желтый цвет. Моя память прикладывала усилия, чтобы палец из собачьего помета им и оставался, однако поддерживать ложь очень утомительно. Забыть правду – на такое требуется много сил. И поздний час – два ночи – совсем их не прибавлял. В те каникулы в унылой глуши каждый хранил свой секрет. Я кого-то убила. У Папчика обнаружились туалетные извращения. У бабушки была раковая опухоль размером с вишню, с лимон, с грейпфрут, и она росла, как сад, только я о ней пока не знала.
На случай если полиция отыскала бы свидетеля, я решила некоторое время выглядеть не похожей на себя. Вот одна из причин, по которой я разжирела: камуфляж. Оказалось, сделаться толстухой – очень хитрая маскировка.
В остальном же на шоссе в поздний час были только бабушка, я да пьяные водители. Мы промчали мимо дорожного островка – бабушка на него даже не взглянула. Спустя одну затяжку, несколько раз сухо кашлянув, она спросила:
– Как тебе книга?
Я прогнала воспоминание о раздавленной мертвой сардельке, отпечатавшейся в крови между страницами «Бигля». И некий заливший их сок, сказала я себе, – не сперма.
– Хорошо. Настоящий шедевр.
Поди пойми, о чем именно она говорила. Я потянулась включить радио, но бабушка шлепком убрала мою руку. Этот слабенький удар напомнил моему желудку, как я молотила дарвиновской книгой по гадкому, сморщенному… не знаю уж чему.
Теперь мне не узнать, чем заканчивается эволюция.
Бабушка говорила, зажав губами коричневый край сигареты, а белый, тлеющий, торчал перед ее лицом, как трость слепого – трость с красным кончиком, – и продолжала выпытывать:
– Добралась до места, где колли не дает обчистить банк?
Ну конечно, она говорила про «Зов предков» – роман о зверушке, которой имплантировали зародышей радиоактивных шимпанзе из Крабовидной туманности. Если бы я сняла с полки Джека Лондона, мы все до сих пор были бы живы. Даже наугад я дала неверный ответ:
– То, где про ограбление? Мне очень понравилась эта глава.
Бабушка Минни вздернула подбородок, чуть подняла глаза от дороги и посмотрела в зеркало заднего вида на туалет. Она глядела на ярко освещенное место преступления, которое становилось все меньше и меньше, пока не превратилось в одну из звезд на небе.
– А как тебе та часть, где ненормальный хладнокровно укокошивает старикана? Уже прочитала?
Свет фар скользил над шоссе, убегал вдаль, я же смотрела на неподвижный горизонт и ничего не отвечала. Я представляла персики, абрикосы, вишни, помидоры, фасоль и даже кусочки дыни, замаринованные в прозрачных банках. Сапфирово-розовый, карминно-алый, изумрудно-зеленый сок. Сокровищница продуктов, изобилие, засыпанное непомерным количеством сахара или соли, чтобы не дать бактериям развернуться. Бабушка Минни бланшировала, отваривала и закатывала угощения на будущее для себя и Папчика Бена; и вот теперь – только для себя. Лучшим способом поддержать ее было бы помочь все это съесть. Возможно, вдвоем мы доказали бы, что годы чистки и разделывания плодов прошли не напрасно.
Бабушка сказала:
– Знаешь, мне всегда было жаль того пса. Если бы он только мог рассказать правду, его бы по-прежнему любили.
О чем бы она там ни говорила, но явно не о книге, которую я читала. Чтобы совсем не завраться, я устало склонила голову, поудобнее устроила руки в шиншилловых карманах, прикрыла глаза и всхрапнула – вроде как уснула, но скорее вышло, будто я прочла «хр-р-р» с тысячи суфлерских карточек.
Бабушка Минни сказала:
– Все знали, что пес просто защищался. – Тут она сделала передышку, чтобы прокашляться. Воздух в машине звенел от слов, которые я не хотела произносить вслух. Если кто-нибудь и причинит бабушке боль, то не я.
Для меня выпалить мою тайну было не легче, чем бабушке выкашлять ее опухоль.
