– Шайтан-звезда? – переспросил озадаченный Хайсагур.
– И если аль-Кассар встретится мне и захочет сдержать свое слово, я пойду в его харим! Потому что и я ему это обещала! И мне все равно, жив он или сто лет как помер! Из-за своего замужества я навлекла на себя многие беды – так неужели все это будет напрасно? Из-за него я покинула хаммам и попала в этот Аллахом проклятый рай, откуда сбрасывают убитых людей в поток Черного ущелья!
Хайсагур, не перебивая, слушал, и лишь поэтому Джейран, довольно быстро выкричавшись, замолчала.
– Что касается рая – с раем я разберусь, о красавица, – пообещал тот, кого звездозаконник назвал оборотнем. – Давно уж мне было любопытно, что за странные дела творятся в долине. Но ты мне сейчас ничего не рассказывай, я сам узнаю все, что требуется. Ну так как же, готова ты довериться мне и покинуть крепость горных гулей?
– Она выйдет замуж за покойника, о Хайсагур! – завопил вдруг Сабит ибн Хатем, приподнимаясь на локте. – Нельзя допустить этого, клянусь бегущими звездами… и проклятой Шайтан-звездой… Вообрази, она так называет аль-Гуль…
– И как же ты помешаешь этому, о несчастный? – осведомился Хайсагур.
В ответ звездозаконник зажал кулак левой руки в кулаке правой руки, шевеля стиснутыми пальцами и бормоча, как обезьяна, добывающая ядро из треснувшего ореха. Затем он подвинулся ближе к Джейран – и вдруг дал ей крепчайшую оплеуху, причем его ладонь так прилипла к ее щеке, что девушке потребовалось немало силы, чтобы отпихнуть старца.
– О проклятый ученик магов! – не закричал, а прорычал Хайсагур. Лицо его исказилось – и Джейран поняла, что он воистину происходит из рода гулей. – Ты не нашел другого времени, чтобы вспомнить эти штуки!
Он с силой встряхнул старца за плечи.
– Зато она уже не выйдет замуж!.. – с младенческой радостью, сотрясаясь, выкрикнул тот. – Не выйдет ни за каких покойников без моего согласия! Ей назначено стать женой царского сына!
– О бесноватый! – Джейран, отлепив холодную ладонь от щеки, обнаружила, что не ощущает собственного прикосновения к коже, и щека словно пропала куда-то, а на ее месте образовался ледяной желвак, тяжелый и бесчувственный, словно камень пустыни в предрассветном мраке. – Ради Аллаха, что я тебе сделала?
– Ты ничего ему не сделала, а вот он и еще один, подобный разумом ишаку, причинили тебе немало зла из-за своих дурацких споров и разногласий! – сказал Хайсагур. – Они до сих пор не понимают, что их стравили, как бойцовых петухов! Они лишили тебя дома и семьи, и это из-за них ты до сих пор не замужем! А ведь у тебя есть отец, и близкие, и немалое имущество! Слушай меня, о Джейран! Сейчас я выведу тебя из крепости, но ты не почувствуешь этого! Я выведу тебя, пока этот бесноватый не затеял еще какого-нибудь безумства! И я вложу в твою голову некое знание, которое должно будет проснуться в нужный час! Не бойся, слышишь?
Он взял Джейран за плечи, приблизил к ней свою голову с бледными наростами по обе стороны лба, нахмурил брови и уставился ей в глаза взглядом, вытягивающим душу из тела.
Она хотела зажмуриться – и не смогла…
* * *– Ну и что же ты ощущаешь, о Мамед?
– Погоди, не торопи меня, о Саид, иначе я до Судного дня не пойму, что такое я ощущаю, клянусь Аллахом!
– Нет ли покалывания в висках? Не охватывает ли тебя жар или, напротив, холод? Не поселилась ли у тебя в руках или в ногах тяжесть, о Мамед? Или нет, погоди, – не поселилась ли легкость в твоей голове?
