Чернокожие на передней палубе продолжали стучать. Свет слепил глаза. Люди обливались потом. В четыре часа по сигналу колокола они прекратили стук. Голландские матросы спустились на грузовую палубу, чтобы собрать молоточки и раздать еду. Палуба пестрела навесами, импровизированными укрытиями от солнца. Несмотря на запрет, женщины разжигали огонь в жаровнях. Были тут фульбе, уолоф, мандинго, узнаваемые по длинным белым одеяниям, по голубым туникам, коротким штанам, расшитым жемчугом. Люди устраивались вокруг жестяных чайников с носиком как клюв ибиса. Теперь, когда стук молотков прекратился, Финтан смог расслышать голоса, детский смех. Ветер доносил запах пищи, дым сигарет. С прогулочной палубы первого класса английские офицеры, колониальные администраторы в светлых костюмах, дамы в шляпах с вуалью рассеянно смотрели на толпу, сгрудившуюся на грузовой палубе, на разноцветное тряпье, колыхавшееся на солнце. Говорили о другом. Об этом они уже не думали. Даже May после первых дней перестала слышать стук молотков по остову корабля. Но Финтан, подскакивавший каждое утро, когда это начиналось, не мог отвести взгляд от чернокожих, которые жили на грузовой палубе, на носу корабля. С рассвета бежал босиком к леерному ограждению и, упершись ногами в переборку, перегибался через планширь, чтобы лучше видеть. С первых же ударов по корпусу он чувствовал, как его сердце бьется быстрее, словно это была музыка. Люди поднимали молотки один за другим и били, без крика, без песни, и им отвечали удары, доносившиеся с противоположного конца корабля и еще откуда-то, и скоро весь корпус вибрировал и дрожал, словно живое существо.
И было тяжелое-тяжелое море, и грязь в устьях рек, мутившая глубокую синеву, и берег Африки, порой такой близкий, что удавалось разглядеть белые дома среди деревьев и расслышать рокот на рифах. Г-н Хейлингс показывал May и Финтану реку Гамбия, Формозские острова, берег Сьерра-Леоне, где потерпело крушение множество кораблей. Показывал берег племени кру и говорил: «У Манны, на Гран-Бассаме, на мысе Пальмас нет маяков, вот кру и разводят костры на пляжах, словно это вход в гавань Монровии или маяк на полуострове Сьерра-Леоне, и корабли натыкаются на берег. Нарочно устраивают кораблекрушения, а потом грабят».
Финтан неотрывно смотрел на людей, сидевших на корточках и колотивших по корпусу корабля молотками, словно это была музыка, какой-то тайный язык, словно они рассказывали историю кораблекрушений на берегу кру. Однажды вечером, ничего не сказав May, он перелез через поручни и спустился по ступенькам на грузовую палубу. Пробрался меж тюков к большим люкам, где обитали чернокожие. Был закат, судно шло по грязному морю к какому-то большому порту — Конакри, Фритауну или Монровии, быть может. Раскаленная солнцем палуба все еще обжигала. Пахло отработанной смазкой, маслом, чувствовался едкий запах пота. Пристроившись у ржавых шпангоутов, женщины укачивали своих маленьких детей. Совершенно голые мальчишки играли с бутылками и консервными банками. Было много усталости. Люди лежали на тряпье, спали или смотрели в небо, ничего не говоря. Всё было очень тихим и очень медленным, море сглаживало длинные волны из океанских далей, безразлично проскальзывавшие под затылком корабля к подножию мира.
Никто не говорил, только впереди слышался одинокий голос, который что-то тихонько пел, и это пение сливалось с медленным подъемом волн и дыханием машин. Всего лишь чей-то голос со своими «а-а» и «эйя-о», не то чтобы печальный, не то чтобы жалобный, просто легкий голос человека, привалившегося спиной к тюку, одетого в грязные лохмотья, с глубокими шрамами на лбу и щеках.
Нос «Сурабаи» поднимался на волнах, временами взбивая над палубой фонтанчик брызг, сквозь который просвечивала радуга. Обожженных солнцем людей накрывало холодным облаком. Финтан сел на палубу, чтобы послушать песню человека в лохмотьях. Робко подошли дети. Никто не говорил. Небо пожелтело. Потом настала ночь, а человек продолжал петь.
