В этот момент располагавшаяся позади массивного президентского кресла небольшая потайная дверь, поверхность которой не отличалась от отделки стены, без стука раскрылась и в кабинет впорхнула молодая блондинка. Ее легкий сарафан контрастировал с напыщенно-официозным убранством кабинета.
– Привет! – сказала она Паутову. – Мне сказали ты еще не начал прием.
– Э-э, да, – ответил, оборачиваясь, президент.
– Отвлекаю, да? – искренне виновато, но одновременно и с лукавой улыбкой спросила она. – Я только на секундочку, посмотрю на моего Вову свет Иваныча и убегу.
– Да, минутка у меня есть, – ответил Паутов. Морщинки на его лбу расправились, он улыбнулся ей в ответ и добавил:
– Для тебя есть.
– Я придумала новые обнимашки, – сказала она и, подскочив к Паутову, неожиданно вскинула вверх правую ногу, так что ее ступня, обутая в изящную туфельку (из тех, что называют балетками, без каблука) оказалась у него на плече.
Он вскинул брови и охнул от удивления, но впрочем, тут же подхватил ее за талию и, чуть приподняв, прижал к себе, пах к паху.
– Это действительно новое слово в обнимашках, – сказал Паутов, светясь улыбкой.
– Ну, как думаешь, кто еще может обнять тебя в таком шпагате?
– Никто. И никогда.
– А еще что ты сейчас думаешь? – с озорством прошептала она. – Лично я вот думаю, что мы могли бы в такой позе не только обниматься… Как тебе такой сюрприз?
– Да… идея мне нравится. Это большой плюс, что ты у меня цирковая акробатка. И с меня тогда тоже сюрприз. Я обязательно придумаю что-нибудь необычное. Но, Леночка, радость моя, сейчас… у меня дела.
– Ладно, извини, – она счастливо улыбнулась и, чуть отстранившись, непринужденно опустила ногу с его плеча.
– Там уже люди ждут, а я хотел до приема еще кое о чем подумать.
– Еще кое о чем? – снова с лукавой улыбкой уточнила Елена, впрочем, всем своим видом показывая, что это всего лишь шуточный вопрос, который не требует ответа, и что она больше не намерена отвлекать его.
– Да, – Паутов вздохнул, вспомнив о том, о чем думал перед ее появлением.
– Дела державные, понимаем. Все, я испаряюсь.
Она нежно поцеловала его в шею и было шагнула прочь, но Паутов придержал ее за локоть.
– Не столько державные, сколько… гм… вообще… о жизни… – лоб Паутова прорезали морщины. Он хотел поделиться с Еленой своими размышлениями, однако не был уверен, стоит ли открывать ей свои тягостные мысли. Чем она, в самом деле, может помочь, такая молодая и неопытная в сравнении с ним?
– Когда я думаю о жизни, – сказала она, – я закрываю глаза и представляю себе, где бы я была, с кем и что я бы делала, если бы могла свободно выбирать. Ну, без оглядки, не знаю, на деньги, там, или еще на что-то. А ты как думаешь о жизни?
– Я? Э-э… я просто думаю… просчитываю.
– А ты попробуй сделать, как я. Закрой глаза. Ну, закрывай, это две же секунды.
Паутов с сомнением пожал плечами, но закрыл глаза.
– Так. Теперь забудь про все проблемы. Вот какая картина у тебя перед глазами – это и есть твоя мечта.
Елена смотрела на Паутова, тот все не открывал глаза. Похоже, он всерьез отнесся к эксперименту.
– Ну, что-нибудь видишь?
– Да, – ответил он и открыл глаза. Она улыбнулась, радуясь, что ее рецепт пригодился, однако не стала расспрашивать его о том, что он представил себе.
Паутов испытующе смотрел ей прямо в глаза, словно пытался угадать что-то или определиться с чем-то.
– Я пойду? – спросила Елена.
– Да, – с несколько отсутствующим выражением на лице ответил Паутов.
– Все в порядке?
– Да, – на сей раз ответ его был более твердым, морщины на лбу расправились, – все нормально. Давай, тебе пора. Не обижайся.
– Ну что ты, это ты не обижайся. Мне просто не терпелось сказать тебе про мое обнимательное открытие. Мы эту позу потом обязательно попробуем, хорошо?
– Можешь не сомневаться.
Они поцеловались, и Елена, больше не задерживаясь, скользнула в ту же дверь, в которую вошла.
