Я увидела его первая. Он смотрел на море. Солнце было таким, словно из него вытекли все краски – в море, на его лицо, в его глаза. Когда я поравнялась с ним, он сказал, что уезжает из Японии на несколько лет.
«Куда вы поедете?» – спросила я. «Еще не знаю. Мне хочется увидеть мир, найти ответы». – «Ответы на что?» Он покачал головой. А потом сказал, что ему стали сниться странные сны о других жизнях, других странах. Больше он ничего не объяснил.
Я пообещала его ждать, но он сказал, что я должна жить той жизнью, которая мне предначертана. И что глупо с моей стороны этому сопротивляться. Нам с ним не суждено соединиться. Мое будущее было не с ним. На эти слова я зашлась от гнева. Обозвала его «бака» – идиотом. И знаете, он только улыбнулся и заявил, что он и есть идиот. Больше я его никогда не видела. Много позже до меня доходили слухи, что правительство отправило его куда-то в Азию, в страну, о которой я никогда раньше не слышала, – в Малайю. Я тогда спрашивала себя, как мог противник милитаристской политики японского правительства поступить на государственную службу. Но, как я уже сказала, больше мы с ним не виделись, даже когда он ненадолго приезжал домой. Как бы мне ни хотелось, возможность больше не представилась. Отец устроил мой брак, и меня обучали, как заботиться о будущем муже и вести его дом. Озава, как и Эндо-сан, работал в семейной компании, которая производила электронное оборудование для военных нужд.
Она замолчала; в ее лице, озаренном светом воспоминаний, я увидел лицо девушки, которой она была когда-то, и мне стало немного грустно за Эндо-сана, за то, от чего он отказался.
– Я никогда не переставала о нем думать.
Я откинулся на спинку стула, устав от разговора, растревоженный чувствами, которые появление гостьи во мне всколыхнуло.
– Можно мне переночевать здесь?
Мне не очень хотелось, чтобы посторонний человек нарушал мой режим, тщательно отлаженный за долгие годы. Я всегда предпочитал собственное общество, а те немногие, кто пытался сломать барьер вокруг меня, в процессе набивали шишки. Море. И как обычно, ни намека от Эндо-сана, как поступить, что никогда не мешало мне об этом спрашивать. Было уже поздно, а пенангское такси славилось ненавязчивым сервисом. В конце концов я кивнул.
Я отмахнулся от ее извинений и встал, поморщившись от того, что затекшие суставы предсказуемо захрустели – признак возраста и отсутствия тренировок. Старые травмы настойчиво напоминали о старости и боли, убеждая меня сдаться, но я никогда не был на это согласен.
Я принялся убирать со стола, складывая тарелки стопками.
– У вас нет его фотографии? – поинтересовалась она, помогая мне отнести их на кухню.
В глазах Митико мерцающей звездочкой сверкнула надежда, но я покачал головой.
– Нет. Никогда его не фотографировал.
Звездочка упала в океан.
– Я тоже. Когда он уехал из Японии, у нас в деревне не было ни одного фотоаппарата. Забавно: сейчас компания мужа выпускает один из самых популярных фотоаппаратов в мире.
Я проводил ее вверх по лестнице в гостевую комнату поприличнее. Когда-то была комната Изабель. После войны я заново отделал все спальни, пытаясь начать жизнь сначала, но иногда мне казалось, что только зря потратил время. Для меня эти комнаты выглядели как раньше, в них царили те же звуки и запахи, что и пятьдесят лет назад. Как-то меня спросили, водятся ли в Истане призраки, и я ответил: да, разумеется, естественно. Неудивительно, что гости у меня были редкостью.
На площадке между пролетами она остановилась, подняв глаза на зиявшую в стене дыру.
– Это Изабель, моя сестра. Стреляла здесь кое в кого. – Я так и не заделал эту дыру.
У двери в комнату я поклонился Митико, и она поклонилась в ответ – еще ниже. Оставив гостью, я медленно пошел по дому, одну за другой запирая двери, закрывая окна, выключая свет. Потом вышел на балкон в своей комнате. Это была та самая комната, в которой я жил с тех пор, как родился. Я ощутил, как время растягивается назад, изгибаясь в бесконечную кривую с невидимым концом, подобно береговой линии огромного залива. Сколько людей в мире могут похвастаться тем, что прожили в одной и той же комнате от рождения до – возможно, в моем случае – самой смерти?
Сильный ветер сдул облака с неба. Наступила свежая, чистая ночь, бесчисленные слои звезд над головой придавали темноте неизмеримую глубину. Я думал о письме, полученном Митико от Эндо-сана. Пятьдесят лет! Должно быть, он написал его через четыре года после того, как японцы захватили Малайю, ближе к концу войны. Хаос военного времени, паранойя, постоянные морские и воздушные патрули – у послания имелось достаточно причин затеряться. Пятьдесят невообразимых лет растянулись, словно гигантский отрез ветхого, выбеленного солнцем полотна, полощущегося на ветру. Неужели оно было таким длинным?