В конце концов Финтана заметил голландский матрос и спустился за ним. М-р Хейлингс был недоволен: «На грузовую палубу ходить запрещено, ты это знал!» May была в слезах. Она уже чего только не передумала, всякие ужасы: что его смыло волной, что он утонул, высматривала его в безжалостной струе за кормой, хотела, чтобы остановили корабль! Прижимала Финтана к себе, не в силах еще что-то сказать. Он в первый раз увидел ее плачущей и тоже плакал. «Я больше не буду, May, не пойду больше на палубу».
Потом, через некоторое время, спросил: «Слушай, May, а почему ты вышла за англичанина?» Он сказал это с такой серьезностью, что она засмеялась. Сжала его в объятиях, так крепко, что его ноги оторвались от палубы, и закружилась с ним, словно танцевала вальс. Такое не забыть, никогда. Сумерки на носу корабля, медленная песня человека в лохмотьях и May, что прижимала Финтана к себе, танцуя с ним на палубе до головокружения.
* * *
Они плыли к другим портам, другим устьям. Манна, Сетта-Крус, Табу, Сассандра, невидимые средь темных пальм, острова, что появлялись и исчезали, реки с илистыми водами, несущие к морю стволы деревьев, словно мачты, сорванные при кораблекрушении. Бандама, Комое, лагуны, огромные песчаные пляжи. May говорила с чиновником английской колониальной администрации по имени Джеральд Симпсон.
Он тоже плыл в Оничу, направлялся к новому месту службы. Его должность называлась District Officer, D.O.[8] «Я слышал о вашем муже», — сказал он May, ничего больше не добавив. Это был высокий худой человек с подкрученными кверху усами. На его горбатом носу красовались маленькие очки в стальной оправе, а светлые волосы были очень коротко острижены. Разговаривал он тихо, почти шепотом, едва шевеля тонкими губами, словно с презрением. Называл все порты и мысы, бросая взгляд на далекий берег. Говорил о кру, слегка повернув туловище к носу корабля и поблескивая оправой очков. Финтан его сразу же возненавидел.
«Эти люди… Все время разъезжают из города в город, способны продать что угодно».
И неопределенно кивал на человека, который пел вчера вечером в ритме волн.
Еще один человек заговаривал с May, тоже англичанин, а может, и бельгиец, с забавной фамилией Флоризель. Очень большой и толстый, краснолицый, вечно мокрый от пота. Он беспрестанно пил темное пиво и говорил громким голосом со смешным акцентом. Когда May и Финтан оказывались рядом, рассказывал им жуткие истории об Африке, о похищенных, изрубленных в мелкие кусочки и проданных на рынке детях, о веревках, натянутых ночью поперек дороги, чтобы выбивать из седла велосипедистов и тоже пускать на бифштексы. Историю о пакете, предназначенном одному богатому торговцу из Абиджана, в котором на таможне нашли разрубленное на части и завернутое в крафтовскую бумагу тело маленькой девочки, ручки, ножки и голову. Он громогласно рассказывал все это и сам шумно хохотал, один. May брала Финтана за руку и уводила подальше. Ее голос дрожал от гнева: «Он лжец, не верь этим россказням». Флоризель разъезжал по Африке, продавая швейцарские часы. Напыщенно заявлял: «Африка — важная дама, она мне дала всё». И с презрением смотрел на английских офицеров, таких бледных и затянутых в мундиры опереточных завоевателей.
Они плыли к лагунам, к мысу Пальмас, к Кавалли, Гран-Бассаму, Труа-Пуэну. Из темной земли выходили облака, отягченные песком и насекомыми. Как-то утром г-н Хейлингс принес Финтану на большом листе бумаги насекомое-веточку, неподвижное и невероятное.
На рассвете «Сурабая» вошла в бухту Такоради.
Двуколка двигалась по дороге прямо к морю. May сидела довольно прямо, укрывшись под соломенной шляпой, одетая в тонкое платье, на ногах — белые теннисные туфли. Финтан любовался ее загорелым профилем, блестящими ногами цвета бронзы. На передке двуколки помещался кучер, правя запаленной клячей. Время от времени он оборачивался, чтобы взглянуть на May и Финтана. Это был чернокожий великан-ганец с великолепным именем — Яо. Англичанин Симпсон собирался оспорить на пиджине[9] цену поездки. «Понимаете, с этими людьми…» May не захотела, чтобы он их сопровождал. Ей хотелось остаться одной, с Финтаном. Они впервые въезжали в Африку.