– Помолчи, о несчастный, не сбивай меня с толку! Когда ты так говоришь, я ощущаю все сразу – и покалывание в висках, и тяжесть в голове!
– Не вопи так, о Мамед, иначе и я завоплю, и мы уподобимся двум ишакам, узревшим шайтана! Давай сюда ожерелье, я посмотрю, не остался ли где клочок того волоска, который лишил его силы.
– Вы и так подобны оба двум ишакам…
– Ты что-то сказала, о Ясмин?
– Нет, о Саид, я лишь вздохнула. Дай мне ожерелье, мои пальцы тоньше твоих, и если там остался клочок волоска, я выну его.
– Возьми и рассмотри его как можно внимательнее. Похоже, что этому ожерелью недостает чего-то, чего у нас нет, о Мамед. Ведь мы размотали седой волос, и сожгли его, и по очереди надевали ожерелье, а с нами ничего не сделалось. Оно не дало нам никакой силы! Постой, о Мамед! Ясмин, давай сюда ожерелье! Мамед, неси мою палку!
– Что ты собираешься делать с палкой, о Саид?
– Я хочу сломать ее, о сын греха! Я понял – сила ожерелья проявляется не в ощущениях, а в действиях! Я хочу проверить, какая сила мне потребуется, чтобы сломать палку!
– Оставь палку в покое, о враг Аллаха! Я выбрал для тебя самую лучшую палку, и прикрепил к ней кольцо и ременную петлю, чтобы тебе было удобно опираться при ходьбе, а ты собрался ее ломать! С чем же ты будешь передвигаться, ради Аллаха? Или ты думаешь, что это проклятое ожерелье исцелит тебя?
– Он прав, о Саид, не надо портить такую хорошую палку. Попробуй лучше совершить нечто, требующее воистину огромной силы. Упрись руками в стену и попробуй сдвинуть ее.
– Вот совет, достойный женщины! А если я ее сдвину? Прочие стены пошатнутся, крыша хана рухнет нам на голову, и мы предстанем перед ликом Аллаха, как недостойные глупцы! И Аллах спросит нас, неужели не нашли мы себе лучшего применения, как от глупости своей толкать стены? Лучше бы ты прощупала еще раз ожерелье, о Ясмин, вместо того, чтобы вмешиваться в беседу мужчин.
– Выходит, я недостаточно умна, чтобы вмешиваться в твои беседы с Мамедом, о Саид? Клянусь Аллахом, я не хуже тебя смогу называть собеседника упрямым ишаком и призывать на его голову бедствия! А ничего иного в ваших беседах не содержится, и чтобы участвовать в них, великого ума не требуется!
– Что я слышу, о Аллах?! Женщина возразила мужчине, своему хозяину и повелителю? Не вас ли пророк называл ущербными разумом?
– Может, во времена пророка женщины и были ущербны разумом, о Саид! Но с тех времен истинные мужи повывелись, а женщины поумнели!
– О Ясмин! О Саид! Прекратите же пререкаться! Нас услышит весь хан! Сбегутся правоверные, позовут уличную стражу! Что о нас подумают? За кого нас примут?
– Он считает, что я недостаточно умна, о почтенный Мамед! Пусть пойдет и поищет себе женщину из тех бесстыдниц, которые называют себя проповедницами и не стесняются выступать с поучениями перед правоверными! И пусть заставит ее сготовить к обеду харису, не говоря уж о цыплятах, фаршированных фисташками!
– О Аллах, она все свела к горшкам и сковородкам! Раз ты такая умница, о Ясмин, что же ты не разгадаешь тайну этого проклятого ожерелья?
– А разве ты хоть раз дал мне как следует разглядеть его, о Саид? Разве ты дал мне оценить камни, их размер, вес и качество шлифовки? Разве я хоть раз поглядела сквозь эти камни на свет?
– Клянусь Аллахом, эта женщина вообразила себя ювелиром! Ну, вот оно, это ожерелье, трогай его, щупай его, пробуй его на зуб! Смотри сквозь него на небо и считай звезды! Ну, что же ты молчишь, о женщина?