Несколько секунд Паутов с глуповато-счастливой улыбкой смотрел на эту дверь. Но затем снова устремил взгляд в окно, на Ивановскую площадь, и улыбка пропала с его губ. Он вернулся к мыслям о своих годах в политике. О своей роли в истории России. Он мысленно так и сформулировал для себя вопрос: какова его роль в истории России. Звучит, конечно, помпезно, Паутов даже усмехнулся. Но, с другой стороны, кто другой, как не глава государства, вправе задать себе этот претенциозный вопрос? Он не просто вправе спросить себя об этом, а даже обязан сделать это, после десяти-то лет на президентском троне. Итак? Не ввязался ни одну большую войну. Не вогнал страну и в одну слишком масштабную реформу, которая неизбежно ухудшила бы жизнь большинства людей. Ни одного дурацкого шапкозакидательского проекта. Хотя возможности и соблазны были. Это плюс? Еще какой! Безусловное благо для любой страны. Но оценит ли кто-нибудь это достижение? В большой истории, в истории с заглавной буквы сохраняются только яркие события, захватывающие дух прорывы, а не каждодневная возня. Людям нравятся эффектные сальто, а не эффективная размеренная походка.
А может быть, ну их всех к черту? К черту всех этих незнакомых ему людей, которые будут судить о годах его правления, и к черту всех знакомых людей, и к черту большую историю. Что если взять и просто уйти в отставку? Тогда можно было бы наконец развестись с женой и в открытую зажить с Леной в одном из трех своих замков, например, на юге Франции. Прямо сейчас, взять и уйти. Выступить с официальным заявлением, наплести какую-нибудь лабуду о проблемах со здоровьем – и уйти. Или нет, про здоровье зазря говорить не надо, а то можно сглазить. Ну в таком случае дождаться выборов и не выдвигать свою кандидатуру. И плевать даже на то, что следующий, кто придет к власти, обязательно отнимет весь бизнес в России. И без бизнеса денег припрятано в швейцарских банках – горы. И обоим сыновьям на всю жизнь хватит. И будущим внукам, когда появятся. И будущим детям от Лены, если появятся – почему бы и нет?
* * *
…Писатель Виталий Кутыкин тем временем по-прежнему дожидался аудиенции президента в соседней комнате, в приемной.
Артем Алексеевич, улыбчивый сопровождающий беллетриста, сел на кресло рядом с ним, затем прямо посмотрел на него. На лице Виталия застыло выражение отстраненности. Абсолютно ничего в нем не менялось. Сопровождающий, судя по некоему едва заметному движению уголков его рта и прищуриванию, смекнул что-то. Он опустил взгляд на свои руки, стал рассматривать их, разминая пальцы, и сказал тоном, не требующим какой-либо вовлеченности в разговор со стороны присутствующих – тоном, каким иногда люди говорят сами с собой, размышляя вслух:
– Конечно. Сложно быть писателем. Почитаешь вот интервью – чем писатель занят, это ж голова идет кругом. Надо постоянно писать, придумывать что-то. В интернете свой блог обновлять, там тоже надо что-то выдумывать, отвечать читателям. А их вон сколько. Конечно, перегрузки, иногда хочется как-то расслабиться… Но… солнечные очки лучше, по-моему, снять. Здесь же нет солнца.
Артем Алексеевич умолк. Через какое-то время секретарша перестала печатать, посмотрела на писателя, затем на сидящего рядом с ним сопровождающего, который в ответ поднял брови, как бы говоря ей: «Такие вот бывают люди, писатели», затем она вновь глянула на Кутыкина и сказала:
– Виталий Олегович, может, все-таки кофейку? Для бодрости духа.
Кутыкин уставился на зеленые ветви березы за окном и молчал, однако, глядя на него, можно было бы предположить, что теперь он мысленно уже здесь, в кремлевской приемной, а не даче или где-то еще.
Секретарша вернулась в своему занятию.
– Й-о-жег, хватит топать по клаве, – нечленораздельно прохрипел вдруг Кутыкин, по-прежнему глядя за окно.
Он повернул лицо в сторону секретарши, дождался, пока она поймет, что он обращается именно к ней, и в свою очередь, посмотрит на него, и тогда отвернулся. Надо отметить, что, общаясь с людьми, Кутыкин, всегда избегал сколько-нибудь долгих взглядов глаза в глаза, даже через затемненные очки, словно опасался чужого внимания, а между тем выражение его лица, когда он уводил свой взгляд от взгляда собеседника, демонстрировало его явное пренебрежение к этому вниманию и, пожалуй, к самому собеседнику.
Секретарша несколько смешалась, очевидно, не зная, как воспринимать его обращение – как шутку или как хамство? Какой же она ежик? Она, вообще-то, помощница самого президента, черт побери! Кутыкин сидел с каменным лицом, хотя по его полуулыбке было видно, что он отлично понимает, в чем заминка, и намеренно, чуть ли не наслаждаясь моментом, ждет ее реакции. Женщина, однако, сначала предпочла считать это шуткой.