Двуколка медленно двигалась по очень узкой дороге, вздымая за собой облако красной пыли. По обе стороны простирались огромные плантации кокосовых пальм, из хижин выходили дети.
Потом послышался шум. Финтан уловил его первым, сквозь топот лошадиных копыт и железный скрип двуколки. Шум был мягкий и мощный, как ветер в деревьях.
«Слышишь? Это море».
May попыталась рассмотреть его сквозь стволы пальм. И вдруг они приехали. Перед ними открылся пляж, ослепительно-белый, с чередой длинных волн, падающих одна за другой в ковер из пены.
Яо остановил двуколку под пальмами, привязал лошадь. Финтан уже бежал по пляжу, таща May за руку. Их овевал обжигающий ветер, вздувая просторное платье May, грозя сорвать шляпу. Она заливисто смеялась.
Яо остановил двуколку под пальмами, привязал лошадь. Финтан уже бежал по пляжу, таща May за руку. Их овевал обжигающий ветер, вздувая просторное платье May, грозя сорвать шляпу. Она заливисто смеялась.
Они вместе бежали к морю, даже не разуваясь, пока пенная вода не залила им ступни и в одно мгновение вымочила их с ног до головы. Финтан вернулся назад, чтобы раздеться. Положил сверху ветку, чтобы одежду не унесло ветром. May осталась в платье. Только сняла свои тенниски и бросила на сухой песок. Волны накатывали из открытого моря, скользили, ворча и шурша по песку пляжа, и обрушивали на берег свою грохочущую воду. А потом отступали, засасывая ноги. May кричала: «Осторожно! Дай мне руку!» И они вместе падали в новую волну. Белое платье May липло к телу. Соломенную шляпу она держала в руке, словно выловила ее из моря. Никогда она не испытывала такого упоения, такой свободы.
На западе пляж был огромным и пустым, с длинной линией пальм до самого мыса. С другой стороны виднелись вытащенные на берег пироги рыбаков, похожие на стволы, поваленные бурей. Вдалеке по пляжу бегали дети, пронзая криками гул моря.
Яо ждал, покуривая в тени кокосовых пальм, рядом с двуколкой. Когда May села на песок, чтобы высушить платье и шляпу, он подошел. Его лицо выражало некоторое неодобрение. Он показал на место, где Финтан и May только что купались, и сказал на пиджине: «Здесь английская дама умерла в прошлом году. Утонула».
May разъяснила сказанное Финтану. У нее был испуганный вид. Финтан посмотрел на море, такое красивое, искрящееся, на косые волны, скользившие по зеркалу песка. Как тут можно умереть? Именно это хотел сказать его взгляд. Именно это думала May.
Все-таки они решили еще побыть на пляже. Большой Яо вернулся на прежнее место в тени пальм и опять закурил. Больше они ничего не слышали, кроме гула волн, обтачивающих рифы, шипения воды на песке. Обжигающий ветер колыхал пальмы. Небо было густого синего цвета, такого резкого, что от него кружилась голова.
В какой-то момент поперек волн пролетели птицы, почти касаясь пены. «Смотри! — сказала May. — Это пеликаны». Теперь что-то внушающее ужас, смертельно опасное чудилось им в этом пляже. Высыхая, шляпа May становилась похожа на обломок кораблекрушения.
May встала. От соленой воды ее платье сделалось жестким, от солнца саднило лица. Финтан оделся. Хотелось пить. Яо вскрыл им кокосовый орех на остром камне. May попила первой. Вытерла губы рукой и передала орех Финтану. Жидкость оказалась кислой. Потом Яо отковырял куски пропитанной кокосовым молоком мякоти и стал их посасывать. Его лицо блестело в тени, как черный металл.
May сказала: «Пора возвращаться на корабль». Ее знобило на горячем ветру.