– Оставь ее в покое, о Саид, пусть рассмотрит ожерелье. А у нас еще есть в кувшинах рейхари и настойка из фиников.
– Хватит с меня, о Мамед, из-за этой негодницы лучшее вино потеряет для меня вкус! Ты только посмотри – она отгородилась от нас своим изаром и звякает ожерельем, словно проповедница – четками! Ну, что, о Ясмин, чем ты нас порадуешь? Что это ты делаешь?
– Я надела на шею ожерелье, о Саид, потому что носить его подобает мне, а не тебе.
– О Аллах!
– И попробуй только прикоснись ко мне, чтобы снять его!
– А если я прикоснусь к тебе?
– Я не советую тебе делать это, о Саид, потому что я сейчас сама не осознаю своей силы, клянусь Аллахом! Я могу случайно сломать тебе руку или ногу.
– О Аллах, нам только этого недоставало… Почему же это проклятое ожерелье отказалось служить мужам и покорилось ущербной разумом женщине? Можешь ты объяснить мне это, о Мамед?
– О Ясмин, мы с Саидом не понимаем, как это произошло. Ради Аллаха, ты не шутишь с нами?
– О почтенный Мамед, на вежливый вопрос у меня всегда найдется вежливый ответ. Да будет тебе известно, что камни бывают мужские и женские, как среди животных бывают самцы и самки. Когда делали это ожерелье, оно предназначалось женщине, и мастер взял камни женского рода. Поэтому оно и служит только женщине, усиливая то ее качество, в котором она нуждается, и то ее чувство, которое она проявляет. Когда меня охватила злость на Саида, то в моих плечах и руках проснулась мощь, и руки сами приподнялись, готовые бить, хватать и бросать. Вот и все объяснение, о почтенный Мамед.
– Видишь, как просто все разъяснилось, о Саид?
– Вижу, да поразит меня Аллах… Выходит, зря мы гонялись за этим ожерельем? Зря я ставил ловушки и раскидывал сети? Я лишился книги и ничего не приобрел, о Мамед…
– Ты потерял больше, чем думаешь, о Саид, потому что теперь и я покину тебя. Ты был мне хорошим хозяином, ты даже купил мне шелковый изар медового цвета, как у жены мясника, но теперь мы должны расстаться.
– Вижу, да поразит меня Аллах… Выходит, зря мы гонялись за этим ожерельем? Зря я ставил ловушки и раскидывал сети? Я лишился книги и ничего не приобрел, о Мамед…
– Ты потерял больше, чем думаешь, о Саид, потому что теперь и я покину тебя. Ты был мне хорошим хозяином, ты даже купил мне шелковый изар медового цвета, как у жены мясника, но теперь мы должны расстаться.
– Расстаться? Клянусь Аллахом, я не отпущу тебя! Что это ты затеяла, о женщина?
– Ты хочешь знать, что я затеяла? Сперва проспись от вина своего, и выпей сабух, который вы, люди пьющие, называете утренним напитком милостей, и пусть он тебя протрезвит! А потом я буду говорить с тобой, о Саид.
– Ты видишь, она не сразу покинет нас, она еще побудет с нами, о Саид! Может быть, мы уговорим ее остаться? О Ясмин, чем тебе было худо с Саидом? Разве он бил тебя? Разве принуждал к сожительству со своими сотрапезниками? А если ты не хочешь быть с ним – то я всегда буду рад принять тебя!
– Если бы я была обычной женщиной, то охотно согласилась бы пойти к тебе, о почтенный Мамед. Мужчина с таким кротким нравом – воистину находка и приобретение. Но я расскажу тебе, каковы мои обстоятельства, и ты поймешь, почему я покидаю вас обоих. А Саиду пусть станет стыдно от моего рассказа! Гляди, как он повесил голову! Как он трет лоб! Клянусь Аллахом, он не раз и не два покраснеет от стыда!