Возле больницы она изобразила, что будит меня, я – что никак не проснусь: хлопала глазами и вовсю зевала. Непредвиденное последствие заключалось в том, что предстояло устроить похороны и что на них приедут родители; им придется забрать меня с собой, а убийство ради такого спасения казалось почти сходной ценой.
Держась за руки, мы вошли в яркий свет за раздвижными больничными дверями. Линолеум на полу сверкал так же ярко, как потолок с люминесцентными лампами, приемная была словно зажата между этими двумя потоками света. Бабушка усадила меня листать журналы в жесткое пластиковое кресло цвета авокадо: где-нибудь в Осло такое посчитали бы стильным, здесь же, в унылой глуши, оно выглядело просто плохоньким. Среди журналов нашлись три старых выпуска «Кэт фенси» со мной и моим котенком, Тиграстиком, на обложке. Бедный Тиграстик. Начав с «Пипл», «Вог» и «Тайм», я стала просматривать все журналы подряд в поисках сцен из моей другой жизни. Из настоящей жизни.
Внезапно я забеспокоилась: а вдруг Папчик жив, лежит себе на койке под обвисшим пакетом с бэушной кровью, смеется, жует тянучки и рассказывает медсестрам, как его избалованная внучка, плюшка-толстушка, пыталась оттяпать его штуковину, хотя он всего лишь хотел ее разыграть. Тут проходивший мимо полицейский сказал доктору: «Преступление на почве ненависти», и я поняла, что меня не подозревают.
Неподалеку другой полицейский говорил, что дедовы бумажник, часы и обручальное кольцо пропали. Я вышла из себя: кто-то ограбил старика, умирающего на полу в туалете. Убила его именно я, спора нет. Но ведь я его лапушка-горошинка, а это совсем другое дело. Судя по разговорам, полиция все поняла неправильно. Я злилась, что не могу опровергнуть их ошибочные гипотезы; с другой стороны, не было веских причин, по которым бабушка должна стать вдовой да еще знать при этом, что она – вдова извращенца.
Никто и словом не обмолвился о пропитанных кровью рублях и евро, которые я обронила, о моих разбитых очках или об осколке стекла от чайной банки. Полицейский сказал:
– Сумасшедший маньяк-убийца.
Доктор сказал:
– Ритуальное расчленение.
«Совершенное инопланетянами», – понадеялась я.
Полицейский обмолвился:
– Сатанинский культ.
Мне все казалось, они говорят гадости про Папчика Бена, однако теперь я поняла, что про меня. В лучшем случае они имели в виду психа, убивающего кого попало, но ведь это была всего лишь я, которая сидела прямо тут, в тапках-кроликах и меховом пальто. Одно то, что дедушка – мертвое обескровленное тело без кошелька, делало его невинной жертвой. Это было как-то неправильно. Да, обидно, когда тебя называют садистом-ублюдком, однако если бы я попыталась защищаться, то закончила бы на электрическом стуле, а это ничем не помогло бы моей бабушке. Или моим непослушным, растрепанным волосам.
21 декабря, 9:29 по центральному времени
Новая книга и новое увлечение
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
На похоронах я заметила, что бабушкин кашель стал более навязчивым. Так бывает у младенцев: желая привлечь внимание, одни начинают плакать, другие – кашлять. Есть дети, которые пьют водку и глотают запрещенные препараты. Или заводят романы с сомнительными типами. Или переедают. Получить внимание даже такой ценой лучше, чем быть никому не нужным сиротой в приюте или загреметь в забытую Богом психлечебницу к беспризорникам. Всю траурную церемонию бабушка кашляла, перхала, стоя у могилы, – так она просила о сочувствии. Я никогда не подумала бы, что она доведет свою потребность в поддержке до раковой опухоли.
Как я ни умоляла, родители не приехали на похороны. Они наняли телевизионную бригаду со спутниковым оборудованием, которая устроила им прямую трансляцию в дом на Тенерифе. А вот папарацци слетелись. «Нью-Йорк пост» вышел с заголовком: «Отца кинозвезды до смерти замучили в туалете».