Когда они вернулись на «Сурабаю», May вся горела. Настала ночь, а она все стучала зубами на своей койке. Судового врача на борту не оказалось.
«Что со мной, Финтан? Мне так холодно, и сил нет».
Во рту был вкус хинина. Ночью она вставала несколько раз, пыталась вызвать рвоту. Финтан сидел на краю койки, держал ее за руку. «Всё пройдет, вот увидишь, это пустяки». Смотрел на нее в сером свете из коридора. Слышал, как со скрипом трутся кранцы о причал, стонут швартовы. В каюте было жарко и душно, донимала мошкара. Снаружи, на палубе, видны были грозовые всполохи, облака беззвучно сталкивались меж собой. May в конце концов заснула, но Финтану не спалось. Он чувствовал усталость, одиночество. Солнце все еще горело в ночи на его лице, на плечах. Облокотившись о планширь, он пытался разглядеть за молом темную линию, где разбивались волны.
«Когда же мы приплывем?» May не знала. Вчера, позавчера она спрашивала у м-ра Хейлингса. Тот говорил о днях, неделях. О выгрузке товаров, о других портах, о других днях ожидания. Финтан почувствовал растущее нетерпение. Он уже хотел доплыть туда, в этот порт в конце путешествия, в конце африканского берега. Хотел сойти на сушу, углубиться за темную береговую линию, пересечь реки и леса до Оничи. Магическое имя. Магнетическое имя. Ему невозможно сопротивляться.
May говорила: «Когда будем в Ониче…» Очень красивое имя и очень таинственное, как лес, как излучина реки. У бабушки Аурелии в Марселе, над ее пухлой кроватью висела картина — поляна в лесу с отдыхающим стадом оленей. Всякий раз, когда May говорила об Ониче, Финтан думал, что там всё должно быть так же, как на той поляне, с зеленым светом, который пробивается сквозь листву больших деревьев.
«Он там будет, когда приплывем?»
Финтан никогда не называл Джеффри иначе. Не мог произнести слово «отец». Сама May называла Джеффри то по имени, то по фамилии — Аллен. Это было так давно. Может, она его уже и не узнает.
Теперь Финтан смотрел, как она спит в полутьме. После жара ее лицо выглядело совсем помятым, как у ребенка. Намокшие от пота волосы разметались, лежали крупными темными кольцами.
И незадолго до рассвета началось очень плавное, очень медленное движение. Финтан не сразу сообразил, что «Сурабая» отплывает. Судно скользило вдоль причалов, шло к выходу из гавани, к Кейп-Косту, Аккре, Кете, Ломе, Пти-Попо. Они плыли к устью большой реки Вольты, к Котону, к другим устьям, изливавшим грязь в океан, к устью реки Нигер.
Было уже утро. Корпус «Сурабаи» вибрировал от толчков шатунов, горячий ветер отгонял дым на корму, у Финтана воспалились глаза от бессонницы. На палубе, перегнувшись через планширь, он пытался разглядеть пепельно-серое море и убегавший назад черный берег в облаках крикливых птиц. Впереди, на грузовой палубе, кру, га, йоруба, ибо, дуала еще лежали, завернувшись в одеяла и положив головы на свои узлы. Женщины уже проснулись и, сидя на корточках, кормили грудных младенцев. Слышалось детское хныканье. Еще одно мгновение — и мужчины возьмут свои остроконечные молоточки, и вечно ржавые железные шпангоуты и крышки люков отзовутся гулом, словно корабль — гигантский барабан, гигантское тело, трепещущее от беспорядочных ударов своего многочастного сердца. И May повернется на койке, мокрой от пота, вздохнет, быть может, и позовет Финтана, чтобы он ей дал стакан воды из графина, стоящего на столике красного дерева. Все тянулось так долго, так медленно по колее бесконечного моря, такого разного и при этом одного и того же.
В Котону May и Финтан прошлись по длинной дамбе, разрезавшей волны. В порту стояло много судов под разгрузкой. А дальше — лодки рыбаков, окруженные пеликанами.
May надела легкое платье, то самое, в котором купалась в Такоради. На рынке в Ломе она купила себе новую соломенную шляпу. О пробковом шлеме и слышать не хотела. Говорила: «Пускай такое жандармы носят». Финтан надевать шляпу отказался. Его прямые каштановые волосы, ровно подстриженные на лбу, сами казались шапкой. После купания в Такоради он уже не слишком хотел сходить на землю. Оставался на палубе с помощником капитана Хейлингсом, который наблюдал за разгрузкой товаров.