История невольницы ЯсминЯ не всегда была невольницей, о почтенный Мамед. Я родилась в семье богатого купца, а у него был брат, мой дядя, тоже купец. И они оба отличались красотой, и взяли себе в жены красивейших девушек, и сперва у моего дяди родился сын, а потом у моего отца родилась я. А это было весной, когда расцветают все цветы, и мой отец, когда его спросили об имени для меня, сказал:
– Это дитя – прекраснейший цветок моего сада, так пусть девочку зовут Захр-аль-Бустан!
И я выросла, и красота моя стала совершенной, и мне стали искать жениха, и оказалось, что по красоте мне больше всего подходит сын моего дяди. И когда нам было по четырнадцать лет, нас поженили, и я родила ему двоих сыновей, а потом опять сделалась беременна, и опытные женщины по приметам определили, что я ношу дочь.
Не отворачивайся, о Саид! Я расскажу всю свою историю почтенному Мамеду, а ты, если пожелаешь, прибавишь к ней. А если не пожелаешь – значит, я была права, и место тебе – за кувшином, среди пьяных певиц и лживых сотрапезников!
И мой муж стал купцом, и ездил с товарами, и покупал, и продавал, но в своих странствиях он очень тосковал по мне, и однажды оказалось, что он должен поехать в некий город на длительное время. И он, не желая разлуки, взял меня с собой, и снял для нас дом, и то уезжал, то приезжал.
А я любила посещать хаммам, и сын моего дяди не препятствовал мне в этом, а ведь многие считают, что посещение женщиной хаммама достойно порицания, и не дают женам денег на это. Они говорят, будто им не известно, посещал ли хаммам пророк Мухаммад!
И с хаммама начались мои бедствия, ибо там увидела меня старуха по имени аз-Завахи, жившая в царском дворце. И она сделала так, что меня привели в покои молодого царевича. А ему тогда было четырнадцать лет, как мне, когда я стала женой, и он обладал всеми качествами красоты: миловидностью лица, гладкостью кожи, красивым видом носа, нежностью глаз, прелестью уст, остроумием языка, стройностью стана и привлекательностью черт, а завершением его красоты были волосы.
И царевич, увидев меня, полюбил меня сильной любовью, но я не могла принадлежать ему, потому что уже не была девственна и носила ребенка от своего мужа. И я известила его об этом, и он огорчился, и меня отвели домой, и царевич прислал мне тайно богатые дары.
А я была молода, неопытна, и страдания царевича запали мне в душу. Когда же он прислал мне письмо, полное мучительной тоски, то мне показалось, будто я нашла выход из этого положения. И я нашла способ посетить его и сказала ему:
– О царевич, я не могу принадлежать тебе, но очень скоро я рожу дочь, которая вырастет и будет во всем подобна мне, и станет красавицей своего времени, ибо ее отец – сын моего дяди, и насколько я превосхожу красотой других женщин, он превосходит красотой других мужчин. И если тебе угодно, мы заключим договор, чтобы моя дочь стала твоей служанкой и во всем тебе угождала. И я сама приведу ее к тебе, о царевич, когда ей исполнится четырнадцать лет, если это будет угодно Аллаху.
Царевич же ответил мне на это, что моя дочь станет его женой, и мы заключили договор, и написали его китайской тушью на атласе. А я, почтенный Мамед, происхожу из такой семьи купцов, где неисполнение данного слова – позор. И имей это в виду, когда услышишь о моих дальнейших приключениях.
Как оказалось, у царевича, по воле Аллаха, был некий враг, которому пришелся не по нраву наш договор. И враг этот подкупил одного из царских евнухов, и узнал обо мне, и подослал разбойников, которые похитили меня и продали бедуину, а бедуин увез меня в пустыню, к своему становищу, и он ждал моего избавления от бремени, чтобы сделать меня своей второй женой.
И я родила дочь, о Мамед, я родила прекраснейшую в мире дочь!