Секретарша несколько смешалась, очевидно, не зная, как воспринимать его обращение – как шутку или как хамство? Какой же она ежик? Она, вообще-то, помощница самого президента, черт побери! Кутыкин сидел с каменным лицом, хотя по его полуулыбке было видно, что он отлично понимает, в чем заминка, и намеренно, чуть ли не наслаждаясь моментом, ждет ее реакции. Женщина, однако, сначала предпочла считать это шуткой.
– У вас тут аспирина нету? – спросил Кутыкин, не глядя ни на кого.
Секретарша, усмехнувшись, живо вскинулась, подошла к шкафу в углу комнаты, раскрыла дверцы и вдвинулась между ними, так что несколько секунд была видна одна ее спина. Раздалось шуршание и стеклянное звяканье, затем она отступила, уже с хрустальным стаканом в одной руке и пластиковой облаткой с таблетками аспирина в другой. Она набрала из кулера воды и выдавила из облатки таблетку в стакан, отчего в нем немедленно разразилась пузырьковая суматоха и шипение.
Женщина подошла к писателю.
– В следующий раз называйте меня, пожалуйста, Клавдией Степановной, а не Клавой.
Да, ее, конечно, задела фраза писателя. Она посерьезнела и, отходя на свое место, прибавила тоном, в котором причудливым образом совместились радушие, чуть ли не ласковость, и угрюмая официальность:
– И тем более не надо называть меня ежиком.
Она улыбнулась писателю самым лучезарным образом, а взгляд ее говорил о том, что она могла бы ответить более изощренно и, главное, более беспардонно, но не желает грубить, потому что он ей не ровня, с ним она ни в чем состязаться не собирается.
Кутыкин держал стакан, демонстрируя улыбку дурачка, не понимающего, о чем идет речь, и как только таблетка полностью растаяла, залпом выпил. Затем он молча поставил стакан на широкий подлокотник кресла.
Тем временем у секретарши зазвонил телефон, она сняла трубку и, почти сразу сказав в нее: «Хорошо, Владимир Иванович», дала отбой и пригласила писателя входить.
Но на пути к двери Виталия Кутыкина опередил Артем Алексеевич. Он вскочил первым со своего места, воскликнув: «Я вам открою», и в преувеличенном порыве усердия, сопя и фыркая, словно ежик, вдруг нелепо засуетился и так неловко взмахнул рукой перед лицом еще не успевшего встать с кресла Виталия, что зацепил пальцами темные очки, и они полетели в сторону и приземлились на пол у стола секретарши. Быстро извинившись и сказав: «Ничего-ничего, я сейчас подниму, извините, пожалуйста», Артем Алексеевич бросился к очкам, но, наклоняясь, сделал неуклюжий шаг и всей подошвой наступил на них. И скорее даже не наступил, а этак топнул по ним. У очков не было ни шанса уцелеть. Они хрустнули, распавшись на фрагменты.
– Вот же проклятье, сломались! – констатировал Артем Алексеевич, убирая ногу и демонстрируя то, что осталось от очков.
Писатель обескуражено застыл, глядя на обломки.
– Надо же! – с сожалением в голосе проговорил сопровождающий. – Неудобно-то как. Ну, ладно, придется без очков идти. Прошу вас.
И, не мешкая, Артем Алексеевич с радушной улыбкой глуповатого, но старательного холопа, всегда готового услужить гостям хозяина, распахнул дверь.
Кутыкин покраснел и глубоко задышал от ярости. Однако ж скандалить нельзя было: дверь к президенту раскрыта, надо проходить. И в смешанных чувствах, пытаясь изобразить улыбку на перекошенном от недоумения, обиды и гнева лице, он шагнул в кабинет.
Глава 5. Вагинная
Тем же утром Данила – необычно рано для него, аккурат к началу рабочего дня – вышел из пригородного автобуса на остановке «Быково» и уже через пару минут вошел в двухэтажное здание, на стене которого имелась табличка «Станция искусственного осеменения сельскохозяйственных животных». Лицо Данилы выражало тревогу и загнанность. Озираясь, он прошел по коридору первого этажа, на ходу извлек из кармана ключ и, отперев одну из дверей, оказался в комнатушке с узким оконцем. Это было его рабочее место.
Он бросил сумку на стул. Здесь, казалось, напряжение с него несколько спало. Содрогаясь от зевоты, Данила запер дверь изнутри на ключ, сгреб на большом столе к стене бумажки, провода, пустые коробки от компьютерных запчастей и сами запчасти, отшвырнул туда же, не заботясь о том, что могут покарябаться, лазерные диски, по поверхности которых заметались радиусы неживой радуги, и лег, свернувшись калачиком на расчищенном пространстве столешницы.