Небо было низким, молочно-серым. С первых же часов дня начиналась одуряющая жара. На причалах докеры громоздили выгруженные ящики и готовили к погрузке кипы хлопка, мешки с арахисом. Грузовые стрелы поднимали полные товаров сетки. На грузовой палубе уже никого не было. На берег сошли и мужчины, и женщины со своими младенцами, примотанными к телу покрывалами, с узлами на голове. Стояла странная тишина, остов и корпус корабля перестали резонировать, машины остановились. Слышалось только непрерывное гудение генератора, двигавшего грузовые стрелы. Через широко открытые люки стал виден трюм, вздымающаяся пыль, освещенная электрическими лампочками.
— May, ты куда?
— Скоро вернусь, любовь моя.
Финтан, томимый дурным предчувствием, смотрел, как она спускается по наружному трапу, а вслед за нею гнусный Джеральд Симпсон.
— Идем! Прогуляемся по дамбе, посмотрим город.
Финтан не хотел. У него сжималось горло, он сам не понимал почему. Быть может, потому, что однажды так оно и случится, придется спуститься по трапу, войти в город, а там будет ждать тот человек и скажет: «Я Джеффри Аллен, я твой отец. Пойдем со мной в Оничу». А еще, когда он смотрел на светлый силуэт May, ее белое платье надувалось от ветра, как парус. Подав руку англичанину, она слушала его разглагольствования об Африке, о чернокожих, о джунглях. Это было невыносимо. Тогда Финтан закрылся в каюте без иллюминатора, зажег ночник и начал писать историю в тонкой тетрадке для рисования жирным карандашом. Сначала вывел заглавие печатными буквами: ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ.
Потом приступил к самой истории: ЭСТЕР. ЭСТЕР ПРИПЛЫЛА В АФРИКУ В 1948 ГОДУ. ОНА СПРЫГИВАЕТ НА ПРИЧАЛ И ИДЕТ В ЛЕС.
Это было хорошо — писать историю, закрывшись в каюте, среди полной тишины, при свете ночника, чувствуя солнечный жар, исходящий от неподвижного корпуса корабля.
КОРАБЛЬ НАЗЫВАЕТСЯ НИГЕР. ОН ПОДНИМАЕТСЯ ПО РЕКЕ МНОГО ДНЕЙ.
Финтан чувствовал жжение солнца на своем лбу, как когда-то давно, в Сен-Мартене. Боль в точке между глаз. Бабушка Аурелия говорила, что там третий глаз, чтобы читать будущее. Всё это было таким далеким, таким давним. Словно никогда и не существовало. Эстер идет через лес, полный опасностей, ее подстерегают леопарды и крокодилы. ОНА ПРИХОДИТ В ОНИЧУ. ТАМ УЖЕ ГОТОВ БОЛЬШОЙ ДОМ, С ОБЕДОМ И ГАМАКОМ. ЭСТЕР ЗАЖИГАЕТ ОГОНЬ, ЧТОБЫ ПРОГНАТЬ ДИКИХ ЗВЕРЕЙ. Время было ожогом, который двигался по лбу Финтана, как когда-то летнее солнце, поднимаясь высоко-высоко над долиной Стуры. У времени был горький вкус хинина, едкий запах арахиса. Время было холодным и сырым, как застенки каторжников на острове Горэ. ЭСТЕР СМОТРИТ НА ГРОЗЫ НАД ЛЕСОМ. КАКОЙ-ТО НЕГР ПРИНЕС КОШКУ. I AM HUNGRY[10], ГОВОРИТ ЭСТЕР. ТОГДА ВОТ ТЕБЕ КОШКА. ЧТОБЫ ЕСТЬ? НЕТ, ДЛЯ ДРУЖБЫ. Пришедшая ночь остудила солнечный ожог на лбу Финтана. Он услышал голос May в коридоре, резкий выговор Джеральда Симпсона. Снаружи было прохладно. Электрические вспышки беззвучно чертили зигзаги по небу.