Женщины, которые приняли ее, обрезали ей пуповину, и насурьмили ей глаза, и показали ее мне, и я увидела на ее лице родинку, похищающую души. А потом ее положили возле меня, и я заснула, а когда проснулась – это был уже совсем другой ребенок, тоже девочка, но обычная, и я не назвала бы ее красивой. Я закричала громким криком, сбежались женщины, и я показала им ребенка, и они развели руками, и сказали:
– О Захр-аль-Бустан, приди в рассудок и подумай – как можно было подменить ребенка здесь, в становище? До наших ближайших соседей – три верблюжьих перехода, а среди нас не было ни одной, у кого срок родов бы совпал с твоим сроком. Посмотри на эту девочку – ведь она новорожденная, а кто из нас ходил с большим животом?
Я сказала им про родинку, и они осмотрели ребенка, и принялись меня жалеть, и сказали:
– О несчастная, роды так измучили тебя, что глаза твои отказались тебе служить, и такое у нас, женщин, по воле Аллаха, бывает часто.
Но я все же осталась при своем убеждении, что мою дочь подменили.
А еще до родов я говорила со своим хозяином, бедуином, и рассказала ему о своем муже, и поклялась Аллахом, что муж даст за мной любой выкуп, какой только тот бедуин пожелает. И он задумался, и посоветовался с родными, и они посоветовали ему вернуть меня мужу, потому что я превосхожу всех женщин по изнеженности, и не стану холодным утром растапливать ему очаг, и собирать сморчки на песчаных холмах, и ловить сбежавшего верблюда, и таскать воду из глубокого колодца.
И когда один из родственников моего хозяина отправился в ближайший город, хозяин велел ему найти толкового посредника, чтобы тот поехал, и осведомил моего мужа о моих обстоятельствах, и договорился о сумме выкупа.
Пока же родственник ездил и искал посредника, и пока тот договаривался с моим мужем, и пока муж приехал за мной, прошло немалое время. И женщины убеждали меня, что я мать той девочки, и я кормила ее, но с каждым днем она делалась все меньше похожа на меня.
А потом мой муж приехал за мной, и я показала ему ребенка, и спросила его:
– О сын моего дяди, наше ли это дитя?
И он задумался, и думал долго, а потом сказал мне:
– Может быть, Аллах послал нам некрасивую дочь в наказание за какие-то наши грехи? Может быть, тебя сглазили? Посмотри на девочку, о дочь моего дяди. У нас обоих черные глаза, и у тебя, и у меня, а какие глаза у этой девочки?
И я вспомнила, как мудрая старуха аз-Завахи предупреждала меня, что не добру мне и царевичу подписывать договор о судьбе нерожденного ребенка.
– Я знаю, за что покарал меня Аллах, о сын моего дяди, – отвечала я. – Но я не могу признать своей дочь, у которой глаза не то серые, не то голубые. Давай поступим так. Мы оставим девочку у бедуинов, и дадим им денег, чтобы они кормили и одевали ее, а сами вернемся домой. И там мы найдем опытных гадальщиков, и они погадают на песке или еще на чем-нибудь, и мы призовем мудрых шейхов, сведущих в чарах, и тогда поймем, что это за ребенок. Но сердце матери говорит мне, что это – не моя дочь!
И я договорилась обо всем с женщинами, а мой муж заплатил за меня выкуп и увез меня.
Поскольку мы – из багдадских купцов, то муж хотел везти меня в Багдад, чтобы я больше не покидала его. Но я воспротивилась, и мы поехали в тот город, из которого меня похитили, и я стала искать старуху аз-Завахи. Я расспрашивала о ней женщин, и наконец нашлась такая, у кого сестра жила во дворце и могла входить и выходить. И вдруг оказалось – аз-Завахи исчезла из дворца! И я усилила поиски, и платила деньги, и нашла женщину, у которой она поселилась, и эта женщина устроила нам встречу.
И когда я посетила старуху, она была в бедственном положении, и нуждалась, и здоровье покинуло ее.
– О доченька! – сказала мне она. – Не нужно было тебе и царевичу подписывать тот договор! Теперь из-за него все мы пострадали – и царевич Салах-эд-Дин, и ты, и я, позволившая вам совершить это!