Иногда казалось, что еще длиннее.
Под древним светом тысяч звезд проступал остров Эндо-сана; он спал в колышущихся объятиях волн. Я отклонял все предложения продать этот клочок земли и поддерживал его в первозданной чистоте: и маленький деревянный дом, скрытый за деревьями, и поляну, на которой когда-то тренировался Эндо-сан, и пляж, к которому приставала моя лодка.
Воспоминания – это все, что есть у стариков. У молодых есть надежды и мечты, а старики держат в ладонях то, что от них осталось, недоумевая, что случилось с их жизнью. В ту ночь я с горечью оглянулся на прожитые года – от мгновений беспечной молодости через тягостные и ужасные годы войны до одиноких десятилетий после нее. Да, можно сказать, я испытал на своем веку если и не слишком многое, то уж точно почти через край. О чем еще просить? Редко кому выпадает столько и сразу. Я жил, путешествовал по миру, а теперь, словно часы, у которых кончается завод, моя жизнь замирает, стрелки замедляют ход, выбираясь из потока времени. Что остается тому, чье время вышло? Ну, конечно же, прошлое, что с годами стирается, как застрявшая на дне галька стирается потоком воды.
Ночь осветилась лучом маяка из Мунлайт-бей. Луч возвращался снова, снова и снова. В детстве отец – в редкий час, когда не был занят работой, – рассказал нам с Изабель историю маяка. Помню даже имя человека, который был тогда смотрителем, – господин Дипак: его жена узнала, что он ей изменял, бросилась с маяка и разбилась о скалы. Господин Дипак давным-давно умер, а маяк так и стоит, одинокий морской страж, оставшийся на древней вахте даже в наш современный век.
Я вернулся в комнату и попытался уснуть. Как всегда, в ту ночь я попросил, чтобы мне приснился Эндо-сан.
На следующее утро, в отличие от всех утр последних пяти лет, я решил возобновить тренировки. Отыскал в одном из шкафов свою ги, аккуратно выглаженную Марией. Это был мой любимый комплект, и, когда я его развернул, ноздри защекотало от легкого запаха пота, который никогда нельзя полностью отстирать.
Когда я занялся преподаванием, то превратил две комнаты на первом этаже Истаны в додзё[7], «место, где ищут Путь». Пол был застелен японской сосной, отполирован до блеска и покрыт татами. В токонаму, алтарь в маленькой нише с портретом О-сэнсэя Уэсибы, каждый день ставили вазу со свежими лилиями. Зеркальная стена отражала ряд высоких стеклянных дверей, открывавшихся на газон и на море за ним.
Я набирал не больше десяти учеников и наблюдал, как они переходят из дана в дан и открывают собственные школы. Мы часто ездили на семинары и конгрессы по всему миру, проводили показательные выступления и мастер-классы и учились у других мастеров. Время от времени бывшие ученики звонили мне и уговаривали вернуться. Но я отказывался, отвечая, что покинул реку и озеро, перефразируя кантонское выражение «той чут кон ву», которым описывают воинов, по своей воле покинувших свой жестокий мир, чтобы обрести покой.
Сев в позу сейдза – пятки под ягодицами, – я приступил к медитации. Лицо грелось в тепле утреннего солнца, и ко мне медленно приходил покой. Через двадцать минут я взял боккен[8], вытянул его вровень с полом, держа в обеих руках, и поклонился О-сэнсэю. Потом поклонился самому деревянному мечу и принялся за удары. Боккен используется для тренировок, когда настоящий меч-катана непрактичен и опасен. Но это не значит, что деревянный меч бесполезен как оружие. Некоторые знакомые мне фехтовальщики предпочитают его металлическому клинку, и Миямото Мусаси[9], «Святой меч» Японии, был известен тем, что отправлялся на поединки, вооружившись двумя деревянными мечами, и противостоял катане.
Мой боккен длиной около трех с половиной футов изготовил мастер с Сикоку, славившийся умением обрабатывать кедр. Когда-то моя ежедневная тренировка состояла из пяти тысяч ударов: меч входил наискось в макушку противника, разрубая верхнюю половину туловища и разделяя его пополам – от левого плеча до правого бедра, руки двигались без помощи мысли, нанося удары так точно, что дерево вспарывало воздух без малейшего шороха. В это утро я сбился со счета на двух тысячах, но тело знало, что делать, и я доверился ему, не видя ничего, но осознавая все. Глаза наполнились светом, существо наполнилось легкостью, воплощая принцип, который я в себя впитал: «Неподвижность в движении, движение в неподвижности».