Данила лежал и прислушивался к тому, что происходит за дверью, но ничего особенного там не происходило. Иногда лишь слышалось то цоканье женских каблучков, то мужская поступь, то унисекс шарканье, порой доносились и голоса, которые Данила, приподняв голову и навострившись, узнавал – это были сотрудники станции. Время от времени его веки смежались, и тогда он старательно таращил глаза, чтобы не уснуть, но в конце концов не удержался на краю реальности и провалился в сон.
Спал он крепко и, когда проснулся от громкого стука в дверь, не сразу даже понял, где находится.
– Емельянов, ты там? – услышал Данила женский голос из-за двери. – Может, его нет?
– Да там он, – донесся второй женский голос, – я видела из окна, как он на работу плелся. Опять, наверно, в наушниках сидит, ни хрена не слышит. Данила, открывай!
В дверь вновь забарабанили. Данила приподнялся и тут, похоже, вспомнив о чем-то, внезапно стал с тревогой и волнением прислушиваться к происходящему снаружи. Затем он слез со стола, подошел, прихрамывая на затекшую ногу, к двери и повернул ключ в замке.
– О, вот он, – улыбаясь, сказала одна из двух теток, стоявших на пороге каморки, она была в синем рабочем халате. – Что, Емельянов, опять свою музыку безумную слушал? Что-то у тебя вид какой-то ошарашенный. Или запуганный.
– Да не запуганный он, – ответила за него вторая тетка, на которой был белый халат, и, хохотнув, добавила: – Дрых, скорей всего. Вон, глянь, ухо красное.
Надо признать, первая женщина, та, что была в синем халате, угадала – Данила и в самом деле выглядел очень обеспокоенным. Стараясь скрыть волнение, он ответил нарочито весело и, пожалуй, даже развязно:
– Я не спал, а работал в ждущем режиме.
По выражению лиц женщин было ясно, что оценить этот юмор они не в состоянии, поскольку бесконечно далеки от мира компьютеров. Между тем по выражению лица самого Данилы и по тому, что он, сделав вроде бы случайный шаг к женщинам, бросил быстрые взгляды за их спины и еще по сторонам, как будто хотел удостовериться, что кроме них его никто не поджидает, – словом, по его поведению можно было бы решить, что он ожидал увидеть монстра и пребывает в сильном смятении, чуть ли не в панике. А это явно не соответствовало ситуации: вряд ли добродушные подтрунивания теток-коллег по поводу сна на рабочем месте могли быть причиной такого волнения.
– Ждал, говоришь, чего-то? – Хмыкнула тем временем та, что была в синем халате. – Ну тогда ты дождался – пошли.
– Куда? – отступив на шаг, спросил Данила.
– Господи, да чего ты так нервничаешь? Просто поможешь мне сперму брать, а то Клим куда-то пропал. С похмелья, небось, паразит, а план-то выполнять надо.
При этих словах Данила непроизвольно вздохнул с облегчением.
– Зина, ну как я буду помогать? – ответил он. – Я же не умею.
– А чего там уметь. Я за Клима буду техником, сама все сделаю, а ты побудешь бочаром за меня, только быков подводить будешь, это ж легко. Давай, в общем, выходи минут через пять на двор.
Женщины ушли.
Данила умылся холодной водой в туалете и отправился куда позвали.
Он шел нехотя. Казалось, его, по-прежнему, что-то сильно беспокоило, он был настороже, и при этом отчаянно старался не подавать виду, что опасается чего-то, даже стал насвистывать, как бы демонстрируя беспечность и отсутствие проблем тем, кто может его вдруг увидеть. Однако он быстро заметил, что насвистывает, фальшивя, и к тому же, как-то слишком громко, и когда дал явного петуха, так что свист превратился в шипение, прервал эти маскировочные пассажи.
На станции искусственного осеменения бычья сперма добывалась круглогодично. Зимой, в стужу, процесс происходил в производственном корпусе, а летом, как сейчас, и вообще, когда было более или менее тепло, быков для этого приводили из стойла на прилегающий к корпусу двор. Чтобы попасть во двор, Даниле нужно было пройти из административного здания через производственный корпус. Данила шел по нему не спеша и с каждым шагом двигался все медленнее. В длинном коридоре с утра, видимо, помыли пол, и от желтого кафеля теперь веяло благостной прохладой. Может, Зина во двор еще не вышла, с надеждой подумал Данила. Он глянул на распахнутую дверь в конце коридора, в проеме которой виднелась часть двора, залитая палящим солнцем. Лучше бы подождать ее где-нибудь здесь, в тени, решил он. Если она выйдет во двор и не застанет там его, ну тогда, не дождавшись, все равно сюда придет и позовет еще раз. Господи, как же не хочется заниматься после бессонной ночи хоть чем-то! Тем более выводить быков из стойла и вести их на веревке, породистых, огромных, иногда норовистых, опасных, к забору у производственного корпуса, где обычно у них берут сперму.