Закончив, я обнаружил перед собой Митико в тренировочной форме. Вытянув меч вперед и поклонившись ему, я вернул его на деревянную подставку. Мы вели бой молча, единственным оружием были наши руки. По старшинству дана я настоял на роли нагэ, того, кто защищается и совершает броски. Как атакующему, укэ, ей пришлось довериться мне в том, что я не нанесу ей травму и не переусердствую с силой. Эндо-сан всегда говорил, что доверие между ведущими бой партнерами – основа обучения айкидо, потому что оно позволяло укэ бесстрашно нападать с силой, необходимой для совершенствования техники.
Она вела бой очень умело, ее укэми[10], падения, были мягкими и грациозными; казалось, что ее руки не ударяют о татами, принимая на себя силу моих бросков, а нежно гладят его – так лист касается земли перед тем, как снова воспарить при малейшем дуновении ветра. Ей было далеко до моего уровня, но лишь очень немногие могут со мной равняться. Меня обучал мастер, и мне довелось применять знания на практике. В свою очередь, я стал сиханом – учителем учителей. Разве не так должно быть по законам мира?
Она ожидала, что мы поменяемся ролями и я разрешу ей быть нагэ, как полагалось по традиции, но я покачал головой, и она не стала возражать. К окончанию тренировки мы оба взмокли от пота и тяжело дышали, а наши сердца бешено колотились, ожидая, когда мы вернем их под свой контроль.
– Вы и правда так хороши, как о вас говорят, – заметила она, вытирая лицо полотенцем.
Я покачал головой:
– Когда-то был лучше.
Долгое бездействие притупило мою точность. Но зачем мне сейчас мое мастерство? Мне уже семьдесят два года – кому на меня нападать?
Она прочла мои мысли.
– Вы сильны духом. Для этого и нужны тренировки.
В утреннем свете ее худоба бросалась в глаза, но я не стал спрашивать о здоровье. Айкидо учит смотреть и видеть не только то, что лежит на поверхности, и через физический контакт во время боя я почувствовал, что с ним у нее не все в порядке.
Мы легко позавтракали овсянкой с димсамами[11] под навесом из вьющейся фасоли на террасе. Мария вышла к нам, держа поднос с чаем Бо.
– Мария, это госпожа Митико. Она поживет у нас какое-то время.
Митико подняла бровь.
– Вы же не останетесь в отеле, верно? – уточнил я; Мария все сетовала на беспорядок на кухне, пока я взмахом руки не велел ей уйти обратно в дом. – Оставайтесь здесь. Поезжайте в отель и заберите вещи. – Я наслаждался написанным у нее на лице удивлением, зная, что лишил ее равновесия, предугадав ее намерения.
Мне не терпелось снова услышать ее рассказы о детстве, о жизни с Эндо-саном. Она умела составить компанию. Уже давно я ни с кем не беседовал так откровенно.
– Я буду рад принять вас на несколько дней. Только скажите мне, пожалуйста, чего именно вы от меня хотите?
– Вы отвезете меня к его дому? На тот маленький остров, про который он мне писал?
Именно та просьба, которой я ждал и боялся. Я откинулся на спинку ротангового стула. В отличие от предыдущего дня над нами не было ни облачка.
– Нет, я не смогу этого сделать.
В часть жизни, которую я разделил с Эндо-саном, вход посторонним был воспрещен.
– Тогда мне хотелось бы узнать, что с ним случилось. – Она приняла мой отказ тактичнее, чем я его выразил, подчеркнув свое мастерство в укэми.
– Он мертв. Зачем вам ворошить все это? С чего вдруг?
– Он жив здесь. – Она легонько постучала себя по виску и, помолчав, добавила: – С письмом пришло еще кое-что.
Она зашла в дом и вернулась с узким ящиком. Этот ящик раздражал меня с момента, как я увидел его накануне вечером. Мне следовало сразу же распознать его форму и длину, но подвела упаковка. Теперь я понял, что в нем лежало, и с трудом сохранял спокойствие.
Она сорвала картон и поставила ящик на стол.
– Можете открыть.
– Я знаю, что это.
Мой взгляд потяжелел. Но я протянул руку, открыл ящик и поднял с тряпичного ложа меч Нагамицу[12] Эндо-сана. Я очень часто видел его у него в руках, но дотронулся до него сам впервые в жизни. Это было простое, но элегантное оружие, и ножны из черного лака, прохладные и гладкие на ощупь, тоже были простые, без намека на орнамент. Меч был почти полным подобием моего собственного, один из пары, выкованной знаменитым мастером Нагамицу в конце шестнадцатого века.
– Когда я наконец его получила, он был в ужасном состоянии, весь в ржавчине. Мне пришлось просить оружейника-пенсионера его отреставрировать. – Митико покачала головой. – Осталось не так много тех, кто умеет это делать. Меч очень редкой работы, возможно, лучший из созданных Нагамицу. Для оружейника было честью работать с ним. Он полировал, смазывал, чистил его целых семь месяцев. И наотрез отказался от вознаграждения.
Она взяла меч у меня из рук.
– Вы помните, когда в последний раз видели, как Эндо-сан им пользовался?
– Слишком хорошо, – прошептал я и отвел взгляд в сторону, пытаясь сдержать поток воспоминаний, нахлынувших разом, словно меч пробил брешь в построенной мною дамбе. – Слишком хорошо.
Она посмотрела на меня и прижала руку к губам.
– Я не хотела причинить вам боль. Мне правда очень жаль.
– Я опаздываю на встречу.
Я встал из-за стола, с изумлением отметив, что, несмотря на годы тренировок, совершенно растерян. Ее приезд, наша беседа, меч Эндо-сана – словно ударили все разом. Все усложнялось тем, что противники были неосязаемыми, я не мог отшвырнуть их в сторону. На секунду я замер, пытаясь восстановить утраченное равновесие.
Она заглянула мне в лицо.
– Я не причиню вам вреда. Мне действительно необходимо это узнать.
– Давайте отвезу вас в отель.
Я зашел в дом, оставив меч у нее в руках.
Глава 2
Заехав на черном «Даймлере» в Джорджтаун, я высадил Митико у отеля «Истерн-энд-Ориентал» на Нортэм-роуд. На улицах было уже полно машин, по тротуарам спешила на работу толпа клерков, подбегая по пути к киоскам с едой, чтобы захватить завтрак, порцию наси лемака – сваренного в кокосовом молоке риса с пастой из анчоусов со сладким карри, завернутого в банановый лист и кусок газеты. Я свернул на Бич-стрит, по которой лихо неслись мотоциклисты, проклятие пенангских дорог. Оставив машину привратнику-сикху, я поднялся к себе в кабинет.
Фирма «Хаттон и сыновья» занимала одно и то же здание уже больше века. Ее основал мой прадед, Грэм Хаттон, о котором на Востоке до сих пор ходят легенды. Компания сохранила лишь тень былой славы, но оставалась уважаемой и продолжала приносить прибыль. Во время войны в угол здания из серого камня попала бомба, и оттенок восстановленной кладки отличался от оригинала. Стена до сих пор казалась пятном новой кожи на затянувшейся ране. Садясь за стол, я снова осознал, что компания принадлежала Эндо-сану в той же мере, что и моей семье. Если бы не его влияние, ее бы проглотили японцы. Сколько раз он защищал ее от них? Он никогда мне не рассказывал.
Я принялся читать накопившиеся за выходные отчеты, факсы, электронные письма. Компания продолжала торговать товарами, для торговли которыми была создана, – каучуком, оловом, выращенной в Малайзии сельхозпродукцией. Кроме того, нам принадлежали несколько отелей с хорошей репутацией, недвижимость и три торговых центра в Куала-Лумпуре. Мы управляли рудниками в Австралии и Южной Африке и владели существенной долей акций японских судостроительных заводов. Благодаря знанию японского языка и культуры я стал одним из тех немногих, кто предвидел стремительный рост послевоенной японской экономики и воспользовался этим преимуществом. «Хаттон и сыновья» оставалась частной компанией, чем я очень гордился. Никто не приказывал мне, что делать, и мне не перед кем было отчитываться.
Но при этом моя жизнь подчинялась устоявшемуся распорядку: завтрак дома, любование видами за рулем по дороге на работу, обед где вздумается, потом снова работа до пяти вечера. А потом заплыв в Пенангском плавательном клубе, после чего я пропускал пару стаканчиков и ехал домой.
Я чувствовал себя стариком, и это чувство было не из приятных. Мир проходит мимо, молодежь полна надежд и стремится в будущее. А где остаемся мы? Существует ошибочное представление, будто мы достигаем того, к чему стремимся, в момент, когда превращаемся в стариков, но горькая правда состоит в том, что мы продолжаем стремиться к своим целям, и они остаются так же недосягаемы даже в тот день, когда мы навеки закрываем глаза.
Вот уже пять лет, как я прекратил тренировки, отправив последнего ученика к другому мастеру. Существенно сократил дела за рубежом, перестал совершать ежегодное паломничество в Японию. Осторожно навел справки о возможности продать компанию и остался доволен результатом. Я готовился к последнему путешествию, избавляясь от всех обязательств, отбрасывая швартовы, готовый ринуться в открытое море, как мореплаватель, ждущий попутного ветра.